Имитатор
Часть первая
Записки гувернера, тетрадь
Продолжение
2.
Не знаю доподлинно, когда и откуда возникла у меня тяга к ученью.
Странно было ожидать подобного от хмурого и диковатого отрока,
никем не понукаемого и к тому же без маломальского
идеализма в душе. С определенной долей вероятности можно
предположить, что мне – смышленому бездельнику – полностью наскучило
зрительно-осязательное познание мира и захотелось теперь как
можно полнее вместить его умом. Фантазия требовала
немедленной сатисфакции от реальности. Мозг мой желал объяснений,
идентификации предметов, чужих формулировок, но исключительно
для сравненья с собственными. Уже тогда я (начинающий шулер
бытия) ощущал могучую силу клише, но еще не вполне понимал,
что ярлыки нужны лишь для товара и их не налепишь ни на что
настоящее, не подверженное купле-продаже: для обретения
последнего необходимо творческое преображение мира. Словом, все
лишние деньги (а таковых у нас почти не водилось) уходили
отныне на книги и всевозможные пособия. Я сразу же «проглотил» –
наскоро и выборочно – огромную кипу книг. Впрочем, одно
время посещал я нашу захолустную начальную школу, но там –
среди туповатых физиономий сверстников (все прочие дети мне
тогда казались глупыми и моего внимания не стоящими) – я не
находил надобных мне знаний и все больше прогуливал ненавистные
занятия, пока не был выгнан, как говорится, с позором. В
общем, школяр из меня получился никудышный. Тогда я и осознал,
что для постижения наук мне потребен лишь я сам.
Начал я с французского языка – вероятно, сказались-таки отцовские
корни. И, что любопытно, сей смелый и на первый взгляд
безнадежный эксперимент необычайно быстро принес плоды: вскоре я
уже достаточно свободно, как мне мнилось, кружил юные головки
местных девок – и некоторых даже барышень – заученными
французскими словечками (ну и заодно – кстати сохранившейся
корочкою гимназиста). Память тогда была у меня феноменальной. Я
сделался замечательно и бесповоротно циничен, двуличен,
многолик. Я рос и мужал с болезненною стремительностью. Я
окончательно понял, что мне не быть гелертером, что талантливая
имитация (французского языка, жизни, всего) намного полезней и
проще долгого кропотливого изучения. И я «изучил» латынь,
историю, богословие (с особенным, между прочим, трудом),
греческую и немецкую философию и даже каббалу. Единственную
неудачу, сознаюсь, я претерпел в освоении математических наук –
сии штудии мне не давались вовсе: видимо то было не мое по
определенью. Слегка пролистав занудные фолианты Маркса, я
сошелся (а было мне к тому моменту уже неполных восемнадцать) с
весьма неоднозначными, но определенно интересными мне
приятелями – толи социалистами, толи анархистами. Они-то как раз –
в основной массе – были отнюдь не бедны, учились в
столичных университетах, но забавным образом грезили о неком
утопическом царстве для нищих и равных. Кое-кто из них успел даже
некоторым образом поучаствовать в недавних февральских
беспорядках, называвшихся теперь громким словом революция. Как же
обожали сии молодые волчата это слово, как же нравилось им
романтическая игра в подпольную борьбу. Вскоре я стал с ними
запанибрата. Помню, как мы фланировали по городу с таким
напыщенным видом, будто он всецело принадлежит нам. Мои
знакомцы ничуть не посмеивались над тем, что я – простой бедный
паренек с окраины. Напротив, стараниями последних я постепенно
приобрел хотя бы внешний столичный лоск и сделался вхож в
университетский круги. Благодаря этим новым связям, со
временем перебрался в Питер и я – пусть и в затхлую съемную
квартирку на Гагаринской улице.
Существовал я там – в маленькой сырой комнатушке со шкапом, где был
также gueridon с вкрапленным в него шахматным полем (фигур,
к сожалению, не было в помине), и поломанная кровать, и
неуловимая крыса, что наведывалась по ночам, все норовя утащить
мою небогатую снедь – вполне вольготно: днями развивал
собственный, что греха таить, мошеннический дар имитации (яснее
вряд ли скажу тебе, кто бы ты ни был), а в сумерки устраивал
несусветные оргии с безумными моими анархистиками и щедрыми
на передок студентками. Последние, как я однажды узнал,
называли меня меж собою Кареглазым Демоном. В общем, был я, как
говорится, bon vivant. В этот невозможный туманный период
бытия моего я и вошел (как выяснится, навсегда) в коридоры
зазеркалья: впервые попробовал чудесный порошок, делающий тело
необыкновенно бодрым и легким, как перышко, а мозг
дьявольски беззаботным. Наконец нашлось применение шахматному столику
– на нем было очень удобно отмерять дозы по клеткам.
«Пудра», конечно, была удовольствием, мягко говоря, не дешевым, но
мы – изворотливые эстеты – считали ниже своего достоинства
потреблять всякую бурду – благо, происхождение и связи
некоторых из нас позволяли роскошествовать. Деньги добывались и
иными замысловатыми путями – какими именно, я и сам толком не
знал.
Мир, похоже, затевал новую войну. В воздухе веяло то гибелью, то
очередной революцией. Студенты повсеместно бастовали. Бунтовал
и флот. Мы же наслаждались всем этим, пируя во время чумы.
Лично я – в отличии от тех (жаждущих будущего террора), кои
считали меня соратником – сперва вообще был бесконечно далек
от кровавой политической возни. Я относился весьма
скептически к переустройству мира вручную. Я прекрасно понимал:
свобода для всех хороша лишь в книжке, в условной интерпретации
густобородых мыслителей – на деле же она ведет к еще большей
феруле и тотальному уничтожению личности – ergo, всех
поголовно. А сии громоздкие потрясения казались моему страшно
занятому мозгу чем-то излишним, наносным – ведь я знал, что
истинная свобода – прерогатива личности, что стоит мне захотеть,
и я поменяю события в угодную сторону: силою собственной
воли или просто щепоткой кокаина. Моя гелиоцентрическая
система признавала одно единственное светило – Жана. Я был очень
самоуверен.
Бурный безоблачный modus vivendi, конечно же, не мог длиться вечно.
Постепенно компания наша начала как-то мельчать, легкие
деньги становились все более трудными и процесс сей, похоже,
только набирал обороты. Зимою слегла мать – свирепствовал
туберкулез (я еще не оборотился чудовищем, я помнил о ней).
Катастрофически не хватало средств на лечебницу. Кто-то из
знакомцев, памятуя мои «таланты», присоветовал подвизаться
репетитором либо гувернером – благо, и местечко знали подходящее:
один процветающий лопух желал обеспечить, что называется,
индивидуальное образованье для лелеемого семилетнего отпрыска.
Сначала я расхохотался: ну полнейший же бред – Жан-декан...
Но мама – по-своему я все еще любил ее...
Мне пришлось задуматься. Репетиторская практика, как я знал, в
студенческой среде была делом обыденным, однако платили за это
сущие, по моим меркам, гроши. То ли дело гувернер: ежели умело
подать собственную персону (не без примеси, заметим,
благородных галльских кровей), да задать себе тон, да вообразить
внутри себя эдакого иностранца-всезнайку – магистра всех
изящных наук... А? Тут бы возникли и средства-с и проживанье-с…
Неужели канва жизни совершает оборот за оборотом,
повторяется и в детях? – спросил я себя тогда. Ан нет, дудки, я не
буду таким, как мать: безвыходным служкою барчуков. Увольте-с.
Если я и попаду к барскому столу, то только, так сказать,
для затравки. Либо я сделаюсь полноправной частью того, что
именуется высшим светом (тогда я еще не предполагал, что
Распорядитель уготовил Жану скорее судьбу той крысы, что донимала
его же по ночам), либо уничтожу его. Приятели – с
самодельными бомбами за пазухой – вполне разделяли мое мненье
(разумеется, по части второго пункта). Так я стал гувернером.
(Продолжение следует)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
