Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

     Федоpа туда отправляли если не в ссылку, то на выселки. Но он был даже рад этому. Он перенес в мастерскую (так он называл свою хрупкую комнату) словари, переместил тома энциклопедий. Там было окошко под старой покатой крышей, и, глядя на крыши и трубы домов, он говорил себе, что охраняет Москву. Ему нужны были для его дел только сигареты. Кофе он кипятил на спиртовке, но вскоре электричество было проведено, и Федор стал там бывать все чаще. Обшивка и дверь в эту камеру творчества была покрыта желтоватой, местами слинявшей краской. Однажды Мила вспомнила, что такую светло-бежевую краску в обиходе называют «слоновкой», и Федоp сделал вывод, что его комната - нечто вроде башни, если не из слоновой кости, то хотя бы из фанеры, покрашенной под слоновую кость.

Мила при всей своей рациональности иногда входила в тихие яростные припадки, впрочем, она все-таки управляла отчасти собой и дикость была контролируемой, так что уязвляя другого, она смехом давала понять, что присущее ей чувство юмора ее не покинуло.

- Ну и к тому же, - добавила она более холодно, - где эти деньги? Ты уверен, что увидишь их? Или ситуация сейчас настолько неустойчива, что пытаются деньгами отапливать атмосферу… бросают деньги на ветер… спасаются любыми способами… Не верю я, конечно, в твое предприятие… Ты опять поставил на «зеро» в буквальном смысле, но тебе в очередной раз ничего не удастся получить.

- Hо должен же я пробовать искать что-то.

- То, что ты рассказал, напоминает бред сумасшедшего. Или групповое помешательство... или еще что там еще со словом «групповое»? В общем, не сулящее ничего хорошего. Он все же ускользнул от нее в башенку. «В сущности, наверное, она права. Но в любом случае я хочу отсюда хотя бы на время исчезнуть». Ему представилось, что перемещение его на чердак было подготовкой к расставанию… Хотя все может оказаться по-другому…. отъезд может быть как шагом к сближению, так и к отдалению. Расстаться с Митей будет тяжело, но невозможно было и продолжать то, что было.

Башенка вовсе не была местом полного уединения. Он здесь выпивал с приятелями и приятельницами, причем Мила иногда тоже принимала участие в пирах. Сейчас после разговора с ней он не мог успокоиться. Ему надо было сосредоточиться, чтобы увидеть хоть какой-то смысл в предложении. Что оно значило для него? «Почему после того, как они упомянули о твоем воображаемом высокопоставленном патроне, ты сразу возликовал?» Это могло быть просто некоей условностью, чуть ли не ритуалом, который предлагается новичку в таких ситуациях, чтобы его завлечь. Хотя интуитивно он чувствовал, что все здесь серьезней. Зачем изобретать такой нелепый способ, можно поступить гораздо проще, указав, что есть ограничения в передвижениях. Нет, здесь, наверное, что-то есть. Но кто это странное лицо, чьим «поверенным», или как еще сказать, он должен стать. И он знал, что именно это влекло его больше всего.

Он подумал, взглянув в окно, что надо попрощаться, хотя бы предварительно, с Москвой. Ему надо было получить согласие у самого себя на такое странное приглашение. Он чувствовал, что раздвоен (и расстроен тоже) и даже размножен внутри самого себя. Его решительность часто сменялась нескончаемой рефлексией, и множество адвокатов и обвинителей готовились выступить в нем по одному и тому же вопросу. Он огляделся вокруг, пытаясь уже представить, что возьмет с собой из вещей и запомнить облик дорогих предметов. Все здесь указывало своей беспорядочностью на его стремление быть во многих лицах и заниматься многими делами. На полке было несколько его особо ценных книг, к которым он подступался часто, но так же часто и отступал в бессилии. Здесь были собранные по букинистическим какие-то разрозненные издания на разных языках, в основном модные вещи начала века. Вроде манновской “Der Zauberberg”, прустовской “La prisonniere” или “Ulysses” Джойса. В каждой из них он мог прочесть по нескольку строк, но о чем идет речь представлял, и мог бы попытаться даже что-то вообразить новое на мотив этих произведений. Один из углов комнаты был заполнен брошенными, словно стеклянные кегли, бутылками. Многоугольная паутина пугала своей густотой, так что руки не доходили до нее. В другой стороне стояла застеленная серым шерстяным одеялом его походная, как он выражался, кровать. Старая складная узкая железная кровать была почти фамильной реликвией. Конечно, она не предназначалась ни для каких походов - ее и на десять метров перенести было не легко, но такая почти солдатская грубость и простота одеяла заставляла его думать о постоянном возможном перемещении в пространстве и вынашивать и строить наполеоновские планы. Можно было, лежа на этом жестком и узком - даже утлом - ложе представлять все трудности и радости пути в странствии земном. При своей некоторой склонности к аскетичности он мог одновременно относить себя к богеме или чувствовать себя арлекином. Рядом с кроватью стояло старинное бюро, где хранился его “diary”, другие заметки и многочисленные записные книжки.

Он еще и еще раз возвращался к своей смутной семейной ситуации. Подозревая, что оставив все без изменения, он подвергает опасности семейное статус кво, - потерять Митю ему не хотелось, - он подумал, что стоит попытаться сейчас все изменить. Хотя отъездом можно было достичь и противоположного эффекта и все разрушить.

Митя удерживал их от развода, при том, что каждый тянул его в свою сторону. Митя родился и вырос между двух огней. Не принадлежа душой ни ему, ни Миле, он устремлялся куда-то в свою сторону. Его очень большие глаза часто казались влажными. «Слезы больше глаз», - это про него сказано, - думал Федор (он говорил «как сказал поэт», потому что не помнил, кому принадлежат слова). Его глаза имели отчетливо различное выражение, как бывает у очень умных людей. Митя уже читал, и, как казалось Федору, даже заглядывал во взрослые книги, но у него было все же слишком мало времени, чтобы уделять сыну внимание. Федор понимал, что разлука может быть долгой. Но их с Милой постоянные ссоры делали мальчика отчужденным, и Федор подумал, что его временный отъезд может несколько успокоить Митю.

И все же он понимал, что уехал бы в непонятное Туганово, что бы ему сейчас ни говорили. Они с Милой принимают участие в странной игре под названием «сохрани брак», словно боясь расплескать эту невесть какую ценность, что же, он готов расширить пространство для таких занятий, а может быть, разрешить все разом. Они говорили часто друг другу, что союз их крепится непонятными узами («юзами», так называл он их), но оказывалось, что волосок, на котором все висит, был довольно крепким. Или незримых нитей было много, и даже возникало ощущение, что кто-то подергивает эти тончайшие нити, управляя ими, как марионетками. Поэтому Федор был бы почти благодарен тому, кто извне попытался разрешить их ситуацию.

Странно, но в бешеном напоре Милы ему почудилось даже одобрение своего предприятия. Оно могло бы стать временной (и денежной) передышкой в его совершенно неопределенном нынешнем существовании. Ведь Мила была, конечно, гораздо успешнее его во всех делах. Но она была права, что его могут опять поставить на развилку - на перекресток многих дорог с занесенной ногой - ему представилась гипсовая статуя - пионер-следопыт с поднятой над неизвестным своим путем сандалией.

Но самым главным… указывавшим на то, что он примет предложение, была замеченность его в мире, которую он почувствовал в разговоре. Он взглянул в окно мансарды в сторону близкого университета, на зеленый юго-запад. Та отрешенность, которая его влекла в небе над пустынными московскими крышами, заставила неожиданно подумать, что башенка - первая ступень в его отъединении от привычной здешней жизни. Он не случайно переехал сюда. Это было подготовкой к предстоящему одиночеству. Он обошел по кругу свою маленькую комнату, и вдруг включил компьютер и сел за клавиатуру раньше, чем догадался, что хочет сделать.

Он читал и слышал неоднократно, да и сам так думал, что мир - это текст или контекст (он не так давно стал отчетливо различать эти понятия), а может быть, то и другое вместе. Сегодняшним днем после столь важного разговора, он представил, что вписан в некий мировой текст. Он замечен, и кто-то следит за ним глазами, как за ускользающей прекрасной строкой, и ведет незримым пальцем над его буквами. И не размышляя, он набрал следующее письмо:

Не надеюсь на скорый ответ. Но первый Ваш ответ предшествовал, по сути, моему письму. Самое важное, что Вы увидели меня. И мне кажется, что я видел мелькнувшее на мгновение Ваше лицо. Вы мне важны, как что-то несомненное. Но пока я краток.

Он отправил письмо по электронной почте по произвольному адресу. Он знал, что в ближайшие дни не включит компьютер. Всю свою почту и адрес свой он все равно переведет на новое место. Так что он мог думать об ответе все что угодно.

На следующее утро он позвонил и сказал, что согласен.

Предыдущие публикации:

• "Предсказание очевидца". Роман. Владимир Аристов