Онтологические прогулки

Начало

История влагает в человека возможности. На основании их он должен
понимать и свое историческое имя – вернее, должен понимать в
факте своего рождения историческое событие. То, что человека
родили на свет, понятно всякому. В этом понимании нет
никаких затруднений. Но оно же закрывает собою и видение в факте
рождения исторического события. Да, как утверждают скептики,
человек может наслаждаться созерцанием ландшафта, не имея
никаких особенных знаний из области биологии, географии или
ботаники. С одной стороны, такая непосредственность весьма
логична, с другой – если в неё уверовать, то она закупорит
собою всякие возможности духовного роста. Зачем человеку
мудрость, если он и так может быть мудрым и ощущать непосредственно
то, что ему втолковывается мудрецами? Однако, примечателен
диалог, который произошел у Платона с Диогеном Синопским.
Последний, услышав от первого абстракции «стольность» и
«чашность», сказал: «Что касается меня, то стол и чашу, Платон, я
вижу, а вот стольность и чашность – нет». На что тот
ответил: «У тебя, Диоген, есть глаза, которыми ты можешь увидеть и
стол и чашу, а вот ума, чтобы увидеть стольность или
чашность, тебе не хватает». Но и Диоген, когда к нему подошел
человек и сказал ему, что ничего не смыслит в философии, спросил
у того, как же он собирается без философии жить
добродетельно. Античные скептики напрямую связывали философствование с
жизнью добродетельной. И это медицинский факт. Спиноза,
уединившись, зарабатывающий честным трудом копейки, которых ему
хватало только лишь для того, чтоб существовать, домохозяйкой
его был назван святым. Жизнь его в высшей степени
добродетельна, ибо соответствует самой мудрости: «Не сделав зла,
творишь добро» и «Ничего лишнего». Как и чистильщик стекол,
Спиноза, так и Сиоран, работающий в редакции, производя вычитку
присылаемых туда текстов, вёл жизнь уединенную и
добродетельную. Вместо того, чтоб яро пробивать себе дорогу в
социальности, они выбрали для себя путь мудрости. «На какие только
жертвы я бы не пошел, чтобы только освободиться от этого
жалкого «я», которое в это самое мгновение занимает во вселенной
такое место, о котором ни один бог не смел и мечтать!»
[Признания и проклятия. Там же, с. 123]. Совершенно иное
измерение бытия. И очевидно, что отшельничество, в котором они
освободили свой дух он мирских соблазнов, привело их к покою, а
истина наполнила содержанием их бытие. Они познали, грубо
говоря, что такое и стол и стольность. Сиоран пишет: «Источник
наших действий коренится в бессознательной склонности
считать самих себя центром, смыслом и достижением времени. Наши
рефлексы и гордыня превращают толику плоти и сознания,
которыми мы являемся, в целую планету. Если бы у нас было верное
представление о нашем месте в мире, если бы жить и сравнивать
было бы одно и то же, разоблачение ничтожности нашего
существования раздавило бы нас. Но, увы, жить означает
заблуждаться относительно собственной значимости» [Искушение
существованием. Там же, с. 17]. Или в другом месте: «Поверить в то,
что я – Бог, мне кажется легче, чем верить в Бога /…/ Любой
червяк, возомнивший себя первым среди равных, тут же обрел бы
статус человека.» [Проклятия и раскаяния. Там же, сс. 114].

В самом деле, появившийся на свет человек, уже наполнен массою
горделивых содержаний. Всю последующую жизнь свою он будет теперь
заниматься культивированием того, что ему досталось в
наследство; он будет тупо конституировать в реальности свой культ
личности, даже не врожденный в него культ личности, а
репрезентацию его. В пору бы задуматься, как такое могло
случиться вообще. Кто и что вложил в человека, какую личность он
получил и, причем здесь это дурное, не основанное ни на чем,
возвышение? История делает это. Она порождает иллюзию
какого-то не естественного старчества только что рожденного.
Человек, то есть вместо того, чтоб ощущать себя внутренне пустым,
которому следует чем-то восполниться, вдруг понимает себя уже
полным и раздутым вечною историею до невероятных пределов.
Право дело, счастлив страус, вылупившийся из яйца; он и не
ведает о том, что его вид существует уже тысячу лет. Человек
же включает в своё существование все существование своего
рода, своей страны, нации и становится старым. Чем более
ничтожна личность внутренне, тем более у неё развита внешняя
гордыня. Ничто не сломит гордость идиота, ничто не ополовинит
возвеличивание болвана, и никакие силы не опустошат то
существо, которое из пошлости собственной своей причисляет себя к
величайшему. Так глупость приобретает вечное право на свое
существование. Дурак, оказывается не потому остается всю свою
жизнь тупицей, что он собственно дурак, а потому, что он со
своей глупой верхушки не может снизойти к мудрому. Последний
для него – презренный индивид. Когда Диогена Синопского
спросили, какой самый тяжкий груз носит земля, он ответил:
«Невежду». Невежда это – субъект, который считает, что он уже
наделен «мудростью» от самого своего рождения. И эта
«мудрость» суть смысл. Два невежды вместе порождают конфликт смыслов,
происходит абсурд, как отображение истины, потому как то,
что представляет смыслом невежда и вовсе не является смыслом.
В такого рода абсурде замечается, что во всех лакомых
уголках социума находятся одни лишь невежды, тогда как истинная
мудрость существует где-то на задворках социальности вообще.
Упитанные толстобрюхи, почёсывая свои грыжи, заполняют на
долгие лета пустые кресла; субъекты, совершенно лишенные
понятий о педагогике, проталкивают в общество похабные методики;
личность, культурно оскопленная, ведает культурой; взяточник
– вершит справедливость.

Если исторически углубляться в эту проблематику, то анализ её
следует извлекать из древнеримской истории, а именно с того, что
называется imperare – «повелевать, приказывать, навязывать
силой, требовать сверх сил». Для всего этого нужна сила, для
которой ума не нужно совсем. Исследователей до сих пор
привлекает парадоксальность римской империи. Квинтилиан выразил её
вполне ясно. «Мы с восхищением, сетовал он, признаем
изящным лишь то, что так или иначе извращено». Но извращение в
Риме начались особенно бурно, наверное с того момента, как
Клавдий в 53 году установил, так называемый cursus honorum –
«дорога почестей». Иными словами, применяя этот термин к
существованию социальности вообще, можно сказать, что сама
социальность и движение по её коридорам, тоннелям и ступеням и есть
та самая «дорога почестей» личности, её фундаментальный
курс. Лишенный этих почестей, не следующий этим курсом человек
до сих пор и не человек вовсе. То, что с «дорогой почестей»
связаны и безнравственность, и аморальность совершенно ясно;
они производные его. Где-то кого-то нужно подсидеть,
другого – заложить, третьего – обокрасть, четвертого – подкупить.
Появляются и профессиональные доносчики (delatores), которые
зарабатывают на доносах немереные капиталы; ну, и прочее,
что вполне известно. Этот курс дорогой почестей, однако, не
появился вместе в императором Клавдием. Клавдий лишь придал
форму тому, что уже было, полагая, что таким образом он
умерит пыл многих соискателей прокураторских должностей. В своей
изначальной форме cursus honorum соответствует термин
«самоопределение личности». Ведь не означает того, что
самоопределения личности в природе не существовало до того момента,
пока его не внесли статьёй в конституцию. Нет, всякая
социальность – эпифеномен, восполнение целого. Ведь нельзя же
перелить воду из одного полного стакана в другой полный стакан –
она расплещется по всей округе. Для этого нужен третий –
пустой стакан, в который можно ополовинить оба других, а после из
одного наполовину пустого стакана выливать воду в другой
наполовину пустой стакан. Так все это переливание из пустого в
порожнее запутало и философов и общественных деятелей, что
единственное о чём они стали размышлять, это о том,
наполовину ли пуст стакан или наполовину полон. Как бы то ни было,
со временем внутри социальных институтов установилась
иерархия. Что и отразилось на нашем времени. Дабы проползти по ней,
нужно, во-первых, иметь мохнатых родственников, во-вторых,
быть каким-нибудь образом приближенным к некоему телу,
в-третьих, иметь холуйскую сущность, в-четвертых, нужно иметь
мужество наплевать себе в душу. Так стало расцветать холуйство.
Не личные заслуги и внутренние качества стали цениться в
социальности, а фаворитство – самое ценное социальное место,
склонное время от времени становиться пустым. Как только оно
становится пустым, сразу же возникает борьба енотов за место
возле тела, и колесо чудес социальных дел никогда не
прекращает вертеться. Всякая добродетель исчезает из социальности.
Чтоб не видеть этого позора она плодит и плодит сущностные
формы, разукрашивает их разными цветами, делает так, чтоб
они мелькали, то исчезая, то появляясь вновь. Невежда теперь
похож на того провинциала, который покинул заводь покоя и
умиротворения, приехал в город и завлекаемый игрой своего
воображения, деятельной городскою активностью, витринами бутиков,
решает связать свою судьбу с цивилизацией. Теперь не «место
рождения» его родина, а то место, в которой с наибольшей
объективностью реализуется его личность; то есть то место, где
он быстрее может избавить себя от своей личности совсем.
Сципион Старший обладал недюжинным мужеством тогда, когда
полный сил и деятельной активности ушел от общественной жизни,
потому что понял свою неспособность раствориться в массе
граждан.

И вот парадокс! Оказывается, сама социальность – это тот
инструментарий, посредствам которого, человек, как ему кажется,
реализуя свою личность, совершенно её теряет, становится безличным
экспонатом истории. Как же теперь понимать одиночество
Сиорана, которое уничтожает все культовые притязания личности?
Ведь и социальность приводит к беспрецедентному ощущению
одиночества. Быть вдвоем – значит, ощущать себя одиноким, значит
раз за разом конституировать свое одиночество в процессе
коммуникации, значит постоянно мыслить себя как противоречие
другому, значит устанавливать свою значимость по отношению к
нему. «Поскольку жизнь может реализоваться только через
индивидуацию – это конечное основание одиночества, – каждый
человек неизбежно одинок из-за того, что он индивид. Однако не
все индивидуумы являются одинокими в равной мере: в иерархии
одиночества каждый располагается на своей ступеньке»
[Искушение существованием. Там же, с. 54]. Самые одинокие люди –
супруги, всякий коллектив – вотчина страшного суда личности, а
всякая организация – основана на страхе. Мы дрожим от страха
в гуще людей, нас пробивает внутренний ток, когда мы
попадаем в толпу, нам невозможно не мыслить самих себя
самоубийцами, убивающими свою личность и заложенную в нас
общественность и коллективность. Мы желаем страдания, и мы его получаем в
обществе. Желаете страдать – идите в коллектив, общайтесь,
понимайте другого, омойте ему ноги, откажитесь от самих
себя, и пропадите пропадом. «И теология, и мораль, и история, и
повседневный опыт учат нас, что, для того чтобы достичь
равновесия, вовсе не следует открывать каких-то невероятных
секретов, поскольку существует один-единственный секрет:
смириться. «Примите иго свое, – повторяют нам они, – и вы будете
счастливы; станьте просто чем-то, и вы избавитесь от мук». На
этом свете все превращается в ремесло: есть профессионалы
времяпрепровождения, чиновники дыхания, сановники упования. Не
успеваем мы родиться, а нас уже ждет тот или иной пост:
наши карьеры готовятся для нас еще в материнских утробах. Живя
в официальном мире, мы должны занимать в нем какое-то место.
Тут действует бесперебойный механизм судьбы, который дает
сбой только в пользу безумцев, не обязанных разделять
какое-нибудь верование, примыкать к определенной организации,
защищать какую-то идею, осуществлять какое-либо начинание. С тех
пор как существует общество, все, кто желал от него
отгородиться, подвергались преследованиям и поруганию. Вам простят
все при условии, что у вас есть ремесло, этот довесок к
вашему имени, этот штамп на вашем небытии. Никто не отваживается
воскликнуть: «Я не хочу ничего делать!» Общество даже к
убийцам относится снисходительнее, чем к умам, освободившимся от
тирании практической деятельности. Приумножая возможности
собственного смирения, отрекаясь от свободы, убивая в себе
бродягу, человек сделал свое рабство более рафинированным,
попал в крепостную зависимость от призраков. Даже свое
презрение и свое бунтарство он культивировал в себе лишь затем,
чтобы они его поработили, поскольку иначе как рабством его
зависимость от собственных взглядов, поступков и настроений
назвать нельзя. Выйдя из пещер, он сохранил пещерные суеверия;
раньше он был узником пещер, а затем стал строителем пещер.
Теперь он увековечивает свою первобытность с большей
избирательностью и изощренностью, но в сущности, то огрубляя, то
утончая собственную карикатуру, он нагло копирует самого себя.
Запас трюков у этого шарлатана иссякает, но на кого-то его
ужимки и гримасы пока еще действуют» [Там же, с. 125].

Желающим опыта страдания, а именно тем, кто уже добился некоторого
социального статуса, нет нужды сбегать в деревню, эвдемонизм
уединения, где в сопричастности с природой и как следствие с
пустотой, рождается новый освобожденный дух, не для них,
для них предназначена монотонная тоскливость и будущая скука,
производные их собственного cursus’a honorum. Для тех же,
кто только вступил на первые его ступеньки, уготована судьба
неудовлетворенных и злобных извращенцев. Когда после общения
с ними от них отвернуться, узнав, что они нигде не работают,
ничего не имеют, не принадлежат ни к какой тусовке, не
бегут, сломя голову, за модой, являются не состоятельными и
когда они, чтоб исправить это негативное представление о них,
начнут добиваться последнего, спотыкаясь и падая на каждом
шагу, тогда они и превратят себя в социальных параноиков,
неудачников, которым заказаны всякие будущие возможности.
Показательна Америка – империя индустриальных рабов, неудачников и
шизофреников, пытающаяся посредством демократической миссии
получить наслаждение, освобождая себя от, всё равно каких
внутренних содержаний – верный признак шизофрении
общегосударственного масштаба. Расстрелы в школах, самоубийства,
убийства в семьях, весь букет пороков, метастазами разъедающих
страну изнутри, обжорство и, как следствие, ожирение – вот не
полный список общественных болезней, которыми заражены
«американцы». «Делясь со мной горьким отстоем своего опыта, люди
подготовили меня к встрече с моими собственными огорчениями.
Наделенные огромным честолюбием, они жаждали неведомо какой
славы. Их ждала неудача. Может, они оказались слишком мягкими
или слишком трезвыми, может, мешала лень? Не знаю, какая уж
добродетель расстроила их планы. Они принадлежали к той
категории людей, которые обычно обитают в столицах и прибегают
к различного рода уловкам, постоянно пытаясь добиться
положения в обществе, но, добившись, тут же отказываются от него.
Из их речей я извлек больше уроков, чем из всех остальных
моих знакомств. Почти все они вынашивали в себе книгу, книгу
своих неудач. Искушаемые демоном литературы, они, однако, не
поддавались ему: настолько их психика была угнетена
поражениями, заполнявшими их жизнь. Обычно их называют
«неудачниками». Они составляют своеобразный человеческий тип, который я
попытаюсь описать Вам, рискуя все упростить. Вожделеющие
провала, они во всем ищут самоумаления, никогда не заходят
дальше приготовлений к будущему и не переступают через порог
решительных начинаний. Соперники ангелов по безволию, они
размышляют над тайной деяния и отваживаются лишь на одну
инициативу, инициативу отказа. Их вера, если она у них есть, служит
им предлогом для новых отречений, для смутно вырисовывающейся
перед ними желанной деградации: они проваливаются в Бога...
А когда они размышляют о «тайне», то делают это только для
того, чтобы показать, до каких гнусностей они способны
дойти. Они живут в своих убеждениях, как черви в яблоках, и
падают вместе с ними, спохватываясь лишь для того, чтобы обратить
против себя выпавшие на их долю печали. Они подавляют в
себе таланты, потому что всеми силами любят собственную
утомленность, и двигаются не вперед, а в свое прошлое, пятятся
назад во имя своих талантов.[Там же, сс. 199 – 200].

Чтобы уяснить, на какой стороне стоит сам Сиоран, мысль которого
имеет обыкновение противоречить сама себе, следует согласиться
с тем, что выше представленное описание суть описание
цивилизованного человека, человека, по Сиорану, пассивного и
безвольного. В этом смысле философ двигается в русле признания
имперского, обладающего большей ценностью, чем
цивилизованного. Imperare и civilis – вечно враждующая друг с другом пара:
варварство, уничтожающее культуру цивилизаций и культура,
делающая варвара гражданином. Первое разрушается, вторые –
исчезают. Сиоран противник последнего. В его представлении
цивилизация это – эпоха деградации и упадка, цивилизованный
человек – неудачник именно потому, что отказывает действию в
праве на существование. Красной нитью через всю философию
Сиорана проходит проблема соотношения мысли и действия. Всякая
мысль о предмете, всякое рассуждение над явлением уничтожает
действенность этого самого явления. В «Проклятьях и
раскаяниях» он приводит в пример одного ученого путешественника,
который посещал Индию. Где-то в глухомани он набрел на маленькую
швейную мастерскую и был поражен тому, как работницы
складно и гармонично исполняли свои обязанности, даже не ведая,
что они собственно делают. Он решил объяснить им это.
Вследствие чего работницы и вовсе перестали работать. То есть, в
принципе, человек не может идти и при этом мыслить внутреннюю
моторику каждого своего шага. Диверсус сознания раскрывает,
почему так происходит. Сьюзен Сонтаг, разбирая этот момент
Сиорановской проблемы, перефразировала Декарта: «Мыслю,
следовательно, не просуществую». Или проще: «Когда я ем, то глух и
нем». Вообще-то, придать одновременность действию и мысли
значит разгадывать парадокс, потому что в природе заложено
различение между действием (животным актом воли) и мыслью
(актом человеческого сознания). Мысль это – не действие, а
действие это – не мысль. Если Сиоран вопрошает, «есть ли смысл в
слове «смысл»«, то дальше следует и вопрошать «есть ли
ходьба в слове «ходьба»«. Существует два вида взаимодействия
мысли и действия. Первое: мысль, порожденная действием, мысль,
продолжающая действие. Быть мудрым «задним умом», значит
мыслить то, что уже сделал. Здесь либо сожаления, когда то, что
сделано, приносит неприятности, либо удовлетворение, что
сюрприз в результате оказался как нельзя кстати. Отсюда
происходит и утверждение: «Лучше сожалеть о сделанном, чем о том,
что не сделал то, что мог бы сделать». Второе: мысль перед
действием. Иначе, разумное планирование своих будущих действий
и поступков. Результаты получаются те же самые, с той лишь
разницей, что в первом случае мы как будто мыслим реальное
прошлое, во втором – предполагаем нереальное будущее.
Сожаление в этом случае происходят тогда, когда в наши планы
внедряются те обстоятельства, о наличии которых мы предполагать
совершенно не можем; заранее себя не обезопасишь. Тут мысль
занимается просчитыванием возможных рисков. И чем менее риск,
тем более получает действие прав на возникновение. Второе –
мудрое, прагматичное действие, которому учит цивилизация. Но
Сиоран доказывает, что пророческий абстракционизм напрочь
уничтожает действие. Если человек просчитает все свои
поступки наперед, он следовать им уже не будет, только лишь потому,
что мысль часто имеет такое же воздействие на человека, как
и действие, а просчитанная наперед судьба ничем не
отличается от некролога еще живущему и вполне здравствующему
субъекту, получается некий «автонекролог». Сиоран поясняет, что
человек помыслил что-то, вообразил себя неким делателем, и
этого, собственно, достаточно ему для того, чтоб выдать мыслимое
за действительное. Поэтому, как мыслит он, и получается,
что скупой постоянно бахвалится щедростью, лжец кичится своею
правдой, убийца не признает себя убийцей, вор не ворует и
прочее. Культура же и философия, по его мнению, находится в
такой же ситуации. В ней, люди её наполняющие, говорят о том,
чего сами не делают, но требуют от других. С этих требований
и начинается мыслимое imperare как противоположность
imperare действенному. Теперь, к примеру, Фуко считает, что слова,
мысли и дискурсы, которые они составляют, есть аналогия
власти, аналогия акту воли. Доктор Дубин, писатель-мистик, в
чём-то схожий с Сиораном в смысле мистическом, но продолжатель
дела Фуко, включает в «геополитику модерна» именно
вышеназванную транскрипцию дискурса. Теперь он своими книгами и
мыслями формирует околокремлевскую элиту интеллектуалов. Даже,
поясняет он, если его текст никто читать не будет, он все
равно будет воздействовать на умы. Странным здесь является
выборочность умов. Получается, что на одни умы, не читающие книг
Дубина, последние влияют, а на другие, которые также не
читают его сказок, не влияют. Но, собственно, ему неважно;
главное – провозгласить извечное заблуждение абсурдистов. Тут
мы, возвращаясь к Сиорану, противоречим этим обоим, так как их
долгая мысль о власти в их же собственной ретроспективе и
уничтожает саму власть. «Когда я ем, то глух и нем». Когда же
я говорю, то я, естественно, не ем. Мысль же и действие
порождают апорию. В ней человек одновременно и делает что-то,
воображая свои собственные мысли, и не делает этого вовсе.

Сиоран этот диверсус разворачивает в социальности, он оценивает его
общественно и коллективно. Но именно социальность порождает
парадоксы. Как пример с брадобреем, который объявил всем,
что он (а) бреет тех жителей, которые не бреют самих себя и,
естественно, (б) не бреет тех, кто бреет сам себя. Вследствие
чего перед ним возник вопрос: должен ли он брить самого
себя? Если он не будет брить самого себя, то попадет в разряд
жителей, не бреющих самих себя, и согласно (а), должен брить
самого себя. Если же он будет брить самого себя, то согласно
(б), не должен брить самого себя. Получается, что брадобрей
должен брить себя и не должен брить себя. Изыми мы жителей
из мыслей брадобрея, что останется? Действие, ибо брадобрей
потому брадобрей, что бреет, а не потому, что он воображает
себя бреющим. Приблизительно то же самое происходит тогда,
когда вместо жителей, мы начнем рассуждать категориями
будущего и прошлого, внедряя их в настоящее, пытаясь строить на
основании их настоящие свои поступки. Смотря в прошлое, мы
поймем, что много чего сделано и никакого проку в этом нет, все
в конечном итоге становится неважным. Смотря в будущее, мы
вынесем то же самое суждение, полагая его в фазе
апокалипсиса смертным, пустым и безнадежным. Исторический опыт предков
сформирует за нас же наш же собственный действенный опыт,
традиции, вырастающие из прошлого, в мыслимом их акте, поселят
в нашу душу страх показаться аморальными и
безнравственными, мы вообразим себя ничего не делающими делателями,
репрезентируем себя особенно культурными, и пропадем в пассивности,
не сотворив никакой своей собственной истории. Великие
делальщики, без дел, мы зачахнем и обратимся в варварство, мысля
себя особенно образованными и культурными. Так демонический
диверсус Духа Согласия, обратит нас в то другое измерение,
которое нам постоянно кажется адом. «Мы склонны забывать, что
искалечить свою жизнь не так-то легко: для этого необходимы
длительная традиция, долгая тренировка, труд многих
поколений. Зато если выполнены эти условия, всё идёт, как по маслу.
Тогда уверенность в собственной Бесполезности достается вам
как бы в наследство: это достояние было нажито для вас
вашими предками в поте лица и стоило им бесчисленных унижений.
Счастливчик, вы пользуетесь им, выставляете его напоказ. Что
же касается ваших собственных унижений, то вам не составит
особого труда приукрасить их, а то и вовсе избежать,
демонстрируя невозмутимость элегантного недоноска и с соблюдением
всех приличий являясь последним из людей» [Там же, с. 171].
Поэтому цивилизованный человек, окультуривающий внешнее бытие,
для Сиорана враг, потому как он делает это самое бытие
недейственным, творит бытие, лишенное активности. Имперский же
человек для философа, напротив, по-варварски деятелен, а
действия варвара, то есть человека, лишенного ума, в некотором
роде, безумца или, как правильно следует называть примитива,
разумны, от природы мудры и величественны. Сиорана восхищает
расцвет империй, начало их могуществ, разрастание границ,
войны и порабощение других народов. С другой стороны его же
восхищает и то, как варвары уничтожают империи. Сиоран вновь
и вновь перечитывает св. Иеронима, который тщательно
описывает разграбление варварами Рима. В принципе, и первое и
второе суть варварство, только замеченное в различных народах.
Нерон так сильно возлюбил «Илиаду» Гомера, что спалил Рим.
Это, по Сиорану, достойный безумца поступок, потому что в нём
проявляется чистое существование природы, акт её злой воли,
неподконтрольной человеку.

Разрешая проблему действия и мысли, Сиоран, задумывается над тем,
что собственно ценнее – мысль или действие. Здесь он отдает
предпочтение действию. Стихи, проза, книги, философия, учение
и образование – ересь. Действительный акт воли, который
придал инерцию телу, вот то, что истинно реализуется в
действительности. Слова, заключает он, грех. «Мудрость пагубна для
гения и смертельна для таланта» [Там же, с. 198] или «Всякий
героизм, обнаруживая гений своего сердца, искупает
несостоявшийся талант, любой герой – это существо, лишенное таланта»
[Там же, с. 51]. Действе или действительное существование
(экзистенция) важнее ещё и потому, что человек изначально суть
существо деятельное: он не может бездействовать, ему нужно
постоянно решать проблемы, и сама история это – «история
решения проблем». Сиорану нужен взрыв, скачок, поднятие масс на
революцию. Здесь он политичен. Личности в истории показывают
ему все-таки то, как нужно поступать, не думая о будущем
провале. Гитлер, Муссолини, еретики, бунтари, завоеватели –
вот, кто выражает всю полноту действия. Сиоран коммунист. Он и
называет себя коммунистом. Идея здесь проста. Сиоран,
собственно, проповедует идеологию, ставит её в противоречие с
идеей. Идеология это – такая традиция, порожденная оптимизмом,
которая некую идею выставляет в далекое будущее; по нему,
утопия суть «нигдейя». Тем самым упраздняется мелочное
существование человека, бытовое его бытие. Оно становится ему
безразличным. Невзирая ни на какие трудности, он, фанатик
двигается к своей цели, чаще это цели господства, подавления, путь
воин. Александр Македонский, Юлий Цезарь и прочие такого же
рода – идеологи. По мнению Сиорана, только такой путь
способен создать имя тому, кто им следует. В нем нет ничего
разумного. Он правильно видит, что путь этот ведет к смерти, как,
впрочем, и все остальное. Сиоран взвешивает на весах риски и
доходы; будто бы он тот же самый преступник, который
оценивает будущее свое преступление уровнем дохода, который он из
него извлечет. Большой риск с малыми доходами – бесполезное
предприятие, малый риск с большими барышами – вполне
разумное преступление, для которого совершенно неважно, убийство
это или воровство. Историческое имя суть большой доход и в
некотором смысле бесценный клад, сокровище, не имеющее
материальной цены, поэтому оно перевешивает все риски вместе взятые.
Люди лишились утопий, заключает он, и сделались никчемными,
ни к чему неприспособленными неудачниками. С другой
стороны, Сиоран ясно дает понять, что идея, к которой стремится
идеология, ни в коем случае не должна быть достигнута; цель
должна быть всегда впереди как нечто недостижимое. К ней можно
только идти, к ней можно только влечься, для неё можно
существовать, её можно искать всю жизнь, но достичь её – значит
умереть, значит погибнуть, ибо в любое достижение внедряется
диверсус, который, как пуля со смещенным центром тяжести,
встретившись с целью, обращается в другую и неизвестную
сторону. Концептуализм именно здесь терпит своё самое мощное
поражение, и именно здесь действие лишается обладания, природный
акт воли купируется, существование уничтожило
индивидуальность. Ставши в будущем изгоями, неудачники, эти шарлатаны
настоящего, еще будут пытаться устроить свой маленький рай и
потеряют время, так и не найдя в себе мужества выпасть из него,
вследствие чего они бы могли направить свои стопы в другую
сторону. «Обнаружение ничтожности Времени породило святых и
поэтов, а еще – отчаяние немногих влюбленных в анафему
одиночек.».[Там же, с. 47]. Тут Сиоран, наверное, задумывался над
Осторием Скапулой, хотя нигде об этом не упоминает. Этот
римский полководец, победив в Британии британские племена,
вдруг обмяк. Солдаты стали заниматься невесть чем, а он не мог,
и даже не хотел, с ними справляться, пока, наконец,
неожиданно для всех не умер, как говорили, измученный заботами, от
которых ему стало невыносимо тошно. В обратном отражении
cursus honorum прекрасно выразил Наполеон, любимец Сиорана.
«Непреодолимая сила толкает меня к цели, природа которой мне
неизвестна. Пока цель не достигнута, я буду неуязвим».
Поэтому-то всякие идеологии терпят крах – они и на нюх не переносят
обладание, а вместе с ним все действительное и реальное. Но
как противоречие платонизму их иногда философы извлекают из
загашников, отчаявшись бороться с его метафизикой. Сиоран
извлекает варварство. Оно у него обратимое в самом себе
явление. Скапула, то есть, сделал своё дело и должен был уйти в
тень, дабы очистить дорогу для другого «Скапулы». «Уж лучше
те счастливчики и вправду редкие, которые после победы, умеют
при случаи уйти в тень» [Проклятия и раскаяния. Там же, с.
195]. Промедление, по его мнению, смерти подобно. Оставшийся
надолго на верхушке пирамидальной скалы, не сам по себе
плох или хорош, а дурно разложение того, что находится под ним
и вокруг него. Там начинает произрастать тотальная
немощность. Люди не развивают самих себя, деградируют, гниют, дух
вымирает, скудеет все, даже культура превращается в химеру.
Сиоран подытоживает: там, где нет безумного движения вперед,
всё рационально катится назад.

(Продолжение следует)