Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Часть первая

Записки гувернера, тетрадь

Начало

Продолжение

12.

– Мама?

Рано постаревшая женщина с родным запахом (нечто мучное, пряное,
кухонное) режет туповатым ножом (они постоянно были у нас не
наточены) большую водянистую луковицу: быстро-быстро
подпрыгивает лезвие и чудесные аккуратные ломтики ложатся друг на
друга, образуя всю ту же луковую головку, только уже разъятую,
истекающую соком. Отсутствующая в ноже острота и немного
трясущиеся отекшие руки ничуть не мешают почти ювелирной
филигранности этого простого женского труда. Наш серый с черными
подпалинами, вечно голодный и катастрофически тощий кот
внимательно следит с комода за метаморфозами человечьих рук,
надеясь – впрочем, вижу, уже не особенно – на потенциальные
подачки. С превеликой грустью озирает он стол с разделанною на
нем курицей; согбенную спину моей матери; унылую, повсеместно
засаленную нашу кухоньку и в ней меня – большелобого
голубоглазого человечка с разинутым ртом, глядящего в свою очередь
на него. Тимоша (я все еще помню его кличку!) потягивается,
обреченно зевает и вот уже, кажется, засыпает, погружаясь в
сны о неведомом кошачьем счастье – хотя бы сны… Вероятно,
он видит сейчас привычные ему и богатые разнообразнейшей
снедью помойки – ведь не так давно я привел его прямо с улицы.

В кухне пахнет луком. На дощатом полу колышется тень липы, что
растет за окном – я даже могу разглядеть каждый листок,
трепещущий под моими ногами. Я еще не вполне отличаю ту липу и эту.
Два-три утренних косых луча расчертили кухню на неравные
части; один из них облюбовал старенькое мамино платье – и оно
сияет! Я искренне поражен этим фактом. Липкий подоконник, с
одинокой на нем геранью, нагрет утренним солнцем. Настырные
мухи атакуют пыльное стекло окна, пляшут свою тарантеллу на
недосягаемом подразумеваемом небе, хорошо видном и им и мне: я
с всеядным интересом рассматриваю мух; я начинаю тихонько
жужжать; пожалуй, я был бы не прочь стать мухой. Я хочу
распахнуть окно и выпустить заблудившихся крылатых гостей – а мне
они представляются маленькими птичками – на волю, но никак
не могу дотянуться до заветной щеколды – Жан слишком мал.
Ничего не выходит. Я чуть было не уронил герань. Я, смешно
пыхтя и издавая ободряющее (себя ли? мух?) гуденье, взбираюсь
на шаткую табуретку. В этот момент слева от меня происходит
что-то крайне любопытное: боковым зреньем я вижу неожиданно
сорвавшуюся с комода и молнией мелькнувшую в воздухе серую
тень.

– Ах ты… тварь эдакая, – раздается материно причитанье за моею
спиной. – Вот паршивый негодник! Ну попадись мне только, дрянь
уличная! Сгною!

Я стремлюсь, конечно же, развернуться и как можно скорее: в мире,
неведомом моему пытливому глазу, случается событие, а я, я…

– Каналья. Итак жрать нечего, – жалуется мать кому-то (мне, стенам,
мухам, пустоте).

Соглядатая губит собственная ретивость: непослушная табуретка нагло
выворачивается из-под моей пухлой и слабоватой ноги – и вот
я уже лечу в одну сторону, табуретка – в другую. Я
растянулся на полу, обиженно шлепая беспомощными ладошками в
преддверии подступающего плача. Я бью прямо по черным листьям липы.
Мне страшно и кажется, что я и сам сделался этой черною
липой. Мимо меня сперва крадется, а потом шустро драпает за
дверь Тимоша с горящими победой желтыми глазами и куриною ляжкой
в зубах. В голове нехорошо звенит. К тому же я явно
подвернул руку: в ней завелся какой-то злой огонь. Я пытаюсь
смолчать, но вот, что-то во мне лопается – струна не выдерживает
натяженья – и кроха Жан разражается чудовищным ревом, который
трудно было бы заподозрить в его хлипком тщедушном тельце.
Я настоятельно требую, чтобы меня подняли.

– Сам, – не оборачиваясь, строго говорит мама.

Я принимаюсь орать еще громче и настойчивей, пока не добиваюсь,
наконец, своего: мать не выдерживает, отбрасывает нож и, обдав
вдруг резким луковым амбре, нависает надо мною – скорбно и
пронзительно визжащим сгустком боли. В качестве помощи я
получаю увесистый родительский подзатыльник и тут же замолкаю,
странно и внезапно довольный: я все же заслужил вниманье.
Парадоксальный восторг, однако, не отменил моих слез и взор все
еще застилает – но уже как бы чуть по-иному – та же неуемная
влага. Как же, оказывается, дождливы глаза мои.

На расплывающемся стеклянном небе танцуют размытые мухи-птички.
Водянистое солнце похоже на луковицу. На полу трепещет тень
липы, похожая на черную лужу. Моя рука ноет: я не знаю, что
делать с ней. Мама вновь возвратилась к своей нехитрой работе.
Мама режет лук. А плачу я. Почему я плачу? Ведь мне, в
сущности, хорошо – моя мама со мною…

Я очнулся в неудобной постели – один – весь в теплых слезах и с
необратимой головною болью. В углу шуршала крыса. За окнами
посмеивалась метель и бездомною дворнягой поскуливала ночь цвета
индиго. Часы являли без десяти пять утра. Почему так рано?
Или поздно? Кто я? Где я? Я дома? Где моя мама? Кто привел
меня домой и уложил спать раздетым? Вивьен?..

13.

Дня через два заключил я, что пришло-таки время навестить своих новых клиентов.

Город уже с раннего утра облепил сырой и плотный снежный саван: мне
же он (город) виделся и вовсе – запорошенным отборным
кокаином. Было, в общем, не то, чтобы холодно, так, тоскливо. Меня
окружали люди-фантомы. У самого Сенчинского особняка
встретился мне совершенно удивительный типчик: толи старик, а толи
просто рано состарившийся господин неопределенных лет. Лицо
его покрывала замысловатая паутина крестообразных морщин; –
впрочем, был он даже по-своему элегантен и наружностью
вполне ухожен – длинный белоснежный плащ (отнюдь не по сезону),
длинные же опрятные седины, выбивающиеся из-под широкополой
шляпы, – разве только необъяснимая дикость во взгляде
выдавала в нем… кого? – безумца, гения? Держа в руке большую
курительную трубку красного дерева, он подступил ко мне и
попросил огня. Голос его был трескучим, как февральский мороз.

– Не курю, – холодно процедил я и прибавил шагу. «Экий жуткий
персонаж», – сказал я себе.

Сегодня мне положительно не везло. Настойчивый, а вслед ему и более,
чем настойчивый звонок в дверь не возымел ответа – мертвое
царство и только. Никого нет дома? Однако полнейшее
отсутствие следов на снегу говорило об обратном: если б кто-нибудь
выходил, непременно остались бы следы на лестнице. Уехали на
той неделе? Да еще все вместе? Вряд ли. Хотя, в это смутное
время возможно всякое.

Я бездумно счистил снег со скамьи, что нашлась подле дома, и устало
присел на нее – очень, надо сказать, обледенелую – в
ожидании чуда. Вместо оного из-за угла, как неотвязное привидение,
появился давешний незнакомец все с тою же не раскуренной
трубкой в руке. Естественно, он направился прямиком ко мне и
бесцеремонно пристроился на краю моей – как мне почему-то
представлялось, отчасти частной – скамейки, после чего
поинтересовался:

– Не помешаю?

– Отнюдь, – буркнул я, хмуро глядя на окна недоступной мне
Сенчинской крепости.

– Вы здесь что-то ищете… – произнеся эту фразу, весьма отдаленно
напоминающую вежливый вопрос стороннего чужака, старик вдруг
ожег меня своим колючим волчьим взором. Я с трудом отвел глаза
(магнетизм его зрачков невольно притягивал меня) и смолчал.

– Я тоже, знаете ли… – господин приладил ко рту чубук огромной своей
трубки и разочарованно причмокнул губами, – ищу…

– Чего же? – нервно спросил я, стараясь смотреть в сторону.

– Вдохновенья, само собой. Я ведь – писатель.

– Любопытно, – сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

– Да-с. Бродячий литератор. Вот брожу, дрожу… И вы тоже, я смотрю… –
старик легонько дотронулся до моего колена: меня в самом
деле трясло. – Где бы взять огоньку?.. Как жаль, что вы
некурящий… – он помолчал, инстинктивно роясь в собственном
бесполезном плаще. – А вы читали Скворцова? – неожиданно и без
всякой связи осведомился он (названная фамилия неопределенно
была мне известна).

– Не думаю, – ответил я честно.

– Ну как же, как же так? Алексей Скворцов… – мой прилипчивый
незнакомец вновь – но как бы с новым значеньем – причмокнул губами,
в коих уже не было трубки. – Какой был писатель. Человек! И
такая нелепая смерть… А сами как? – загадочно вопросил он,
моментально сменив тон.

– О чем это вы? – переспросил я в замешательстве; меня колотило не
на шутку: толи от мороза, толи от слов субъекта.

– О творчестве, разумеется. Смерть, знаете ли, любовь и прочее…
Сами-то, говорю, не балуетесь прозой?

– Не вижу надобности.

– Это пока. Потом всенепременно захочется. Уверяю вас…

– В конце концов, мне надо попасть в этот чертов дом, – в отчаянной
решимости проговорил я, вскочил со скамьи и быстро зашагал к
подъезду Сенчиных. По пути я споткнулся на льду и едва не
пересчитал зубами все ступеньки. Я принялся ошалело
названивать и барабанить в дверь кулаками, словно свихнувшийся
механизм – обезличенный Жан-таран. И чудо свершилось: я был
спасен.

– Жан?.. – из-за двери выглянуло заспанное и, пожалуй, изрядно
встревоженное лицо Саввы Сенчина. – Боже, какой трезвон, какой
гвалт! – запричитал он.

– Pardonner, Савва Дмитриевич. Я совсем замерз, – выпалил я.

– Бедный мой Жан! – воскликнул Сенчин. – Это вы меня простите. Сплю,
как убитый: пол ночи штудировал дела. Ну, проходите же, –
наконец пригласил он. – Да что это с вами?

– А что такое?

– На вас же лица нет. Не худо ли вам?.. Экий я мерзавец, –
подзуживал себя Сенчин. – Заморозил вас напрочь. Ай…

– Мне уж лучше, – подыгрывал я, с трудом переводя дыхание.

– Лучше ему, говорит, – ласково передразнил Сенчин. – Да вы
поглядите на себя, Жан.

Он подвел меня к настенному зеркалу в передней. Из него прямо в
глаза мне уставился абсолютно белый, покрытый испариной безумец.

– Я принесу вам воды, – Сенчин удалился, оставив меня наедине с
собственным отраженьем и страхом, взявшимся за меня с новою
силой. Я отвернулся от зеркала (старик выглядывал оттуда, он был
повсюду) и присел на банкетку. Определенно затрудняюсь ныне
припомнить, чем же именно так испугал меня тот нелепый
случайный разговор с призраком в плаще: некоторые мои привычные,
почти повседневные галлюцинации были много страшнее. Меж
тем, по лицу моему – с неотвратимой реальностью ужаса –
стекали обильные струйки пота.

– Да вам, гляжу, совсем худо, – возвратившийся Сенчин уже протягивал
мне бокал с водой. – Вот-с. Немедленно выпейте. Я накапал
туда успокоительное. А коли не поможет – тут неподалеку живет
врач…

– Не надо врача. Это… – пробормотал я, жадно глотая влагу с
приторным привкусом больницы, – это все старик.

– Что еще за старик? – удивился Сенчин.

– Там, – я ткнул судорожно скрюченным пальцем на дверь, – на
скамейке. Чертовски странный старик.

– А вот, сейчас поглядим, – с эдакой лукавою миной произнес Сенчин,
подходя к двери, – кто это там бродит под моими окнами… – он
отпер замок, высунулся наружу, осматривая двор, засим
вернулся назад со смеющимися глазами – коими обыкновенно глядят
на мечтательных детей, либо неврастеников – и сказал:

– Скамейка пуста.

– Он, видно, ушел, – вряд ли особенно убедительно объяснил ему я и
тут осознал: мне следует немедленно прийти в себя, собраться,
иначе не видать мне ни должности, ни желанных купюр на
кокаин. Был единственный способ вернуть доверие к себе, как
все-таки к более-менее вменяемому человеку – притвориться
наивным и ранимым дурачком (что сегодня, прямо скажем, было совсем
недалеко от истины). Я взял себя в руки и единым махом
отчеканил:

– Извините меня, ради Бога, дорогой Савва Дмитриевич. Я ведь тоже
нынче ночью совершенно не выспался. Нервы, нервы-с. Да
вдобавок к проклятой бессоннице моей – престранный случай: встретил
вот старичка, поразительно похожего на отца; я-то помню его
только по портрету. А для ребенка – пускай давно уж
выросшего, – не знавшего ни отца, ни матери своей, этакое
впечатленье…

– Так вы – сирота, несчастный мой Жан?.. – с деланным (а возможно,
на сей раз и искренним) участием протянул Сенчин.

– Да-с. Беда-с, – проговорил я с печальной иронией отверженного,
ощущая себя гораздо лучше (повседневные розыгрыши всегда
прибавляли мне здоровых сил). – Но довольно. Дело прошлое. Я,
собственно, навестил вас, Савва Дмитриевич, в надежде приступить
непосредственно к своим гувернерским обязанностям.

– И очень-очень кстати, – нескрываемо обрадовался Сенчин и даже чуть
приобнял меня за плечо. – Если вы действительно в
состоянии…

– Вполне, – заверил его я.

– Сашенька как раз перестала хворать и всецело вас ожидает.

– Вы, помнится, намеревались обговорить со мною кое-какие условия…

– Пройдемте в кабинет.

В просторном хозяйском кабинете я рассеянно прослушал список
требуемых уроков (пришлось, между прочим, отказаться от музыки –
нотами я не владел вовсе), воображая в голове только одну
картину: щепотку вожделенного белого вещества. Настроение (и
состоянье) мое было паршивенькое – и в том был повинен не
только треклятый старик: аккурат вчера иссякли запасы порошка, а
достать ещé не имелось ни малейшей возможности, ибо средства
мои закончились, а оплату занятий, как было только что
заявлено Сенчиным, он собирался предоставлять мне лишь по
воскресеньям (сегодня, соответственно, был понедельник). Спорить я
не стал – слишком был измотан, к тому же помнил про
полученный ранее задаток. Мне совершенно не импонировало то, как
Сенчин юлит вокруг денег, однако выбора не было никакого – не
те времена: лучшие клиенты косяками устремлялись за границу,
ибо страна бурлила, будто перегревшийся паровозный котел.

В комнате раздался гулкий удар напольных часов – старомодных, с
массивным золотистым маятником, – что стояли в дальнем углу.
Сенчин вдруг подскочил в кресле, едва-едва поймав также
взбрыкнувшее с его носа пенсне. Сенчин засуетился, зачем-то
деятельно разыскивая по карманам собственные часы. Сенчин
наконец-то нашел их и лихорадочно начал скрести ногтем упрямую
крышку.

– Сейчас девять, – подсказал я, взглянув на циферблат напольных часов.

– Черт побери! – вскричал Сенчин. – Я должен немедленно бежать.

«Все бегут. И этот туда же», – подумал я флегматично.

— Заседание… Заседание! – Сенчин юлою завращался по кабинету,
разыскивая нечто архиважное: какие-то бумаги, что ли. – Жан, я вас
срочно покидаю, – пояснял он на ходу. – Значит, Сашенька
наверху, в детской. Там же, кстати, можете с нею и заниматься.
Анечка скоро проснется. Она у нас соня. Действуйте сами...
Саша! – оглушительно закричал он куда-то за дверь. – Не
обижай нового гувернера! Будь умницей!.. Вчера Сашенька что-то
все хандрила – видно, последствие болезни. Вы уж развеселите
ее как-нибудь… – наказал Сенчин и был таков.

(Продолжение следует)