Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Часть первая

Записки гувернера, тетрадь

Начало

Продолжение

3.

Дети. Безликая нескончаемая вереница детей. Дети холеные, холодно
отстраненные, бледные по большей части – что поделаешь, голубая
кровь, – иногда капризные. Но в целом, они с послушной обреченностью
маленьких рабов принимали на веру меня – фокусника. Вижу себя
с привычно унылою миной, механически повторяющим по часу кряду
что-нибудь вроде:

– Les enfants aiment aller a la cirque... Ну что, Машенька, ты
запомнила?.. Тогда давай еще разок, для закрепления. Les enfants…

– Повторяй за мной: monstre, – вдалбливал я какому-нибудь большеглазому
отроку, хлопающему на меня этими самыми глазищами со свойственным
аристократии рассеянным вниманьем.

– Мёстер, – пытался выговорить тот.

– Не мёстер, а mo-onstre, – упорствовал я, беспощадно вытягивая
несчастное «o» с глубоким и абсолютно непостижимым для моего отрока
прононсом, а временами даже и не упорствовал, коли знал, например,
что родители его, мягко говоря, далеко не галломаны (мне представлялось
занятным, насколько уверенно выросшее это дите будет изъясняться
на ломаном языке, искренне полагая при том, что владеет им в совершенстве).

– Мо-остр, – вновь удивляло меня ясноглазое чадо.

В гувернерство свое я втянулся быстро и как-то без труда. Зная
меня, не особенно ошибется тот, кто предположит, что сея специфическая
стезя была мила мне отнюдь не из-за любви к детям – коих я воспринимал
скорее, как посредников между субъектом (то есть Жаном) и объектом
(то бишь, весьма приятными на ощупь банкнотами их родителей),
– меня прельщал новый круг, а главное – потенциальная возможность
вкрапления собственной персоны внутрь этого круга – с одной стороны,
и с другой – игры, забавы в том пространстве, кое с детства виделось
мне в ауре недоступности. Какого именно рода предстоят мне игры,
я не особенно понимал, предощущал только, что моя изощренная фантазия
обязательно потребует запредельных и тонких развлечений. Я, как
вечный ребенок, жаждал прелестей – погремушки Сатаны манили меня.
Чувствовал я к тому же и некоторую будущую вседозволенность, что
ли: скоро, мол, настанет наша власть, кто бы там ни были эти наши.
При все при том, Жан – маг перевоплощений – нисколько не намеревался
становиться в действительности малой каплею вот этого мы; он мнил
себя мимикром (или, если угодно, микромиром), хранителем спрятанного
я – ничто так не претило ему, как гигантское безмозглое тело толпы
(ну разве что сделаться предводителем всей этой грядущей шайки:
единовластным Жаном-тираном).

Этнография моих семей – в кои я протискивался, а большею частью
входил свободно, наподобие приемного сына (как я, не без иронии,
именовал себя в душе) – была разнообразна чрезвычайно: самоуверенные
военные чины на царской службе и в отставке (эти почему-то были
еще наглее, хотя платили справно); суетливые служащие с неизменной
невралгией и комплексом неполноценности; бывшие ремесленники,
разбогатевшие черт знает на чем и метящие в господа (тоже мимикрии,
вроде бы и близкие мне по виду, но меня, признаться, от них тошнило;
дети их, однако, были и поживее прочих и потолковей – те искренне
стремились к образованию); темные личности с совсем уж сомнительно
нажитым достатком и одна даже вдовая баронесса – любовница, как
поговаривали, самого Вертинского. Я благодарно принимал щедрые
предложения – например, пожить порою непосредственно в барском
доме, в отдельной комнате с удобствами, – но перегибов не допускал:
старался заниматься действительным воспитаньем, а не утиранием
носов и прочими функциями сиделки. Некоторых недальновидных клиентов
сперва смущала моя молодость, но уже достаточно скоро я убеждал
их в том, что являюсь бесспорным вундеркиндом в данной области.
Я взял себе в правило играть роль этакого обаятельного (как для
чад, так и для домочадцев) юнца-универсала, способного с легкостью
обучить ребенка, как старосветским манерам и классическим наукам,
так и новейшим демократическим веяниям.

Да у него же мания величия! – воскликнет кое-кто: всем-то он потрафил,
все-то его любят, все-то он умеет... Нет-с, господа. Как раз все
дело в том, что я ничего не умел (кроме как быть хамелеоном от
природы) – вот в чем забавная пуанта – и вовсе не требовал любви.
Меня отнюдь не любили – всего лишь принимали и, не ведая о том,
всецело пестовали мое желание быть кем угодно. Большего я и не
требовал – я не был ни максималистом, ни своеобразным гением,
жаждущим славы и почитания, наоборот, вполне сознавал, что истинная
красота мастерства моего постоянно будет затенена, но в том и
состояла прелесть игры. Я был всеми вами и никем.

Игры, если честно, удавались не всегда. Основательно мне запомнилась
чета Зелике – обрусевших немцев с совершенною славянской на вид
наружностью, – а особенно их семнадцатилетняя дочурка Линхен.
Уж больно обворожительны были ее серые рысьи глаза, крупные складки
век – вроде как у Мадонн на иконах, мягко скуластые черты лица,
да и все ее – как бы уже непроизвольно ожидающее любви – ладное
тело крупной лепки. Ее завлекающая открытость на поверку оказалась
обманчивым миражом: на все мои потуги – абсолютно, надо отметить,
невинные и завуалированные (быть может, даже слишком; тогда я
еще умел сдерживать клокотание чувств, тем паче – вакханалию действий)
– не последовало и малейшего отклика. Непобедимый Жан впервые
остался с носом. Что ж. Chou blanc.

4.

Примерно в это же время – а возможно, чуть позже, когда умерла
мама (не от туберкулеза, от аневризмы аорты) – меня начали посещать
первые виденья: еще совсем безвредные, ручные. Сначала то были
даже не конкретные видимые образы, а так – морок, метафизические
волдыри, случайные прорывы бокового не тутошнего бытия: постепенное
утверждение знания о том, что кто-то извне исподволь наблюдает,
следит за тобой и всякую секунду может вмешаться. Это не было
ощущеньем присутствия Бога либо дьявола – то была сила неизвестная,
а потому пугающая – в особенности тогдашнего меня: более прагматика,
нежели мистика (моя хваленая магия – в сомнительном дуализме –
имела явный атеистический душок). Полагаю, я сам всхолил сии силы,
и им оставалось только воплотиться в явь.

В первую голову, если уж говорить о зримых призраках – и исключительно
после основательных кокаиновых доз (кои уж не давали мне волшебной
легкости, но сделались безусловной необходимостью), – мне стали
мерещиться некие сущности, как бы чертившие границы моей жизни:
они обитали в шероховатостях стен и в обойных орнаментах, в окнах
и дверях; обращали улицы в тупики. Я не смог бы четко описать
их, но материальность этих моих стражей была мне очевидна – и
не как свихнувшемуся кокаинисту, каковым, быть может, сочтет меня
иной, никоим образом – просто я в пылу имитаторских экзерсисов
проник, видимо, туда, куда доступ обычному люду пока что был заказан.
Ненамеренно я что-то растревожил там, в их мире – и мною, натурально,
занялись соответствующие службы. Связь была ясна, в ней прослеживалось
даже нечто сакральное, почти родственное: если я постоянно изменяюсь,
превращая тем самым и окружающее в нестойкую плавкую массу, то
и ему (окружающему) вроде как ни к чему таиться от меня. Оно уже
свободно разоблачалось при мне и во всей жутковатой красе – без
грима, бесстыжее, голое – не смущалось более, а открыто являло
еще неопытному любовнику Жану свою истинную изнанку. Были ли сии
твари врагами либо союзниками – я не особенно задумывался: они
просто были. Справедливости ради скажу – все мои попытки объяснения
галлюцинаторного феномена так и остались домыслами: природа моих
фантомов жила по особенным, не логичным на взгляд человека, законам.
Дерзну даже сделать такой вывод: этих пресловутых законов (в данном
случае – известных нам, то есть Божьих) не присутствовало совсем
в том мире, из коего прибывали посланники – ибо я не мог дать
им вразумительное определенье в общедоступных категориях добра
и зла. Если я и безумен, – сказал я себе тогда, – то безумие мое
состоит в родстве с мировым сумасшествием, с тайными силами хаоса.
А любой хаос, при известном усердии, рано или поздно поддается
упорядоченью... Как я ошибался...

За Пограничниками (так я окрестил описанных выше духов) последовали
и более плотные гости. Они навещали меня исподволь, всегда неожиданно
– и белый порошок уже был не при чем. То по утрам у раздетого
(без занавесок) окна паслись какие-то студенистые твари. То ночью
мать моя – с обнаженною морщинистой грудью – напряженно шуршала
вокруг кровати и предлагала своего мертвого молока. То являлся
убиенный недавно Столыпин в сопровождении двух ангелочков в мятых
крестьянских робах. То в продолжении разговора с реальным моим
гостем за спиною его плясала девочка в прозрачном платье, зримая
как бы лишь при свете настольной лампы и видимая словно в далекой
перспективе. Миниатюрная бесплотная дюймовочка (где твой король
эльфов?), сама лучезарная юность... Совсем как она – та, кто появится
вскоре, кто не появится больше никогда...

Я был постоянно настороже. Я все еще побаивался и старался не
входить с гостями ни в какие сношения. Они также излишне не навязывались
мне – толи играли, а толи пока присматривались. Я был трудной
добычей.

Обнаружился у меня и некто вроде нового друга – друга оттуда:
смешной безволосый карлик с китайчатым ликом. Все в нем было несуразно,
неестественно, пугающе: кожа имела ярко-алый отлив и напоминала
древний шероховатый пергамент; на лице не было ни бровей, ни ресниц;
размер же его тщедушного тельца был подстать скорее грудному дитяти,
нежели карлику – пускай, даже самому маленькому из тех, что я
видел в своей жизни. Он умел менять цвет, становясь то лиловым,
то бледно-оранжевым. Обыкновенно мой карлик был задрапирован в
живописную красную тунику; жирненькие свои ножки, впрочем, он,
как правило, оставлял голыми, а правую часть корпуса обнажал неизменно;
полагаю, ему представлялось забавным изображать из себя Будду.
Он наведывался порою – исключительно тогда, когда я пребывал в
плену одиночества и много думал; – он подолгу молчал (тогда еще
он был молчалив), внимательно глядя мне в глаза; он знал про меня
все. Явление его хоть и было всегда неожиданным, жутковатым, но
сопровождалось почему-то блаженным чувством уверенности (в чем?
– не объясню тебе): карлик был определенно мне симпатичен и чем-то
таким подпитывал мою гуттаперчевую душу. Тогда еще я слишком мало
знал о нем и о том, на что он способен…

Я, в общем, привык к нему, к ним всем. Я, в общем-то, был и сам
ничуть не реальнее их – дурной призрак с переменчивым ликом.

(Продолжение следует)