Онтологические прогулки

Начало

Основа человеческого мира – Согласие. По мысли Розанова оно –
венчальная фата целомудренного мира. То же самое и по смыслу развития
и по смыслу величайших чаяний самого человека. Более того, развитие
согласия заметно как феномен его разделения. Не правильно выставляют
против Согласия принцип войн и вражды, потому что Согласие как
таковое не только «согласие-с-чем-то» или «согласие-для-чего-то»
или «согласие-в-чем-то», а вообще феномен экзистенциального его
наличия. Из факта существования вещи или явления не следуют никакие
«для, в силу чего, почему, зачем…» и прочее, потому что достаточно
самого по себе факта. Из существования вещи также невозможно вывести
и будущие её актуальности, ибо все они являются таковыми лишь
в определенном положении или в определенной ситуации, что нисколько
не определяет существование самой вещи. Единственный вопрос, который
можно приставлять к фактической данности существования, есть вопрос,
что следует из этого. Ответы, находящиеся в повелительном наклонении,
как ответы противоречащие свободе, безусловно, отметаются. И только
в этом и состоит ценность вопроса, потому как других ответов на
него быть не может, если не принимать во внимание объяснения самого
существующего факта.

Поэтому согласие имманентно присуще всякому разделению и различению.
Когда первые общества начинали диверсуфицироваться на институции,
первой из которой была институция власти, тогда же и имманентное
диверсуса обратилось в согласие внутри властной институции. Диверсуфикация
от общества религиозной институции и здесь обратило согласие внутрь
её, поэтому христианство и не несёт обществу мир, а несёт обоюдоострый
меч, который разрубает согласие или мир, чтобы основать иной вид
согласия, свойственный исключительно христианству. Две институции
имманентно определённые как диверсусное согласие (или согласие,
ограниченное рамками институции) порождают между собою конфликт.
К нему примешивается экономическая институция. Общественные кванты
индивидуумов должны теперь принять одну из сторон. Принять две
стороны сразу же, то есть согласиться со всеми, означает уже идти
против всех. И так происходило далее со всеми иными и ныне разросшимися
институциями в обширнейшем смысле слова. Иными словами, каждому
объединению предначертан распад на другие объединения и постоянная
диверсусность этого процесса, бесконечный распад квантов на индивидуальности.
Полагаю, что вышеизложенный процесс делает более ясным то, что
Шопенгауэр назвал principio individuationis, из которого он совершенно
алогично исключил феномен обращения к согласию, оставив ему лишь
отчуждение, обособление и отделение.

Привыкли отождествлять Согласие с необходимостью наличия внутри
него достижения благодати; конкордизм это – достижение блаженства
и счастья – так, по крайней мере, он выглядит у Винниченко. До
сих пор согласия желают осуществить вокруг какого-то единого для
всех принципа: то ли он должен быть имманентен вещам (единение
сердец), то ли трансцендентен (единение вер), то ли определял
бы нечто внешне материализованное (социализм, где вокруг институций
образуется единство). Всё это – верховные идеалы, которым должно
было сбыться когда-то. Но С.
В. Роганов сегодня много говорит о смерти советской эпохи
и о том влиянии, которое она оказала на нынешнее поколение. Из
чего следует, что если вышеозначенные идеалы умерли, то говорить
об их вечности нелепо. Что же касается единения теологического,
то трагедия философии Соловьева такой же пример для нас, как и
смерть социализма. Истоки же самого по себе конкордизма находятся
в древнеримской мифологии, где богиня Конкордия как прерывала
вражду, так и была покровительницей семейного счастья. Скорбящая
дева в Старочеркасске скорбит, собственно, и над разрушенной русской
семейственностью.

Я тоже любил и люблю до сих пор забираться на всякие высокие места.
На Кавказе мне нравилось смотреть вдаль внизу раскинувшихся гор;
в Санкт-Петербурге я первым делом взобрался на Исаакиевский собор;
в Испании любил подниматься к остаткам средневековых сторожевых
замков. Но никогда мне и в голову не приходила мысль разобраться
с причинами моих наслаждений. Сейчас же я понимаю, что видеть
издали ландшафты, значит разумом понимать и наличие некоего порядка.
Все мы стремимся к порядку. Наше рациональное сознание желает
все раскладывать по полочкам, оно желает все категоризировать,
ему нравится составлять классификации и прочее. Вот можно заметить
в Европе эти ровно постриженные кусты, лужайки, аккуратные клумбы,
ровные дороги. Рационализм все упорядочивает. То же самое и философские
теории, практически все они описывают некий порядок существования
мира, порядок, который логически обосновывается и который существует
в рамках здравого смысла. Однако, будучи в Старочеркасске, я приметил
и другое: смотря с колоннады на великолепный порядок вокруг, я
не видел бурьяна, который там растет везде, не видел колдобин
на дорогах, не видел ржавчины, покрывающей бока парома, не видел
затянутых тиной берегов Дона, разрушенных зданий. Всё это было
скрыто от моего взора. И только спустившись на землю, я увидел
то действительное, на что я только что смотрел сверху, и эта действительность
была кардинальной противоположностью виденного. Впрочем, сверху
все видится упорядоченным. Нет никакой разницы, какой ландшафт
рассматривать сверху: и европейский порядок и русский бардак сверху
видятся одинаково приглядными.

Но дурно это всё выглядит, когда оно слышится. Вот как у Соловьева,
сказавшего 130 лет тому назад: «Внешний образ раба, до сих пор
лежащий на нашем народе, жалкое положение России в экономическом
и других отношениях не только не могут служить возражением против
её призвания, но скорее подтверждает его; ибо та высшая сила,
которую русский народ должен провести в человечество, есть сила
не от мира сего, и внешнее богатство и порядок относительно её
не могут иметь никакого значения». Америка тех времен так не посчитала
и быстрее провела в человечество свои миссионерские и демократические
идеи, которые отнюдь не заключается в самой их сути, потому как
суть их обывательскому человечеству безразлична, а заключается
лишь в американском образе жизни. Нет ничего постыднее видеть
в человечестве какой-то могучий и высоконравственный идеал, не
замечая этих идеалов в обыкновенном человеке. Именно поэтому цельный
человек как медицинский факт действительного существования гораздо
валиднее, чем все аморфное и абстрактное человечество. Все различие
наше от Запада состоит в том, что западный ум, когда смотрит сверху
вниз, смотрит себе под ноги, а мы привыкли смотреть «со своих
колоколен».

У Хайдеггера «Вместо вступления» к «Ницше и пустота» под заголовком
«Творческий ландшафт: почему мы остаемся в провинции?» сказано:
«Вот мой мир – мир, в котором я тружусь, если смотреть на него
созерцательным взором гостя и отпускника. Я же, собственно, никогда
не рассматриваю это как ландшафт /…/ Череда трудов до конца погружена
в ландшафт, в его совершающееся пребывание. Когда во мраке зимней
ночи вокруг хижины бушует снежная буря с её свирепыми порывами
ветрами, когда все окрест застилает снежная пелена, все скрывая
от глаз, вот когда наступает время торжествовать философии. Вот
когда она обязана вопрошать просто и существенно. Всякая мысль
должна проработаться сурово и отчетливо. Тогда опечатляется труд
мысли в языке – все равно как ели, высясь, противостоят бури.
/…/ Жители городов дивятся – как можно так долго оставаться одному
среди однообразия крестьянской жизни. Однако я тут не в одиночестве
– я в уединении. В больших городах легко оставаться одному – легко,
как едва ли ещё где. А жить уединенно там нельзя. Ибо первозданная
сила присуща уединению – оно не обособляет, не разъединяет, но
все существование твоё здесь круто обрушивает в самую широту близости
и сущности всех вещей».

Русской провинции имманентно (или по природе трансцендентно) присуще
именно Согласие, абсолютное и чистое Согласие. Даже, если иметь
в виду ландшафт, то раздолье его создано для сближения. Поэтому
это Согласие – экзистенциально. Иными словами провинция наша проповедует
философию экзистенциального конкордизма, конкордизма действительного
не как слова или идеалы, к которым нужно влечься и которые нужно
как-то искусственно соорудить, а как действительное существование,
существование «здесь и сейчас», существование a este momento.
Мучимые совместною жизнь, страдающие в близких сношениях, провинциальным
индивидуальным квантам и в голову не приходит возможность отдаления
друг от друга. Никто не говорит, поэтому, что Согласие суть блаженство
и благодать: оно есть идеал великого мучения, скорбного труда
во имя его наличия как фактической данности. Эта скорбящая дева
естественно и выражает феномен мирового русского Согласия. В Новочеркасске
именно поэтому поставили памятник примирению и согласию, в центре
которого, окруженная тринадцатью тумбами с написанными на них
названиями казачьих войск, стоит мать, провожающая своего сына
в дорогу. Крест в этом памятнике считаю, однако, лишним. Религия,
несущая миру не согласие, но меч тут ни к месту и по определению
и по своему происхождению. Скорбящая русская дева – никакая не
падшая грешница-иудейка и не низкая изменница своему мужу греческая
Афродита, и не святая испанка, взявшая себе фамилию Хесус, и не
какая-нибудь американская социабельная самка, ненавидящая мужчин,
а суть чистый и незамутненный родник Согласия, естественно пробивающийся
из русской земли. Спенсер назвал Америку женским раем, Россия
же – женская естественная скорбь. Скорбящая дева своим согласием
роняет на землю все политические части зевесовой политики, если
переосмыслить Розанова: «Но «переспорить» всех политиков решительно
невозможно – такая порода. Нужно со всеми ими – согласиться! Тогда
их упругие ноги (лошадиные) подкосятся: они упадут на колени,
как скакун с невозможностью никуда бежать, с бесцельностью бежать.
«Ты меня победил и, так сказать, пробежал все пространства, не
выходя из ворот». Тогда он упадет».

Человеческие труды вплетаются в ландшафт, ибо ландшафты создают
и метапсихологию человека. Вещи мира по природе своей климатичны.
В них заложен некий уровень теплоты или холодности. Влияние их
на человека, окруженного ими, безусловно и непосредственно. Вот
почему нас тянут к себе родные места; вот почему место нашего
рождения и возбуждает в душевной органике и ностальгию, и наслаждение,
и скорбь, и печаль, и даже отвращение. Женщина по существу своему
сущность, которая идентифицирует себя через своё тело. И это исключительно
психологический момент или магический, скорее даже мистический
феномен, в коем замечается, как тело и дух коррелируют друг с
другом. Мы все повязаны флюидами родства. Нам нравиться быть спаренными,
скрученными, завернутыми в иные тела. Свое тело на фоне иного,
только и может быть истинно своим. Скрестить пальцы и покатать
в перекрестии шариком. Покажется, что шарика два. Также и тела
скрещиваются, чтобы одно тело никогда не чувствовало себя одним.
Тела регулируются взаимопроникновением магий. Женское тело затачивается
под мужские руки, а мужское – под женские глубоко спрятанные вожделения.
Враждуют друг с другом одинаковости: женщины с женщинами, мужчины
с мужчинами, поэтому меж ними в одном и том же пространстве не
может быть истинного согласия, ибо оно здесь вырождается в принуждение
к согласию. Тогда как между мужчиной и женщиной согласие возможно
как феномен действительный и абсолютный. Кукольной кажется та
вражда, которую две различности пытаются конституировать в мире.
Жалок муж, соревнующийся с женщиной и жалка женщина, пытающаяся
убежать вперёд мужчины. Потому что им недостает мудрости.

Чоран высказал наблюдение, что мы тем более привязываемся к тому
человеку, в котором исчез инстинкт самосохранения; в другом месте
он выражается более определенно: «Не будь воли, не было бы и конфликтов:
с больными абулией никаких трагедий. Тем не менее, отсутствие
воли ощущается порой больнее, чем трагическая судьба». В скорбящей
деве я не замечаю воли, зато вижу сильнейшую внутреннюю борьбу
со своими желаниями, мечтаниями и чаяниями. Она выставляет против
них само сильное свое влечение – во что бы то ни стало быть рядом
с ближним, существовать с Другим, который, как говорит Чоран,
находится в постоянном бреду. Здесь заметно стремление к сохранению
близости, жертвенность, ради неё. Русские женщины в старину, идя
под венец, оплакивались подругами, свахами и матерями. Им и в
голову не могло придти, что супружеству стоит радоваться. Нынче
всё наоборот. Люди научились, наконец, радоваться своим несчастьям
и чем более они им радуются, тем более они бегут друг от друга.
Жалкие отщепенцы наслаждений, они веселятся утраченным смыслам
так, будто бы в этом заключается их самый мощный смысл. Закупоренные
в своих убогих комнатенках, они вынашивают планы о следующих своих
мерзких поступках, лишь потому, что в этих конурах не слышно детского
смеха и за обеденным столом не собирается всё семейство. Эти отлучники
и лизоблюды институций сегодня более любят все чужеродное, чем
близкое.

Согласие суть ипостась путей к нему. Уйти в Согласие – в покой,
тишину, в уединение – можно трояким образом. Первый – тишина в
храмах, в библиотеках, на выставках картин, в музеях, в уединение
с книгой в руках или с удочкой на реке. Второе – в переваривание
и повторное прочувствование наслаждения после только что случившейся
бурной любовной ночи, в отдых после трудного рабочего дня, в достижении
успеха и переваривания его. Третье – Согласие, которое сковывает
все наши надежды, – в моргах, на кладбищах, в реанимационных палатах,
на похоронах и поминках, в погребальных комнатах, в воспоминаниях
о покинувших нас родных и близких, в размышлениях о смерти, в
совместном существовании с ближним. Первые два выражают волю к
жизни; даже первый творческий квиетив, лишь видимая форма, лишь
наслаждение. За этими первыми двумя немедленно следует разочарование,
это непреодолимое действие третьей части Согласия. Ничто не может
избавить существо от этого рока. Согласие со смертью самый мощный
и метафизический и реальный феномен, ибо в самом факте смерти
угадывается и согласие человека с нею. Эта последняя, она же и
первая, решительно выражает перманентный инфериоризм [от испанского
inferior – нижний] Мирового Духа Согласия. Придти к нему в абсолютном
значении – значит уничтожить все начатки жизни, значит совершить
акт беспримерного героического аскетизма. В конечном итоге, никакого
благоденствия и счастья в долгосрочной перспективе здесь нет,
ибо существование здесь выражает само себя, иначе – скорбь. В
инфериоральном Согласии, единственного, чего мы достигаем это
– холодного, могильного ада. Если бы Данте жил сейчас, то я бы
обязательно отыскал его, чтоб показать ему не загробный ад, а
ад настоящего. Не нужно отыскивать – в небесах ли, под землею
ли – то, что лежит у нас под ногами, что каждодневно болтается
перед нашим носом. Скорбящая же дева мудрее нас, она выбрала для
себя третье и в этом выборе заметна борьба с первыми двумя, с
их смертью. Дева решительно идёт в скорбь, раз за разом отрицая
все свои многообразные желания. Её интересует лишь именно само
по себе Согласие. Здесь, ради экзистенциального конкордизма, который
устраняет диверсус, она жертвует всем миром в пользу той его части,
в которую включена она сама, в которую включён её род, включена
её семья, родная природа, философии и культуры, духи умерших предков.
Именно это Согласие показывает скорбящая дева. Но его никто не
видит, оно спрятано в погребальной комнате под колокольней, дева
же целые века льёт свои тихие слезы в одиночестве, вдалеке от
людей. Провинциальная философия экзистенциального конкордизма
начинается именно отсюда.

Идеалом её выступает Мировой Дух Согласия. Никакого материализованного
символа объединения людей не может быть вообще; никаких властных
притязаний на согласие тоже. Консолидация, социальный консенсус,
компромиссы – лишь частные производные от общего и целого Духа
Согласия. Эти частности в диверсусе враждуют, поэтому весь мир
материально и формально разделен по принципам враждебно-институциональным.
Институциональность, таким образом, ни под какой формой не может
привести общество и каждого человека в нём к экзистенциальному
согласию, ибо последнее выражает согласие между двумя индивидуумами;
им, собственно, существуют, живут. Иными словами, эссенциально
индивидуумы вполне могут мыслить друг друга различными, вполне
могут вести друг с другом словесные баталии, но экзистенциальные
баталии – это действительные войны, реальная вражда, существующий
хаос, насилие, весь ад мирских сношений. Поэтому экзистенциальный
конкордизм в первую голову выставляет согласие в последнем, при
наличии разъединения в первом. До сих пор мыслят обратным образом,
полагая конкордизм институционально, чем и входят в противоречия
с существующим естественным порядком вещей. Институции никогда
не были носителями идеалов Согласия, а являлись и являются лишь
некими разрозненными объединениями по интересам, лишь согласованные
внутри узости самих себя. Всякое такое объединение истинного Согласия
не достигает, потому что нельзя овладеть половиной смысла и нельзя
быть частично беременным. Также экзистенциальный конкордизм, выставляя
вперед идеал Согласия, суть философия этическая. Ни к какому безнравственному
и аморальному акту невозможно приставить понятие «Согласие», потому
как сам такой акт есть нарушение существующего согласия. Поэтому
проблема состоит не в снятии антиномий, контрадикций, а в конституировании
Согласия, которое подменит все их и уничтожит совсем. Таким образом,
трудно принимается и философия Соловьева, в которой «высшие ценности»
не находятся в отношениях меж людьми, а находятся в какой-то некому
неведомой трансценденции. Символ счастья, выраженный формулой
– больше ощупывать предметов красивых и нежных, – получается какой-то
фантазией, но которою все люди, собственно, существуют.

Mай 2008 г.