Проза

Начало

Продолжение

Глава седьмая

С первыми лучами они вышли на дорогу посмотреть, что могло испугать
Борисыча. Утро было ясное, сухое, роса едва замочила их
ботинки. Нашли брошенный окурок и то место, с которого он увидел
глаза: напротив был просвет в кустах. Саня согласился, что,
скорее всего, то были фары далекой машины. В той стороне
они услышали шум мотора, очевидно, там проходила дорога,
возможно, даже та, которую они потеряли. В лесу утром многое
выглядит по-другому, чем ночью.

После чая Борисыч повеселел, пересказывал ночное происшествие с
юмором. Решили ехать дальше по той же дороге, чтобы не
возвращаться и не жечь бензин попусту: куда-нибудь она все равно
выведет. О городе он больше не вспоминал.

Через полчаса пути впереди и правда показались крыши и склонявшиеся
над ними удилища «журавлей» с обрывками веревок. Первое, что
их встретило, черные, словно обгорелые, срубы без кровли и
окон. В деревне была всего одна улица, и вдоль нее только
срубы да заколоченные дома. Еще кучи мусора на месте
развалившихся изб, уже поросшие бурьяном. Они медленно ехали по
улице, ища признаков жилья. Ни души – ни даже курицы не
встретилось им.

– Заехали, – сказал Борисыч невесело.

Наконец, увидели дом с открытыми ставнями и занавесками на окнах.

– Останови. Пойду узнаю, что тут у них, – Мамай прошел, что ли?

Андрей вышел из кабины, за ним Саня. Они пролезли через дыру в
заборе рядом с калиткой. Борисыч замер в нерешительности перед
развалившимся крыльцом, но сказал:

– Может, как раз у такого хозяина много бутылок. – И первым шагнул
на уцелевшую ступеньку.

В сенях была брошена пересохшая тряпка, висел ржавый ковшик,
валялось ведро – все сухое, затянутое песком. Борисыч постучал и
потянул на себя тяжелую, обитую тряпками дверь. В нос ударила
тошнотворная вонь. Он поморщился и захлопнул дверь,
посмотрел на Андрея.

– Там бабка мертвая, – проговорил он.

Андрей тоже заглянул в избу: на кровати под окном лежала раздутая,
зеленая старуха. Платье на ней разошлось по швам, кожа тоже
начала лопаться. Лицо ее оплыло книзу и собралось в гармошку
под подбородком. Вместо глаз были две узкие щелки, губы
сложены «бантиком», как для поцелуя. Напоминала она забавную
японскую статуэтку, облепленную блестящими черными мухами. Как
только открылась дверь мухи с злым шуршанием беспорядочно
закружили над трупом. Одна подлетела к Андрею, он с внезапным
ознобом отмахнулся и закрыл дверь.

– Пошли на воздух, а то меня сейчас вырвет, – сказал Борисыч.

Во дворе его действительно вырвало, он смущенно пробормотал, что еще
мутит после вчерашнего и добавил:

– Надо кому-то сообщить, должны же где-то быть люди.

Тем же путем они вышли за ворота. На другой стороне заметили еще
один незаколоченный дом.

Входная дверь была закрыта изнутри на крючок. Саня постучался, пошел
заглянуть в окно и уже без удивления сказал:

– Еще одна бабка мертвая, но на этой уже и кожи нет: один скелет
сидит за столом. Видно, как чай пила, так и померла.

Андрей встал на завалинку и увидел откинувшуюся на спинку стула
мумию в платочке, голова упала набок, перед ней на столе лежало
несколько обугленных картофелин. Утренний луч как раз
выхватывал эту страшную картину из полумрака комнаты.

– Они тут, что такое чай, наверно, давно уже забыли, – сказал
Андрей, спрыгивая вниз.

– Может, их кто-нибудь того – порешил? – предположил Борисыч.

– Нет, навряд ли, тогда бы дверь была открыта.

– Могли через чердак проникнуть.

Андрей не ответил, произнес только:

– Ладно, пошли дальше. – И с запозданием сказал: – Ну, зачем лезть к
старухе через чердак? Что у них брать?..

Они побывали еще в трех домах и всюду натыкались на мертвых старух.
В двух домах были уже скелеты, а еще в одном раздувшийся
труп. Причем во всех, как и в первом, они лежали в своих
кроватях, у одной была даже зажата икона в руках.

– От чего они поумирали, интересно? – спросил Саня, когда они снова
вышли на улицу.

– От чего, от чего… – проговорил задумчиво Андрей. – Не знаю – от
чего! От смерти. Первое, что всех интересует: от чего умер
человек? Как будто это что-то решает. Как будто существует
другая причина, кроме самой смерти. Умерли – потому что смерть
пришла!

– Нет, ну-у… может, у них тут эпидемия, – забеспокоился Борисыч. –
Поехали – доедем до следующей деревни…

– Погоди ты! Давай дойдем до конца, может, кто живой остался, –
перебил его нетерпеливо Андрей.

Лишь на краю деревни, в предпоследнем осевшем до наличников домике,
вместо вони разлагающегося трупа их встретил запах жилья,
однако он был еще ужаснее. Они толкнули дверь и прошли,
нагнувшись, в темную горницу. Пахло какой-то кислятиной, гнилью,
больным телом (как в хирургии, вспомнил Андрей) и еще –
чем-то протухшим, но не трупом; из квадратного отверстия в крышке
подпола, вокруг которого темнело сырое пятно, несло, как из
уборной. Стены были неровные, желтые, с черными углами. На
обычном месте засиженный мухами волоокий образ.

Они уже с минуту стояли, привыкая к темноте, посреди горницы и
только теперь заметили, что на них снизу вверх из-под наваленного
сверху тряпья глядит белое, рыхлое лицо, казавшееся сонным
из-за оттянутых книзу красных, как у бассета, нижних век.

– Мы, бабуля, узнать хотели… Здрасте, во-первых, – сказал Борисыч.

Старуха откинула лоскутное одеяло, которое они приняли за тряпье, и
начала садиться. Сначала она опустила опухшие ноги, опираясь
на дряблую, словно под белесой кожей забился студень, руку,
и приподнялась на локте – это стоило ей больших усилий, о
чем свидетельствовала звучная, с утробным свистом одышка.
Однако остановилась не в силах оторвать локоть от кровати –
студень задрожал – и вдруг из груди вместе с сиплым выдохом
вырвался слабый плач. Борисыч бросился на помощь и посадил ее
за плечи. На ней была только пожелтевшая, неопрятная, вся в
прорехах ночная рубашка.

– Ох, простите меня, деточки, – произнесла старуха, задыхаясь. –
Обезножела совсем: из дому не выхожу. От водянки все тело
пухнет.

Старуха показала на свои оплывшие книзу ноги: щиколотки были толще
икр и нависали над ступней, как спущенный чулок. Лохматая,
белая, рыхлая, с обвислыми щеками и кровавыми веками,
страшная, огромная, она смотрела на них выжидательно.

– Вы не хлеб привезли? – спросила она, так и не дождавшись
объяснений. – А то к нам хлеб перестали возить, и пензию какой месяц
не возят – совсем про нас, стариков, забыли. – Она снова
залилась слезами. – Ох, простите меня, деточки: я три дня не
евши. Все съели, отрубями одними питаемся… – вытерев слезы,
она справилась с собой и продолжала с оглушительным свистом, –
Я ведь и ходить не могу, совсем без ног осталась: на
четвереньках ползаю. Мне соседка помогала… А тут ее нет три дня –
не знаю, что и думать. Она и сама плохая, еле ходит, –
померла, наверно. Мне сказывала: в трех домах старушки мертвые
лежат: некому похоронить. Так вот, деточки, где жили, там и
косточки сложили: будут наши домики нам могилками… Ох, –
вздохнула она, собираясь заплакать, но только сдавленно помычала
и сдержалась, – живого места на мне нет... Я ведь грешным
делом подумала: убивать вы меня пришли… Ох, простите меня,
деточки: сама не знаю, что говорю, – совсем из ума выжила… А
взяли бы да убили… Старуху не жалко! Были бы у меня деньги,
все б отдала – только бы убили меня, а? – при этих словах в
страшных глазах ее появилась надежда. – Убили бы меня,
деточки! Вон топор в сенях стоит – никто и не узнает: в деревне,
почитай, никого не осталось: только я да Петровна. (И та не
заходит, померла, чай.) Она, если и узнает, никому не
скажет...

– Погоди, мать, ты чего городишь! – обрел дар речи Борисыч. – Сейчас
все будет: хлеб, колбаса… чаю заварим с сахаром. Мы же тебе
хлеба привезли, продуктов – все бесплатно. Подарок от
губернатора…

– Ой, спасибо вам, деточки, только ничего не нужно – лучше бы вы
меня убили, а то у меня уже сил нету… – голос ее опять
задрожал.

– Мы что, мать, на убийц похожи? – сказал Саня. – Потерпи полчаса,
сейчас все будет… – И он направился к выходу.

Старуха заплакала, вытирая слезы основанием ладони:

– Ой, простите меня, деточки, совсем я плохая – не знаю, что говорю…

– Пойду воды принесу, – сказал Андрей, собираясь вслед за Борисычем.

– Вода у нас плохая, от нее и пухнем, – сквозь слезы проговорила
старуха, всхлипывая сипло и шумно.

– У нас своя вода, – сказал Андрей и вышел.

Борисыч вытащил уже паяльную лампу и треногу, рылся в сумке и
выкидывал оттуда кульки и банки.

– Может, суп ей сварить? – спросил он и достал банку тушенки. – Ну
не суп – шулюм, картошка у нас есть.

– Не знаю: хорошо это после долгого голодания? – сказал Андрей.

– Ну, хоть бульона похлебает, что с того чая…

Через десять минут во дворе старухиного дома гудела паяльная лампа,
и кипел котелок на треноге, рядом на корточках Андрей и Саня
чистили картошку.

– Не могу я видеть этих бабок, которые вот так вымирают, никому
ненужные... – сказал Борисыч. – Всегда им подаю, даже если сам
без денег.

– Надо ее отсюда увозить, – сказал Андрей.

– Куда? А если не довезем? – возразил Саня. – Давай сначала съездим
в больницу – узнаем: может, они ее заберут.

– Ты давно сам из больницы? Что забыл уже что это такое? Тем более
деревенская больница.

– Ну, тогда к ихнему начальству надо ехать, есть же у них
какое-нибудь начальство.

Похлебав супу с размоченным хлебом, старуха снова расплакалась.
Когда она успокоилась, Борисыч спросил у нее:

– Далеко от вас до райцентра? Вы к какому району относитесь?
Начальство-то у вас есть?

– Кто ж его знает. Раньше колхоз был, и председатель был. Я,
деточки, сорок лет в колхозе отпахала: по четырнадцать часов
робили. Там и ноженьки свои оставила. Тогда председатель был, все
его знали, а сейчас един бог начальник.

Старуха рассказала, что когда-то их деревня относилась к
Семиуковскому району: им привозили раз в неделю продукты, дрова, уголь,
«пензию». Но потом их отдали в Краснополянский район и там
сказали: переселяйтесь, возить больше не будем. Правда, хлеб
все-таки возили, но месяц назад почему-то перестали. И
речку, где они воду брали, маслозавод отравил. От плохой воды
они и вымирают, а до райцентра километров тридцать.

– А дети у тебя есть? – спросил Саня, увидев на стене фотографии в
рамке: молодая еще старуха с мужем и маленькие – детей, –
вставленные поверх больших.

– Сынок и дочка в городе.

– А что же они тебя к себе не возьмут?

– Кому старая нужна? Да я и сама не хочу… – Старуха опять поднесла
ладонь к глазам и заплакала.

Борисыч встал со скамейки, единственной, на чем можно было сидеть в
доме, и сказал:

– Ты, мать, сейчас ложись, отдохни. Мы вот тебе хлеб, воду и
продукты оставим, а сами съездим в Красную Поляну к вашему
начальству, что-нибудь придумаем. Хорошо?

Старуха подняла на него свои страшные глаза.

– Ты чего, мать? Мы же вернемся через пару часов. Обязательно
вернемся и тебя в дом престарелых отвезем. Там за тобой ухаживать
будут, кормить, лечить… Хорошо?

Но, видимо, старуха не поверила ему: вид у нее был испуганный и потерянный.

– Мы быстро… – сказал Борисыч, и они поспешно вышли, чтобы не видеть
вывернутых наизнанку глаз.

Через час езды по заросшей дороге они увидели огороды большого села.
На въезде остановились в нерешительности.

У встретившейся женщины узнали, где районная администрация. Она
показала на серую, трехэтажную коробку вдали.

Подъехали они к ней со двора. Борисыч оставил машину здесь же, за
кустами: чтоб глаза не мозолила.

Пешком они обогнули здание и вышли на чахлую тополиную аллею. В
центре ее стоял свежеокрашенный серебрянкой ленин. Фасад
администрации тоже был, видимо, недавно отремонтирован. По широким
ступеням друзья поднялись к дубовым дверям, прошли внутрь –
и тут были остановлены охранником.

Прямо у входа за столом сидел мозгляк в камуфляже.

– Вы к кому? – спросил он, постукивая зажигалкой по столу и не сводя
глаз с места, по которому стучал.

– Мы в бухгалтерию, – сказал Андрей, открывая удостоверение
участника боевых действий.

Тот откинулся на спинку стула и тяжело вздохнул.

– Вам что ли назначено? – посмотрел он испытующе на Андрея.

– Если бы не было назначено, зачем бы мы пришли? Свои, командир, пропускай!

Постовой взглянул нехотя на телефон и снова склонился над столом:

– Ладно, проходите.

– Главное соблюсти формальность: показать какие-нибудь корочки,
чтобы у часового сработал условный рефлекс. Тогда он сам не
заметит, что пропустил не того, кого надо, – может, потом
заметит, но будет уже поздно, – рассуждал Андрей, поднимаясь по
лестнице. – А если начнешь объяснять, просить, пиши пропало.

– А почему – в бухгалтерию? – спросил Борисыч.

– Ну-у, эта важнейшая служба везде есть, – сказал Андрей,
оглядываясь по сторонам на площадке второго этажа. – Насколько
подсказывает мне опыт, это должно быть где-то тут.

Второй этаж в отличие от первого был обшит дубовыми панелями, оклеен
обоями, над головой – подвесные потолки, под ногами
ковровая дорожка. По ней мимо каких-то занятых людей в кабинетах с
компьютерами и вентиляторами они дошли до самой большой,
кожаной двери с табличкой «Приемная».

– Ага, нам сюда, – сказал Андрей и взялся за массивную ручку.

В просторной приемной за одним из двух столов сидела остроносая,
завитая девушка. Ее близко посаженные, строгие глаза были
устремлены на монитор компьютера.

– Ну сто есё? – произнесла она ледяным тоном и снова уткнулась в
компьютер. – Антон Палыц не принимает.

– Ты посмотри! – указал Андрей на другую дверь, там была надпись
«Чехов Антон Павлович». – Этот должен помочь.

Борисыч оперся о стол и вполголоса произнес:

– Это – знаменитый американец, путешествует по нашей стране.

– Ну и сто, – сказала презрительно девушка, но вдруг ахнула и
расцвела: – Да вы сто! Здрасте… – сделала она что-то вроде
обратного книксена: приподнялась в приветствие и снова села: – Он
по-русски понимает?

– Нет, я переводчик… – Секретарша уже жала на кнопку селектора, не
спуская с Андрея глаз. Тот смотрел и ждал, чем кончится
комедия. Борисыч продолжал:

– Это, кстати, известный режиссер: хотел снять кино про Антона
Павловича. Он не родственник тому Чехову…

В динамике раздалось похожее на кашель «да?».

– Антон Палыц, к вам американский резиссер просится, – радостно
объявила девушка, однако в ответ раздалось рычание:

– Ну на хуй!.. – и селектор отключился.

Секретарша пожала плечами.

– Подержи ее тут! – сказал Андрей, распахнул дверь с табличкой, за
ней оказалась еще одна – он толкнул ее и прикрыл за собой
первую.

– Нельзя… – вспорхнула было секретарша, но Борисыч удержал ее за плечо:

– Тихо-тихо, они там договорятся. Вас как зовут, если не секрет?..

– Натаса.

– А меня – Саса…

Андрей переступил порог и оказался в оазисе европейского дизайна.
Гипсокартон, пластик, кондиционеры, вертикальные жалюзи,
вертящиеся кресла, серое ковровое покрытие, – и в центре всего
этого канцелярского великолепия громоздились четыре
самонаполняющихся бурдюка. Трое были неимоверной толщины и походили на
гиппопотамов: животы их вздымались, как паруса при попутном
ветре в бурном море стяжательства, – четвертый же был
кругл, невелик и суетлив. Он прислуживал за столом. Водку пили
стаканами и не пьянели, перед ними стояли закуски: буженина,
балык, маринованные грибки. Голубоглазый пупс во главе
длинного стола полулежал в кресле под портретом, расстегнув серый
пиджак, и поглаживал широкую грудь, переходящую в живот,
словно горное плато в холм. Это, очевидно, и был Антон
Павлович. Весь кабинет и его обитатели были разлинованы солнечными
полосками сквозь приоткрытые жалюзи.

– Ты, Рома, на директора не похож, – говорил Чехов, похлопывая себя
по груди. – Не директор маслозавода, а какой-нибудь
начальник РСУ. Щуплый как призывник. Поэтому не выдерживаешь
конкуренции на уровне, – журил он захмелевшего бурдючонка, но
взгляд его был обращен к гиппопотамам. – Правильно, я говорю,
господа коммерсанты?

Бурдюки улыбнулись и кивнули. Один имел внешность бывшего
комсомольского вожака: заплывшие щелки, косая челка, строгие брови –
он недовольно поворачивался вместе с креслом из стороны в
сторону. Второй же был очень примечателен. Лицо его, несмотря
на огромный живот и внушительный мешок под подбородком, можно
было назвать даже худым: широкое, скуластое, с утиным носом
и вогнутым лбом. Желтоватая гривка в духе семидесятых
спускалась на воротник.

– Жизнь такая, Антон Палыч, – оправдывался директор маслозавода с
пьяной улыбкой и отводил глаза, как пойманный школьник. – Семь
жиров за день сойдет: то – то, то – то. Иногда перекусить
некогда. – Был он лысоват, рябоват, ум имел живой,
подхалимский.

– Ну, еб твою мать!.. Можно подумать, на тебе район держится, а не
какой-то заводишка!.. – хлопнул с довольным видом Антон
Павлович по ручке кресла, и в этот момент заметил стоящего на
другом конце стола Андрея. – Тебе чего? – спросил он по инерции
добродушно. Взоры всех устремились к вошедшему.

– Деревню Тишкино знаешь? – спросил Андрей, он остановился посреди
кабинета, потирая за спиной кулак.

– Что еще за Тишкино? – поворотил щеку к директору маслозавода Чехов.

– Это километрах в двадцати, неперспективная деревня, на границе с
Семиуковским районом,– отвечал тот заплетающимся языком. –
Живут там одни старухи…

– Жили, – сказал Андрей. – Теперь одна осталась.

– Ты кто такой? – громовым голосом рявкнул Чехов. – Вы что, совсем
нюх потеряли! Врываетесь, как к себе домой! Ну-ка пшёл вон!..

– Сейчас… – сказал Андрей, ища что-то вокруг себя. Глаза его
потемнели, а лицо стало белым, как лист. Он увидел в углу
трехцветный флаг, и направился к нему. Выдернул из подставки и
переломил древко о колено.

– Не трожь знамя! – взревел Чехов, пытаясь приподняться в кресле, но
тут же получил красным огрызком по розовой щеке. Раздался
звук похожий на всплеск, как будто камень упал в воду.

– Ой, блядь! – подскочил от боли Антон Павлович и сразу осел, раскис
и стал похож на испуганного гаденыша. На щеке выступила
синяя полоса. Комсомольский работник тоже хотел встать, но
раздался еще одни шлепок и он тоже схватился за щеку. Утконос
пролепетал: сижу-сижу. Директор маслозавода сложил ручки на
коленях и опустил глаза, словно примерный ученик.

– Ты, значит, старух уморил! – И снова удар по другой щеке. – Ну
что, вспомнил Тишкино, нет?

– Что там было? – слабым голосом спросил глава, поворотившись к директору.

– Она к нам перешла, когда границы уточняли,– вполголоса проговорил
тот, но так чтобы все слышали. – Вы тогда сказали, что вот
еще месяц хлеб возим, а потом всё – аннулирываем. Чтобы они
переселялись в соседние деревни.

Андрей снова размахнулся, однако Антон Павлович закрылся руками,
тогда он стал наносить колющие удары в огромное брюхо. Толстяк,
ничего уже не говорил, а только охал и крякал при каждом
тычке, губы держал крепко сжатыми, чтобы не вызвать даже
подозрения в лояльности по поводу собственного избиения. На столе
зазвонил телефон, Андрей выдернул шнур.

– Скажи секретарше, чтобы закрывала дверь и шла сюда. – Андрей
указал на селектор. Антон Павлович протянул руку к кнопке и
слабым голосом произнес:

– Ната, закрой все и зайди ко мне.

– Хоросо, Антон Палыц, – оглушил усиленный динамиком бодрый голос.

– Борисыч, закрой входную дверь и веди ее сюда, – добавил Андрей,
склонившись над столом.

– Уже закрыл, – ответил из селектора Саня.

Через минуту в кабинет вошли Борисыч и секретарша. Андрей показал,
где ее посадить. Девушка хотела что-то спросить, но Андрей
знаком приказал молчать.

– Что празднуете? – спросил он у коммерсантов.

– День рождения отмечаем, – сказал строгий коммерсант с вызовом,
словно комсомолец под пытками. И тут же получил палкой по уху.

– Не ври, мразь! Ну?..

– Сделку обмываем, – затравленно выдавил он, схватившись за ухо, оно
горело ярко-красным на солнце.

– Какую сделку?

– Мы у него масло купили, – с готовностью отвечал утконос.

– У него? – Андрей показал на Чехова.

– Нет, у него, – кивнул утконос в сторону директора маслозавода.

– А этот при чем?

– Он нам все устроил.

– Саша, ну-ка налей всем водки,– сказал Андрей задумчиво.

Борисыч откупорил две бутылки и налил по полному стакану.

– Так, быстро все хлопнули, – скомандовал он.

– Ой, я водку не пью,– подала голос секретарша.

– За знакомство надо выпить, – галантно отставив мизинец, поднес ей
стакан Борисыч. – К тому же в такой компании.

– А закусить?

– Дай ей закусить, – усмехнулся Андрей белыми губами, приступ
бешенства, очевидно, начал отступать. – Остальные – без закуски!

– Что он вам устроил? – приставил он древко к животу утконоса.

– Высший сорт по цене третьего… – пробормотал тот скороговоркой.

– Так было? – повернулся майор к директору маслозавода.

– Взяли сорок тонн само лучшего масла по цене маргарина…–
отрапортовал с горечью стукача директор.

– По средней закупочной цене в области, – раздался болезненный
возглас Антона Павловича.

– А он сколько взял? – указал на Чехова Андрей.

– Не знаю, – покачал головой директор.

– Ну что, ты врешь! – с укоризной воскликнул Чехов. – Что врешь…

И тут произошло то, чего никто не мог ожидать. Сначала все замерли,
думали: кто-то включил радио, – и только спустя мгновение
поняли: поет секретарша.

Ой, цветет калина в поле у руцья, 
Парня молодого полюбила я.
Парня полюбила на свою беду:
Не могу признаться, слов я не найду… 

– залилась она с закрытыми глазами, откинув голову и подперев щеку.

– Ты что, дура! Нашла время! – воскликнул плачущим голосом Антон
Павлович.

– А сто? – удивилась она обиженно. – Для иностранца зэ…

Даже коммерсанты улыбнулись. Борисыч тем временем что-то вылил из
пузырька в новую бутылку, встряхнул ее несколько раз и
подмигнул секретарше:

– Мы с тобой еще попоем, Натаха. А сейчас все по соточке – ну-ка,
замахнули быстренько! – И он разлил водку по стаканам.

Через пять минут все уснули, некоторые даже захрапели. Бурдюки так и
остались в своих креслах (комсомолец постепенно сполз на
пол), директор лег на стулья, а секретарша спала за столом,
положив голову на руки.

– Ты их не отравил случайно? – спросил Андрей у Сани.

– Нет. Таксистский бальзам, – сказал он и залез во внутренний карман
Антона Павловича. – Через пару часов очухаются, но помнить
ничего не будут. Где-то лавэ должно быть…

– Ты что! – дернул его за рукав Андрей. – Прекращай!

– «Прекращай!» – передразнил Борисыч. – Да бабке тех денег до конца
жизни хватит. Где-то должны быть… Куда спрятал?

– Ладно, заканчивай – уходим. – На столе разрывались телефоны. – Он
что дурак при себе такую улику держать… Уходим.

– Эх, жалко!.. – Борисыч вложил палку в руку комсомольского вожака,
уже окончательно съехавшего на пол, а второй обломок пытался
вставить в непослушную пятерню Антона Павловича: – Пусть
думают, что подрались между собой… – Но вдруг нащупал что-то
под обтягивающей древко тканью. Вытолкнул из-под нее пальцем
несколько зеленых бумажек.

– Ах, ты паршивенчишка такая! Пять сотен баксами – все можно домой
ехать! – радостно воскликнул Борисыч.

Он прихватил также «на дорожку» несколько бутылок водки и сунул за пазуху.

– Ты же сказал, старухе деньги отдашь! – Андрей отпустил собачку на
замке и, как только Борисыч вышел, захлопнул за собой дверь.

– Тут и старухе хватит… – Они выглянули в коридор: там никого не
было – захлопнули приемную и быстрым шагом пошли к лестнице.

– Не беги, – сказал Андрей, когда они спускались в холл. Там проходя
мимо охранника, Андрей весело подмигнул ему:

– Спасибо, командир: все сделали! – Тот важно наклонил в ответ голову.

– Охранник нас видел… – проговорил уже на улице Борисыч. Они не
пошли в обход по аллее, а повернули вдоль стены, там была
пробита тропинка.

– Охранник будет молчать. Не было случая, чтобы часовой сознался,
что пропустил кого-то неправильно, – это закон природы. К тому
же у него должность со столом и телефоном: где он еще
найдет такую, – успокоил его Андрей. Не замеченные никем они сели
в машину и выехали из поселка.

День клонился к вечеру, освещенные вечерним солнцем березы, словно
облитые желтком развевались и серебрились на ветру. Вдруг
весь лес, смятый невидимой рукой, клонился, проваливался и
вскипал, а затем колыхался зелеными волнами. Шлейф пыли за
грузовиком поднимался до небес. Птицы летели по ветру, как
взъерошенные стрелы.

– К вечеру что-нибудь надует, – нарушил молчание Борисыч и протянул
доллары Андрею. – На, пусть у тебя будут.

– Отдашь старухе, – сказал майор.

– Да мы ее в лучшую больницу определим, с отдельной палатой, а потом
в пансионат отправим на воды – за такие бабки! – воскликнул
Борисыч жизнерадостно.

– Ладно, – сказал Андрей. Немного погодя он проговорил:

– Все-таки нехорошо получилось!..

Борисыч удивленно посмотрел на него.

– Как бы преднамеренно. Я всегда мечтал по такой морде смазать, и,
выходит, просто исполнил свое желание. И деньги, скорее
всего, другие, а не та взятка.

– Ну, что, может, вернемся попросим у него прощения? – съязвил
Борисыч. – И деньги ему возвратим, а старуха пускай помирает!

Начинало смеркаться. Над лесом впереди стлалось что-то черное.

– Вон, какая туча идет. Я же говорил, к вечеру надует, – сказал Саня.

– Это не туча, – сказал встревожено Андрей, – как бы не деревня…

Дальше они ехали молча, вглядываясь в поднимавшийся все выше столб
дыма. Он был пепельно-черный, густой. Ветер прижимал его к
земле и растягивал вдаль креповым полотнищем, но у основания
он тяжело и туго клубился. А когда они подъехали еще ближе,
стало видно, как несколько дымов с неимоверной быстротой
клубятся и свиваются в один шлейф. Из черных, насыщенных сажей
завихрений то тут, то там вырывались языки пламени.

– Деревня… – сказал твердо Андрей.

Они выехали из-за пригорка, и тут им открылась горящее село. Дальше
ехать было нельзя. Старухин дом превратился в ослепительное
пятно, с более темным окном, засасывающим внутрь пламя, а на
месте сеней вертелся огненный смерч. Горело все: дома,
заборы, деревья, – несколько журавлей выступали из дыма, по их
шеям переливчато взбирались спирали огня. Из-за жара нельзя
было поднять лицо. Трава тлела у их ног. Борисыч отогнал
машину подальше и вернулся. В черных, без зрачка глазах Андрея
переливались отблески пламени.

– Ты хорошо залил траву, когда лампу разводил? – спросил Андрей, не
спуская глаз с деревни.

– Ну да, всю воду вылил… и окурки все затоптал, – ответил Борисыч.

– Хотя в такую сушь одной искры от машины достаточно… – проговорил
мрачно Андрей.

– Ё мое… – вдруг вспомнил Саня: – Я у нее спички на столе забыл…

Андрей посмотрел на него, но ничего не сказал. Он пошел вверх по
склону холма и остановился наверху. Рядом падали белесые,
тлеющие хлопья. Пламя ревело и завывало, как исполинский зверь.

– Ничего нельзя сделать. Всё, – крикнул Борисыч ему. – Поехали.

Но майор его не слышал, он стоял и не спускал глаз с пожара, словно
пытался что-то разглядеть в огне. Лицо, озаренное пламенем
имело торжественное и даже надменное выражение. Он словно
созерцал бьющегося в бессильной злобе врага. Борисыч пошел и
сел в машину, оттуда он мог видеть Андрея. Фигура его
отбрасывала гигантскую тень на освещенный пожаром березняк, ставший
вдруг плоским, как беленая стена. Сумерки сгустились где-то
за дальним лесом, здесь же было светло, как днем.

Выкурив уже третью сигарету, Борисыч заметил, что, хотя ветер дует в
противоположную сторону, горящая трава приближается к
грузовику. Он выскочил и пошел звать Андрея. Но увидел, что тот
уже не смотрит на деревню, а поднял лицо к небу. Борисыч
остановился шагах в десяти от него. Внезапно тот вскинул в
неприличном жесте руку к небесам и крикнул:

– Эй, мразь! Ты слышишь меня – нет? Я вызываю тебя, шакал! Я уже
здесь – и я вызываю тебя!.. – Эхо усилило и повторило крик.
Борисыч замер от неожиданности. И вдруг ветер начал стихать
(может, он начал стихать еще раньше, подумал Борисыч), пепел
стал падать почти отвесно, и, казалось, огонь уже бушевал не с
такой силой. Андрей повернулся и пошел к машине. Проходя
мимо ошеломленного Борисыча, он проговорил:

– Услышал. – И потом оглянулся и крикнул: – Поехали!

Отъехав от горящей деревни, они попали в кромешный мрак, только небо
голубовато светилось на западе. Дорога была одна на Красную
Поляну, но туда возвращаться было небезопасно. Решили
заночевать в поле, а утром поискать дорогу в объезд сгоревшей
деревни, или ехать через нее, если пламя утихнет. Там, за
лесом, все еще клубился подсвеченный снизу дым, и даже облака
мерцали бурым отсветом.

На этот раз легли в кузове на мешках, сквозь дыру в потолке смотрела
одинокая звезда, мигавшая из-за пролетавших туч. Сильно
пахло бензином, но сама возможность вытянуть ноги показалась
блаженством. Борисыч спросил:

– Что ты там орал на горе, я не понял?

Андрей ответил не сразу, потом усмехнулся, – во всяком случае, в его
ответе послышалась усмешка:

– Не обращай внимания.

– Ни черта себе: не обращай внимания! За нами гоняется… черт знает
кто. Ты орешь там… черт знает что – и не обращай внимания, –
возмутился Борисыч сонным голосом и глубоко зевнул. – Так,
что получается – деревню тоже… Этот сжег?

– Ну, если не мы – то Он, – был ответ.

– Вот, опять начинаются виляния! Нет ты конкретно скажи: деревня не
так просто сгорела?

– Не знаю – возможно.

– Почему тогда Ему не взять и не прихлопнуть нас, как кутят, если Он
такой всесильный?

– Я не думаю, что Он всесильный… Нет, конечно, всесильный, но пока
не хочет свою силу показывать, – начал рассуждать Андрей. –
Если бы Он мог, то прихлопнул бы нас, как только мы вышли из
дому. Я думаю, что ему приходится напрягать все силы, чтобы
хотя бы в одном месте разорвать цепь причинности, созданную
им самим. Вероятно, это может повлечь крушение всего
мироздания, что пока не входит в его планы…

Однако Борисыч уже спал. Снилось ему, что он поднимается по
ступенькам – и вот запнулся и падает… Он вздрогнул, его пронизал
холодный ужас, проснулся на мгновение – увидел, что лежит – ему
показалось дома в постели, – и, успокоившись, снова заснул.

Андрей почувствовал, как Борисыч дернул во сне ногой, и понял, что
тот его уже не слышит. Глядя на звезду в потолке, он думал
над тем, что только что говорил и что еще можно было бы
сказать по этому поводу. И еще ему казалось, что говорил он не так
и не то – сейчас сформулировал гораздо бы лучше. То есть
силен он лишь задним умом, а «передним», когда это нужно, как
раз не силен. Из-за недостатка образования, думал Андрей.

Борисыч же спал и видел сон, но думал, что это настоящая жизнь, – а
по силе ощущений она и была самая настоящая – и он во что бы
то ни стало хотел в ней чего-то добиться, но чего – было
неясно ему самому. В той жизни Саня был тоже Саней и
одновременно царем Навуходоносором. Проблема была в том – как все
более выяснялось, – что подданные почему-то отказывались его
слушаться, и это вносило разлад во внутренний мир Борисыча. Он
желал, во что бы то ни стало, доказать свое
навуходоносорство, но не знал, как это сделать. Они же собрались небольшой
толпой внизу на площади и ничего не предпринимали, однако он
все равно чувствовал, что подданные его не признают или
признают, но не полностью. С ним же по оборонительному валу шло
много людей, по-видимому, свита – и люди эти были вместе с
тем его одноклассниками. И вот они подошли к одному месту в
окружении садов, где стоял беломраморный храм, или дворец,
или дом культуры, или еще что-нибудь в этом роде. На его
ступенях сидела девушка, в которую он был влюблен еще в школе. И
девушка была не похожа на саму себя, но Борисыч почему-то
был уверен, что это именно она, а не кто-то другой. Может
быть, благодаря закипавшим слезам и сладостному надрыву,
готовому разорвать грудь. Он хотел намекнуть ей о том, кто он на
самом деле, но девушка, кажется, сама догадывалась, потому
что ласково улыбалась, и было так хорошо и радостно, как
никогда. Он даже подумал, что вот, надо было еще в школе
открыться ей, что он царь Вавилонский, и все это счастье случилось
бы гораздо раньше. А неблагонадежные подданные все маячили
где-то на периферии его сна. На лестнице не то храма, не то
дворца становилось все жарче, очевидно, из-за того, что белый
мрамор отражал солнечные лучи. И приближенные стали
уговаривать его пойти на вечер выпускников, и уверяли, что она, эта
девушка, тоже там будет, но все не могли договориться, где
им встречаться. На лестнице было уже невыносимо из-за
палящего зноя. И вдруг все начало портиться, сон словно заело, и он
никак не мог двинуться дальше. Борисыч старался его как-то
стронуть с мертвой точки, но он все время пробуксовывал на
одном и том же: вечер выпускников – «где встречаемся?» –
зной. И девушка уже начала расплываться – он пытался удержать ее
образ, но сам увлекся спором, и она куда-то затерялась,
мелькнула еще вдалеке и пропала… Вдруг он отчетливо
почувствовал едкий запах дыма и еще подумал, что это подданные восстали
и подожгли храм… Борисыч вскочил на колени и закричал не
своим голосом: «Горим!» – все сразу вернулось: машина,
деревня, спящий рядом Андрей. Вокруг и в самом деле все горело:
стога, лес, трава под колесами. Саня растолкал Андрея и вылетел
вниз головой из будки. И в то же мгновение, как ему
показалось, вскочил на водительское сиденье. Кабина была вся в
дыму.

– Где дорога? – крикнул он запрыгнувшему следом Андрею. Они уже
ехали по полю, но из-за дыма ничего не было видно.

– Блин, там бочка ворованного бензина! – кивнул Борисыч назад.

Андрей открыл дверь и встал на подножку, чтобы осмотреться.

– Ничего не видать! Езжай прямо: пожар был сзади, – крикнул он и сел
снова.

– Все пузыри расколотим, – процедил Борисыч.

Они пробирались почти вслепую на первой скорости, Саня привстал и,
согнувшись над рулем, вглядывался в светящийся перед фарами
дым. Их встряхивало на кротовинах и колдобинах, они чуть не
въехали в березняк, обогнули и снова резко затормозили перед
зарослями тальника, ткнувшись лбами в стекло. Один раз уже
сползли передним колесом в большую канаву, но Борисыч тут же
дал задний ход и, побуксовав, выехал из нее.

Так они блуждали довольно долго, начало казаться, что теперь их
жизнь заключается в кружении внутри дымного облака. И вдруг
белая мгла впереди начала редеть, над головой показалось темное
небо, и они вырвались из дыма. Он белесым айсбергом остался
лежать в кромешной черноте позади. Борисыч издал победный
клич и застучал по рулю, но не стал останавливаться, прибавил
газу, чтобы подальше уйти от огня.

– Как огонь смог нас обойти? – размышлял вслух Андрей. – Ветер что
ли переменился?

Борисыч только посмотрел на него и ничего не сказал.

Остановились они, когда начало подбрасывать на болотных кочках, а
впереди вырос стеной камыш. Андрей выскочил из кабины и
сказал, что под ногами вода – огонь вряд ли сюда доберется.
Дальше, очевидно, было болото. Борисыч сдал назад, чтобы не
застрять, и пошел осматривать колеса и днище. В свете фар кружился
гнус, мелькали вспышками крупные мошки.

– Ну, вот чуть не прихлопнул! – попробовал пошутить Андрей.

– Ничего смешного. Могли и не проснуться, – ответил Борисыч серьезно.

– Я про что и говорю, – сказал Андрей, хлопая себя по шее и щекам. –
Комаров тут... Эх, дымку бы! А? Саша? Ты чего не веселый
такой – радуйся, что жив остался!

– Я и радуюсь,– закричал, отбиваясь от комаров, Борисыч и заскочил в
кабину. – Злые, как собаки!

– Сон хороший видел, – продолжал он, закуривая, – а эта сволочь все
испортила.

– Какая сволочь?

– Ну, та, что нам покоя не дает, палки в колеса вставляет – или нет
ничего?

– Не знаю. Но если есть, то Он очень не хочет, чтобы мы доехали до
манихейца.

– Почему?

– Этого я тоже не знаю – пока. Мне кажется, что вставлять палки в
колеса он нам по-настоящему еще не начинал.

– Ну, тогда, как выберемся на трассу, так и рванем к твоему другу.
Деньги у нас теперь есть, а бутылки, если будет настроение,
на обратном пути поспрошаем.

Начинало сереть. Прорисовывались незнакомые окрестности, словно
облитые темным лаком: объемные и отчетливые. При свете утра все
выглядело иначе, чем ночью: там, где маячил вчера лес,
оказались заросли боярышника, а лес поднимался дальше, да и камыш
был не таким высоким, а болото не таким большим, как
впотьмах. Позади широкой полосой, будто гребень дракона, стлался
над лесом пепельно-белый дым.

– Ну что, в путь? – сказал Борисыч, и, не дожидаясь ответа, отпустил
сцепление. Будка послушно закачалась на кочках в объезд
болота.

(Продолжение следует)