Онтологические прогулки

Да простят мне читатели, может быть, излишне поспешное обобщение, но, как мне кажется, ценность (и цена) любого политолога зависит в первую голову от его умения делать прогнозы.

В искусстве политического предсказания наш специалист реализует себя двояко:

– удовлетворяет естественную тягу людей знать будущее (любопытство о еще несбывшемся), и здесь он ничем не отличается от базарной гадалки, делающей деньги на примитивных страстях человеческих и недостатках рода homo (прекрасно описанных еще Френсисом Бэконом);

– демонстрирует потенциальным покупателям свою осведомленность и значимость, ибо лишь тот может прогнозировать, кто обладает знаниями; а знаниями может обладать только лицо сугубо вхожее и наделенное, а значит и могущее влиять на события. Иными словами, кто предсказывает – тот предсказанное и реализует. Чего обычно специфическим покупателям мира политики и надо.

Казалось бы, в таком случае искусство предсказания политологам надобно довести до совершенства, отшлифовать до блеска, как шлифуют свои бренды и торговые марки интернациональные корпорации. Но не тут-то было! Обычно прогнозы знатоков партийных течений и закулисных склок невнятны и настолько банальны, что диву даешься: ты тут на кухне с женой за чайком поговорил, не претендуя, в общем, ни на что, а этот, глянь, с экрана телевизора то же самое со значительным видом цедит. И знаменит! Это то, что касается прогнозов, так сказать, краткосрочных, на злобу дня.

А с долгосрочными предсказаниями вообще беда. Единственный метод, используемый там политологами, звучит лаконично: или ишак сдохнет, или падишах помрет. Одним словом, «темна вода в облацех!»

Именно поэтому я так люблю вспоминать мои встречи (проходившие в не совсем обычном формате) с одним известным политологом и сильным прогнозистом. Встречи эти имели место быть в 1990 г., когда я обучался на первом курсе Университета, а Россия сдавала экзамен на выносливость в мощном спурте от партократии к «суверенной демократии».

Отношения наши с политологом сложились дружеские, и мы часто говорили о политике вообще и судьбах России в частности. И вот одним вьюжным декабрьским вечером состоялась у нас беседа, в которой политолог дал ясный и недвусмысленный прогноз развития нашего многострадального государства на ближайшие полтора десятка лет. Я был молод и малообразован, и посему не посмел вслух усомниться в возможности такого рода предсказаний, хотя в душе и похмыкал саркастически.

Прошло не пятнадцать, а почти восемнадцать лет, и я не могу теперь не снять перед политологом шляпу: все его прогнозы сбылись с пугающей точностью. А в доказательство я ниже привожу сохранившуюся чудом запись той нашей беседы. Вот она:

«Политолог (П): Ну, так давай рассмотрим, мой юный друг, каким образом возникает тирания. Что она получается из демократии, это-то, пожалуй, ясно: то, что определяет как благо демократия и к чему она ненасытно стремится, именно это ее и разрушает.

Ученик (У): Что же она, по-твоему, определяет как благо?

П.: Свободу. В демократическом государстве только и слышишь, как свобода прекрасна и что лишь в таком государстве стоит жить тому, кто свободен по своей природе.

У.: Да, подобное изречение часто повторяется.

П.: Так вот, как я только что и начал говорить, такое ненасытное стремление к одному и пренебрежение к остальному искажает этот строй и подготовляет нужду в тирании.

У.: Как это?

П.: Когда во главе государства, где демократический строй и жажда свободы, доведется встать дурным правителям, государство это сверх должного опьяняется свободой в неразбавленном виде, а своих должностных лиц карает, если те недостаточно снисходительны и не предоставляют всем полной свободы, и обвиняет их в мерзком олигархическом уклоне.

У.: Да, так оно и бывает.

П.: Граждан, послушных властям, там смешивают с грязью как ничего не стоящих добровольных рабов, зато правители, похожие на подвластных, и подвластные, похожие на правителей, там восхваляются и уважаются как в частном, так и в общественном обиходе. Разве в таком государстве не распространится неизбежно на все свобода?

У.: Как же иначе?

П.: Она проникнет, мой друг, и в частные дома, а, в конце концов, неповиновение привьется даже животным.

У.: Как это понимать?

П.: Да, например, отец привыкает уподобляться ребенку и страшиться своих сыновей, а сын – значить больше отца; там не станут почитать и бояться родителей (все под предлогом свободы!), переселенец уравняется с коренным гражданином, а гражданин – с переселенцем; то же самое будет происходить и с чужеземцами.

У.: Да, бывает и так.

П.: А, кроме того, разные другие мелочи: при таком порядке вещей учитель боится школьников и заискивает перед ними, а школьники ни во что не ставят своих учителей и наставников. Вообще молодые начинают подражать взрослым и состязаться с ними в рассуждениях и в делах, а старшие, приспособляясь к молодым и подражая им, то и дело острят и балагурят, чтобы не казаться неприятными и властными.

У.: Очень верно подмечено.

П.: Да, мы едва не забыли сказать, что равноправие и свобода существуют там у женщин по отношению к мужчинам и у мужчин по отношению к женщинам.

У.: Как говорится, «мы скажем то, что на устах теперь».

П.: Вот именно, я тоже так говорю. А насколько здесь свободнее, чем в других местах, участь животных, подвластных человеку, – этому никто не поверил бы, пока бы сам не увидел. Прямо-таки по пословице: «Собаки – это хозяйки». Так-то вот и все остальное преисполняется свободой.

У.: Ты мне словно пересказываешь мой же собственный сон: я ведь и сам часто терплю от них, когда езжу в деревню.

П.: Если собрать все это вместе, самым главным будет, как ты понимаешь, то, что душа граждан делается крайне чувствительной, даже по мелочам: все принудительное вызывает у них возмущение как нечто недопустимое. А кончат они, как ты знаешь, тем, что перестанут считаться даже с законами – писаными или неписаными, – чтобы уже вообще ни у кого и ни в чем не было над ними власти.

У.: Я это хорошо знаю.

П.: Так вот, мой друг, именно из этого правления, такого прекрасного и по-юношески дерзкого, и вырастает, как мне кажется, тирания.

У.: Действительно, оно дерзкое. Что же, однако, дальше?

П.: Все чрезмерное обычно вызывает резкое изменение в противоположную сторону, будь то состояние погоды, растений или тела. Не меньше наблюдается это и в государственных устройствах.

У.: Естественно.

П.: Так и чрезмерная свобода, по-видимому, и для отдельного человека, и для государства обращается не во что иное, как в чрезмерное рабство.

У.: Оно и естественно.

П.: Так вот, тирания возникает, конечно, не из какого иного строя, как из демократии; иначе говоря, из крайней свободы возникает величайшее и жесточайшее рабство.

У.: Это не лишено основания.

П.: Но, думаю я, ты не об этом спрашивал, а о том, какая болезнь подтачивает демократию и порабощает ее.

У.: Ты верно говоришь.

П.: Этой болезнью я считал появление особого рода людей, праздных и расточительных, под предводительством отчаянных смельчаков, за которыми тянутся и не столь смелые: мы их уподобим трутням, часть которых имеет жало, а часть его лишена.

У.: Это правильно.

П.: Оба этих разряда, чуть появятся, вносят расстройство в любой государственный строй, как воспаление и желчь – в тело. И хорошему врачу, и государственному законодателю надо заранее принимать против них меры не менее чем опытному пчеловоду, – главным образом, чтобы не допустить зарождения трутней, – но, если уж они появятся, надо вырезать вместе с ними и соты.

У.: Это уж непременно.

П.: Чтобы нам было виднее то, что мы хотим различить, сделаем следующее...

У.: А именно?

П.: Разделим мысленно демократическое государство на три части – да это и в действительности так обстоит. Одну часть составят подобного рода трутни: они возникают здесь вследствие своеволия.

У.: Это так.

П.: Но здесь они много ядовитее, чем при любом другом государственном строе.

У.: Почему?

П.: Там они не в почете, наоборот, их отстраняют от занимаемых должностей, и потому им не на чем набить себе руку и набрать силу. А при демократии они, за редкими исключениями, чуть ли не стоят во главе: самые ядовитые из трутней произносят речи и действуют, а остальные усаживаются поближе к помосту, жужжат и не допускают, чтобы кто-нибудь говорил иначе. Выходит, что при таком государственном строе всем, за исключением немногого, распоряжаются подобные люди.

У.: Конечно.

П.: Из состава толпы всегда выделяется и другая часть...

У.: Какая?

П.: Из дельцов самыми богатыми большей частью становятся самые упорядоченные по своей природе.

У.: Естественно.

П.: С них-то трутням всего удобнее собрать побольше меду.

У.: Как же его и возьмешь с тех, у кого его мало?

П.: Таких богачей обычно называют сотами трутней.

У.: Да, пожалуй.

П.: Третий разряд составляет народ – те, что трудятся своими руками, чужды делячества, да и имущества у них немного. Они всего многочисленнее и при демократическом строе всего влиятельнее, когда соберутся вместе.

У.: Да, но у них нет желания делать это часто, если им достается их доля меда.

П.: А разве они не всегда в доле, поскольку власти имеют возможность отнять собственность у имущих и раздать ее народу, оставив, правда, большую часть себе?

У.: Таким-то способом они всегда получат свою долю.

П.: А те, у кого отбирают имущество, бывают вынуждены защищаться, выступать в народном собрании и вообще действовать насколько это возможно.

У.: Конечно.

П.: И хотя бы они и не стремились к перевороту, кое-кто все равно обвинит их в кознях против народа и в стремлении к олигархии.

У.: И что же?

П.: В конце концов, когда они видят, что народ, обманутый клеветниками, готов не со зла, а по неведению расправиться с ними, тогда они волей-неволей становятся уже действительными приверженцами олигархии. Они тут не при чем: просто самый главный трутень ужалил их, и от этого в них зародилось такое зло.

У.: Вот именно.

П.: Начинаются обвинения, судебные разбирательства, тяжбы.

У.: Конечно.

П.: А разве народ не привык особенно отличать кого-то одного, ухаживать за ним и его возвеличивать?

У.: Конечно, привык.

П.: Значит, уж это-то ясно, что, когда появляется тиран, он вырастает именно из этого корня, то есть как ставленник народа.

У.: Да, совершенно ясно.

П.: С чего же начинается превращение такого ставленника в тирана? Впрочем, ясно, что это происходит, когда он начинает делать нечто.

У.: А что именно?

П.: Имея в руках чрезвычайно послушную толпу, разве он воздержится от крови своих соплеменников? Напротив, как это обычно бывает, он станет привлекать их к суду по несправедливым обвинениям. Карая изгнанием и приговаривая к страшным наказаниям, он между тем будет сулить амнистию и передел земли. После всего этого разве не суждено такому человеку неизбежно одно из двух: либо погибнуть от руки своих врагов, либо же стать тираном и превратиться из человека в волка?

У.: Да, это ему неизбежно суждено.

П.: Он – тот, кто подымает восстание против обладающих собственностью.

У.: Да, он таков.

П.: Если же те не будут в состоянии его свалить, очернив в глазах граждан, то они замышляют его тайное свержение.

У.: Обычно так и бывает.

П.: Отсюда это общеизвестное требование со стороны тиранов: чуть только они достигнут такой власти, они велят народу назначить им телохранителей, чтобы народный заступник был невредим.

У.: Это уж непременно.

П.: И народ, конечно, дает их ему, потому что дорожит его жизнью, за себя же пока вполне спокоен.

У.: Безусловно.

П.: А когда увидит это человек, имеющий деньги, и вместе с деньгами и основание ненавидеть народ, он тотчас же, мой друг, без оглядки бежит, не стыдясь прослыть малодушным.

У.: Во второй раз ему и не довелось бы стыдиться.

П.: Если бы его захватили, он был бы уничтожен.

У.: Непременно.

П.: А тот, народный ставленник, ясно, повергнув многих других, прямо стоит на троне своего государства уже не как представитель народа, а как совершенный тиран.

У.: Еще бы.

П.: Разбирать ли нам, в чем счастье этого человека того государства, в котором появляется подобного рода правитель?

У.: Конечно, надо разобрать.

П.: В первые дни, вообще в первое время он приветливо улыбается всем, кто бы ему ни встретился, о себе утверждает, что он вовсе не тиран; он дает много обещаний частным лицам и обществу; он освобождает людей от долгов и раздает землю народу и своей свите. Так притворяется он милостивым ко всем и кротким.

У.: Это неизбежно.

П.: Когда же он примирится кое с кем из своих врагов, а иных уничтожит, так что они перестанут его беспокоить, я думаю, первой его задачей будет постоянно вовлекать граждан в какие-то войны, чтобы народ испытывал нужду в предводителе...

У.: Это естественно.

П.: ...да и для того, чтобы из-за налогов люди обеднели и перебивались со дня на день, меньше злоумышляя против него.

У.: Это ясно.

П.: А если он заподозрит кого-нибудь в вольных мыслях и в отрицании его правления, то таких людей он уничтожит под предлогом, будто они предались неприятелю. Ради всего этого тирану необходимо постоянно будоражить всех посредством войны.

У.: Да, необходимо.

П.: Но такие действия сделают его все более и более ненавистным для граждан.

У.: Конечно.

П.: Между тем и некоторые из влиятельных лиц, способствовавших его возвышению, станут открыто, да и в разговорах между собой выражать ему свое недовольство всем происходящим, по крайней мере, те, что посмелее.

У.: Вероятно.

П.: Чтобы сохранить за собою власть, тирану придется их всех уничтожить, так что, в конце концов, не останется никого ни из друзей, ни из врагов, кто бы на что-то годился.

У.: Ясно.

П.: Значит, тирану надо зорко следить за тем, кто мужествен, кто великодушен, кто разумен, кто богат. Благополучие тирана основано на том, что он поневоле враждебен всем этим людям и строит против них козни, пока не очистит от них государство.

У.: Дивное очищение, нечего сказать!

П.: Да, оно противоположно тому, что применяют врачи: те удаляют из тела все наихудшее, оставляя самое лучшее, здесь же дело обстоит наоборот.

У.: По-видимому, для тирана это необходимо, если он хочет сохранить власть.

П.: Он связан блаженной необходимостью либо обитать вместе с толпой негодяев, притом тех, кто его ненавидит, либо проститься с властью.

У.: Да, связан.

П.: И, не правда ли, чем более он становится ненавистен гражданам своими этими действиями, тем больше требуется ему верных приспешников?

У.: Конечно.

П.: А кто ему верен? Откуда их взять?

У.: Их налетит сколько угодно, стоит лишь заплатить.

П.: Клянусь, мне кажется, ты опять заговорил о каких-то трутнях, о сброде.

У.: Это тебе верно кажется.

П.: Что же? Разве тиран не захочет иметь особых приближенных?

У.: Каким образом?

П.: Он приблизит ничтожных и мелких и сделает своими «копейщиками», (от англ. Copy right, прим. автора)

У.: В самом деле, к тому же они будут и самыми верными.

П.: Блаженным же существом назовешь ты тирана, раз подобного рода люди – его верные друзья, а прежних, подлинных, он погубил!

У.: Он принужден довольствоваться такими.

П.: Эти его сподвижники будут им восхищаться, его общество составят эти новые граждане, тогда как люди порядочные будут ненавидеть и избегать его.

У.: Несомненно.

П.: Но давай посмотрим, на какие средства содержатся приближенные тирана.

У.: Очевидно, тиран тратит на них государственные средства, если они имеются в государстве, и, пока их изъятием можно будет покрывать расходы, он уменьшает обложение населения налогами.

П.: А когда эти средства иссякнут?

У.: Ясно, что тогда он будет содержать и самого себя, и своих сподвижников и сподвижниц уже на народные средства.

П.: Понимаю: раз народ породил тирана, народу же и кормить его и его сподвижников.

У.: Это тирану совершенно необходимо.

П.: Как это ты говоришь? А если народ в негодовании скажет, что взрослый сын не вправе кормиться за счет отца, скорей уж, наоборот, отец за счет сына, и что отец не для того родил сына и поставил его на ноги, чтобы самому, когда тот подрастет, попасть в рабство к своим же собственным рабам и кормить и сына, и рабов, и всякое отребье? Напротив, раз представитель народа так выдвинулся, народ мог бы рассчитывать освободиться от богачей и от так называемых достойных людей; и народ велит и ему, и его сподвижникам покинуть пределы государства: так отец выгоняет из дому сына вместе с его пьяной ватагой.

У.: Народ тогда узнает, что за тварь он породил, да еще и любовно вырастил; он убедится, насколько мощны те, кого он пытается выгнать своими слабыми силами.

П.: Что ты говоришь? Тиран посмеет насильничать над своим народом и, если тот не отступится, прибегнет даже к силе?

У.: Да.

П.: Значит, тиран – отцеубийца и плохой кормилец для престарелых; по-видимому, общепризнано, что таково свойство тиранической власти. По пословице, «избегая дыма, угодишь в огонь»: так и народ из подчинения свободным людям попадает в услужение к деспотической власти и свою неумеренную свободу меняет на самое тяжкое и горькое рабство – рабство у рабов.

У.: Это именно так и бывает.

П.: Что же? Можно ли без преувеличения сказать, что мы достаточно разобрали, как из демократии получается тирания и каковы ее особенности?

У.: Вполне достаточно»

Имя политолога – Платон. О тирании он размышляет в восьмой книге диалога «О государстве» (мною сделаны лишь незначительные стилистические правки, призванные, так сказать, несколько «осовременить» текст). Такие вот шутки.

Не знаю, стоит ли проводить конкретные параллели между платоновскими размышлениями и событиями, происходившими, а самое главное – происходящими на территории постсоветской России с 1991 по текущий год?

С одной стороны – было бы забавно понаблюдать, как мудрец, живший две с половиной тысячи лет назад, очень тонко, остро и временами язвительно вскрывает всю подноготную современной российской политики (уверенной, что она уникальна, неповторима, и даже если и содержит в себе огрехи и перегибы, то уж конечно в силу этой уникальности – на ошибках ведь учатся!). С другой стороны, в том-то ведь и прелесть платоновского текста, что все в нем прозрачно и понятно. Да и о цензуре в последнее время заговорили как-то всерьез...

По крайней мере, sapienti sat.