Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Часть первая

Записки гувернера, тетрадь

Пролог

Прежде, чем исчезнуть – а это дело решенное, – мне, тому, что
от меня осталось, хочется выговориться: кому-то, самому себе,
что ли, или вот тебе...

Как это ни парадоксально, пред окончательным исчезновеньем (ибо
оно уже началось и длится) чувствую я не ужас, не раскаянье, а
нечто вроде бессмысленного покоя, отупения, обезличенной пустоты,
ни больше, ни меньше – хотя, что может быть меньше, нежели пустота.
Виной ли тому лошадиные дозы кокаина или бесплотность ее тела,
кое я все еще будто ощущаю рядом – да вот же оно, на моей кровати,
– но состояние мое донельзя аморфно: во мне не осталось словно
бы ни нервов, ни души, ни даже элементарного животного желания
двигаться, вообще быть.

Этот беспокойный стеклянистый призрак в левом углу комнаты положительно
выводит меня из себя. Предыдущие твари были не в пример толерантны...

Отчего возникает необходимость в утверждении узора жизни на бумаге?
В потенциальном сочувствующем? В судье, наконец (судье постфактум,
так сказать, ибо полномочия первичного судьи я возложил на себя,
кощунственно презрев, прости Господи, и Библию и всех небесных
апостолов)? Да от того, вероятно, что вот, сейчас пропаду же и
навсегда, и все, чем существовал, потеряет вещественность. Жалко
не себя – эту напичканную кокаином, почти разлагающуюся плоть
(недаром здесь стоит запах тлена); жалко ту, все еще дышащую хрустальную
– пусть преступную, пусть с червоточинкой в душе – красоту былого;
жалко ее, живущую во мне. Память не может кануть в Лету; она должна
обрести положенную ей вечность. Иначе зачем? Зачем было? И было
ли?

1.

Было. Сквозь нынешнюю мою отрешенность проступают черты того,
кем был я (или того, кто был мной?).

Родился я на закате века, в 1887-ом, под Петербургом близ Коломны,
в семье... да в какой там семье: мать, родом из бывших крепостных,
перебивалась тем, что служила – с весьма, впрочем, переменным
успехом – у местных зажиточных; отец... Об отце представление
мое было, да и осталось до сей поры, довольно смутным. Лет до
четырнадцати он виделся мне существом почти мифическим; знал я
лишь, что он настоящий француз и то, что теперь его с нами нет.
Мать не любила вспоминать о нем – по крайности, вслух. Однако
ж постоянно так длиться не могло. И однажды, будучи во хмелю,
она поведала мне, что был он вовсе безработным и скотиною редкой,
даром, что француз; жила она с ним не более года, не венчанная;
после чего в один прекрасный день он попросту сбежал – без всякого
даже письменного уведомления – толи в свою треклятую Францию,
а толи – к какой иной горничной побогаче: в любовных науках был
мастер («сволочь» – добавляет мама из влекущей меня на самое дно
трясины прошлого). Осталось мне, ребенку, от него невесть, как
много: всамделишная французская табакерка – старая, потертая,
говорят, красного дерева (почему-то, правда, с русской махоркой
внутри), – да имя, выдуманное им для меня.

Как же люто я ненавидел это чужое имя в детстве
– а оно (детство) получилось нервным и навряд ли безоблачным,
– когда, едва я переступал порог дома, вслед мне неслось что-нибудь
вроде:

– Жан-таракан! Жан-баран! Жан-ржавый жбан!

И это еще были клички из самых безобидных. Вскоре, после пары
разбитых носов и вывернутых рук, прозвище претерпело забавную
эволюцию – и я именовался, только уже не громко и вовсе мне не
слышно, не иначе как Жан-буян.

Не подумай, я не был этаким вихрастым сорванцом, пригородною шпаной.
И те же бои со сверстниками давались мне не без труда. Выигрывал
я исключительно силою отчаяния, как злой зверек, загнанный детьми
в угол. Я еще не делил мир на друзей и врагов и, уж тем более,
не был скрытым мизантропом; вместо того считал, что есть странная
категория глупцов, заслуживающих презрения и жалости (тогда, само
собою, я не формулировал все это столь четко) – человекоподобных
кретинов, не способных ни к делу, ни к творчеству, а потому мстящих
всему живому (любопытно здесь то, что потом им суждено будет сделаться
моими союзниками). Этих же последних буквально притягивала моя
персона – естественно, в плане кандидата для тумаков. Я интересовал
мучителей именно потому, что глядел фертом и упорно не поддавался
дрессировке. Били меня – под микитки, да куда попало – прямо-таки
с особым сладострастием. Виною тому, полагаю, служило еще и то,
что я разительно – хотя и трудноопределимо по сути – отличался
от них. А был я ребенком задумчивым – быть может, слишком. Меня
рано начали занимать (а чуть позже и донимать) вещи не существующие,
умозрительные. Странное томленье, испытываемое мной при одной
только мысли об объекте – скажем, просто о понравившейся мне вдруг
девочке, – а главное, его (объекта) воплощенье как бы внутри меня
– никогда не сравнилось бы по силе красок с самим, приземленным
и скучно реальным, предметом Жанова обожания. Однажды я отчетливо
осознал: мир – довольно-таки плавкая субстанция и вещество бытия
способно изменяться от одного лишь к нему отношенья. Это открытие,
сделанное еще в нежнейшем возрасте, сразу вознесло пытливый ум
мой на высоту некоего юного полубога. И мир старался, потворствуя
моим фантазиям, перевоплощался в пику маленькому нарциссу Жану.
Я ладил с ним, что ли. Представления о бесах и искушеньях еще
не вставали эсхатологической стеною на моем пути (стоит признаться,
они не мешали и в дальнейшем) – их просто вовремя не привили.
Да оно и к лучшему.

Рос я как-то сам по себе, без особого, прямо скажем, присмотра.
Поначалу, признаться, отсутствие внимания к собственной персоне
я, начинающий бог, переживал крайне болезненно, но со временем
это вошло в норму и даже стало восприниматься мною, как некий
особый эквивалент счастья – ведь взамен я получил свободу, а в
придачу – еще и бурную радость от внезапных и, что греха таить,
считанных по пальцам всплесков материнской нежности. Мать моя,
царствие ей небесное, была характера своенравного, чтобы не сказать,
несносного (отчего и меняла хозяев, как иные прислугу), а потому
и меня особо не поучала, не ласкала, однако же и не то, чтобы
журила. Вырос я, стало быть, a la lettre – какой есть. За что
и шлю ей, горемычной, благодарение – шлю туда, куда и сам вскорости
собираюсь – к тебе, мама.

Мама-мама... Припоминаю твои суетливые сильные руки с вечно вздувшимися
венами – самостоятельные до крайности, словно бы отдельные, –
постоянно чем-то занятые: если и не работой, так все одно теребящие
какую-либо случайную вещицу; твои пустовато добрые глаза – с такою
добротой, что сама по себе, а не к кому-то конкретно; твою веселую
тоску: дескать, не нам счастье, не нам, так хоть другим радостно,
а и мы за них посмеемся; твою простецкую стряпню и редкие наши
беседы – скорее даже монологи: я как-то все помалкивал, а ты изливала
душу самой себе. Мама...

Эх мама... Почему ты вспомнилась вдруг так ярко только под самый
занавес того мира, за кулисы коего ты так бездумно меня впустила?
Почему (эти «почему» – уже не инфантилизм, нечто посерьезней –
вопросы того ребенка, который готовится к иному
рождению), почему я, вспоминая тебя, жалею себя одного? Я эгоист,
мама?

Да-да. Я эгоист, хуже того – безбожник. Совершить такое... Что
это? Неужто ко мне заглянула совесть (так вот кто донимает меня
в левом углу моего безумия)?.. Глупости. Напрасные игры с самим
собой. В бумажные отчеты неизбежно проникает ложь – совершенно
к тому же бессмысленная для моего конкретного «я»: у Бога на меня
собственные ведомости. Вздор. Я вовсе не склоняю головы. Я ни
о чем не жалею. Настолько, что предоставь мне блудливая судьба
еще раз познать свои терпкие прелести, я поступил бы точно также.
Настолько, что даже душою и кожей ощущая свою мерзостность, я
вспоминаю сотворенное мною с благодарностью... Кому?..

(Продолжение следует)