Литературная критика

В пространстве тысячелетия

Леонид Латынин отвечает на вопросы Дмитрия Бавильского

Часть вторая. Проза

Биографическая справка на сайте писателя http://www.latynin.ru/ рассказывает о главных его работах:

Леонид Латынин, московский поэт и прозаик. Закончил филологический факультет МГУ. Автор романов «Гримёр и Муза», «Спящий во время жатвы», «Берлога», «Ставр и Сара», изданных в Америке, Франции и России, и книг стихов «Патриаршие Пруды» (1977), «Перед прозой» (1988), «Сон серебряного века» (2000), «Фонетический шум «Диалоги с Евгением Витковским»« (2002), «На склоне света» – в серии «Сон серебряного века» (2006), «Черты и Резы» (2007), «Дом Врат» (2008), а также книг – «Образы народного искусства» (1983,) «Язычество древней Руси в народном искусстве – Прялка, вышивка, игрушка» (1993), «Основные сюжеты русского народного искусства» (2006).

Однако жизнь и творчество Леонида много шире скупых строчек резюме, о чем сразу же становится понятно – и из нашего общения, между прочим, тоже. Латынин – универсальный автор, которому подвластны самые разные жанры и стили. Поэтому свою беседу мы и разделили на три части – сначала поговорили о стихах, тем более, что большая часть его новой книги «Дом врат» была недавно опубликована у нас на «Топосе». Затем я расспрашивал Леонида о его прозе, а в заключении – о том, что между поэзией и прозой – о времени и о жизни в этом времени, сложном и неповторимом.

Начало

Продолжение

– Вы автор нескольких романов. Как опыт писания сюжетной прозы
сказывается на конструировании ваших поэтических книг?

– О «Чертах и резах» я уже рассказывал, но это не системное решение.
Каждая книга, в зависимости от а времени и обстоятельств,
требует своего решения. Да и опыт у меня в этом занятии
невелик. Книга «Сон серебряного века», http://www.latynin.ru/sonserebryannogoveka2.html– просто избранное, составленное по хронологии из предыдущих сборников

Книгу диалогов «Фонетический шум», где стихи мои, а проза Евгения Витковского,
составил, разумеется, Евгений Витковский – он же автор «конструкции»
книги.

«На склоне Света», книга в серии «Сон серебряного века», сложена
тоже Евгением Витковским, серия придумана им. И послесловие в
книге тоже написано им, более похожее на манифест
направления «Новый серебряный век».

Остается только «Дом врат», но ее сюжет сложили мои близкие, врачи Ихелова,
хирурги Каширки, и все, кто был рядом в нелегкие месяцы
прошлого года.

Вот что касается участия поэтического опыта в работе над прозой,
здесь есть предмет разговора.

– Вы имеете ввиду использование «поэтических» средств и
развитие прозаического текста средствами повествовательного
стихотворения? Я это прочувствовал…

– Да, моя проза вышла из того самого иного, сумеречного сознания,
существующего за пределами рационального, с которыми традиция
связывает такое неопределенное понятие, как поэтическое
вдохновение. Для Пушкина это «священная жертва» Аполлону. Чтобы
снизить пафос этих строк, замечу, что для меня, человека,
занимавшегося изучением архаических культур, где большую роль
играет жертвенный обряд, пушкинское «пока не требует поэта к
священной жертве Аполлон», наполнилось новым
смыслом после того, как пришлось потерять часть своей плоти
под ножом жрецов современной медицины.. Тогда я почувствовал,
что, взамен утрачиваемого меня, расширяется горизонт
сумеречного сознания, в нем возникает больше света, чаще слышимы
звуки строк, и становится все легче и естественнее бытование в
этом пространстве.

Возможно, в каком-то смысле, предчувствие, что неизбежно, в будущем
будет принесена в жертву поэзии высшая
ценность пушкинского гения – сама жизнь, нечаянно и было явлено
в этом тексте А.С.П.?

Впрочем, вернемся к прозе. Я даже нашел реальную форму бытования
этого сумеречного сознания: сюжет и тон каждого романа был
придуман и услышан мною в состоянии обязательно полусна, либо
вечером, когда уже не бодрствуешь, но еще не спишь, или утром,
когда уже не спишь, но еще не проснулся. В «Спящем во время
жатвы» я даже использовал это в конструкции романа, где мой
главный герой полумедведь – получеловек (роман был написан
20 лет назад и в воздухе не пахло еще никакой медвед –
династией), совершая путешествия во времени и перемещаясь из
утопии 10 века в утопию 21 века, каждый раз засыпает и
оказывается в новом времени. Он ни разу на протяжении романа не
просыпается. Отсюда и «Спящий во время жатвы».

Время здешнего холодного и системного сознания наступает, когда
передо мной десятки печатных листов «глины», заготовок текста,
из которых отбирается, дай Бог, одна десятая часть. И из них
складывается некое целое, по увиденному мной в
полусне плану. Если представить роман в виде дерева, то
по прочтении и сложении отобранных материалов я отчетливо
вижу, каких не хватает на этом дереве ветвей и листьев, и уже
просто дописываю необходимый текст. Но это занятие трудное и
долгое.

Ибо, если в главе четвертой есть, скажем, предмет, называемый ковер,
то в главе шестьдесят четвертой можно узнать смысл его
рисунка. Живший у меня в Москве какое – то время переводчик глав
«Берлоги» Арч Тейт показал мне настолько сложную систему
этих связей, нарисованную на огромном листе бумаги, что
следующую книгу я освободил от этой путаницы ковровой магии, дабы
облегчить работу будущего переводчика (и конечно, читателя).

Как видите, реальное сознание в моем случае играет роль
второстепенную и вспомогательную. Первичное –
сумеречное, то есть сознание, работающее активно именно в пограничном
пространстве полусна, полусвета, мерцания
и отзвука иного бытия.

Конечно, все мы платоновские пленники, заключенные в пещеру
реальности, и нам лишь дано видеть на стене, сидя спиной ко входу,
игру отраженных теней. Но ведь
дано, и почему спустя почти две с половиной тысячи лет не
допустить мысль, что это не стражники показывают игру теней на
стене пещеры, а Бог, и он не обманывает нас, а
бережет, боясь ослепить не отраженным, а
живым пламенем живых идей. И не платоновская, а
хлебниковская мысль, описывающая сумеречное сознание, ближе мне
сегодня,

Плеск небытия за гранью Веры
Отбросил зеркалом меня.

– Интересно вот что: пишущий обычно склоняется, в конечном
счёте, либо к стихам, либо к прозе, одно вытесняет другое или
чередуется. А каков, в этом смысле, ваш индивидуальный график?
Стихи сосуществуют рядом с прозаическими текстами или же
подменяют их? Ведь, если я правильно понимаю, сейчас у вас
именно поэтический период?

– Вы знаете, мне кажется, наверное, в конечном счете, я не писатель.
Для меня образ – всего лишь технология для передачи мысли,
замысла, ощущения, а всего более, предчувствия.

Да и метафора для меня не – не клетка, в которой сидит
птица, а небо, в котором летает птица.

Есть несколько идей, которые или доверены мне, или существовали
внутри меня задолго до рождения, как, впрочем, и сны, которые
воспроизводят массу информации, рожденные дородовой и родовой
памятью: от космической невесомости до полетов, падений и
существования в неузнаваемом вещном мире, не
имеющем никакого отношения к нашему земному опыту.

Скорее всего для меня литература, в каком-то смысле, форма
послушания, служения Богу и этим идеям. Поэзия – простой и мобильный
и предварительный жанр, в котором идея осуществляется в
форме ощущения, чувства, импульса, волнения, мерцания,
фонетической дрожи, догадки, предчувствия, фонетического шума,
предощущения прозы и инструмента настройки прозаического текста,
где идея может существовать в более внятном виде.

Есть такой замечательный киевский ученый и мыслитель, Вадим
Скуратовский, вот он говорит, что по каждой проблеме существует
полка книг. В своей работе над романами – «Спящий во время
жатвы» и «Берлога», я обнаружил, что мои идеи нуждаются в
дополнительной информации, которой нет на этой полке книг.

Полка книг, в основном – хотим мы этого или не хотим – содержит
«профессорские» сведения об искомом предмете. Нужна вторая
составляющая – устная, иконографическая, «народная», не
вербализованная информация.

В поисках не запечатленных знаний я и прошел пешком деревни Северной
Двины, свои родные места костромской, ивановской,
ярославской, вологодской, нижегородской волостей, добрался до
«семейских» домов Забайкалья, а когда оказалось мало только русской
народной культуры, ибо она связана, достаточно заметно, с
другими культурами мира, особенно это заметно в глиняной
пластике (китайский глиняный петух провинции Хебей уезда Юйтянь, мастера У Юйчена ничем, ни по цветовому исполнению, ни по
форме, не отличается от работы Дербеневой или Карповой из
села Филимонова Тульской области, то же можно сказать о
работах Самошенковой или Студницкой из деревни Хлуднево Калужской
области, которые близки работам Хамро Рахимовой из
Таджикистана и так далее), то наступила пора поездок в Таджикистан,
Узбекистан, Бурятию, Армению, Грузию, Францию, где – помните
Камю – в Булонском лесу расположен гениальный музей
народного искусства. Кстати, моя книга «Основные сюжеты русского
народного искусства» – это тоже побочный продукт работы над
романами, или, если так можно выразиться, леса, необходимые для
строительства текста.

Когда у тебя в душе, голове, глазу, сознании живет идея, то музеи,
народные мастера, их работы и прочие народные сведения, еще
не попавшие на полку книг, становятся видимы иначе: так
сумеречный куст на свету оказывается спящим медведем, или,
наоборот, увиденный в сумерках, в свете страха, медведь – на свету
оказывается кустом.

Так что в моих текстах три составляющих – собственно проза, поэзия и
наконец, исследование, когда не хватает так называемой
«полки книг». Все эти три жанра сосуществуют мирно и
одновременно.

Правда, в период болезни, Вы правы, поэзия оказалась более
необходима, доступна и лекарственна, чем другие жанры, к тому же
через несколько часов после операции мне по силам были только
перо и бумага.

Так что последняя книга стихотворений «Дом врат», оказалась чисто
поэтическим опытом (к тому же вряд ли бы прозаика Орфея
вернули в живую жизнь). Как оказалось – поэзия, это заговОр от
смерти.

– Если вы не определяете себя писателем, то как же вы себя определяете?

– Вижу в вашем вопросе тень улыбки. Тень этой тени лежит и на моем
ответе: возможно, я литератор, существующий в пространстве
между философским текстом и вербализацией мерцающих в сознании
идей.

Как мне не хватало информации о семантике зооморфных и
антропоморфных изображений в народном искусстве, и мне пришлось написать
книгу «Основные сюжеты русского народного искусства», так
мне не хватает и сведений и представлений о происхождении
понятий русская земля, русская народность, русская цивилизация в
контексте мировой истории и далее в этом направлении, и я
делаю попытку в «Спящем во время жатвы», «Берлоге» и новом
романе, окончание которого отсрочила болезнь, для самого себя
хоть несколько шагов сделать в направлении их понимания.

Иными словами, я путешественник, идущий туда, не знаю куда в тумане
незнания, и ищущий то, не знаю что в темноте неведения. Но
по мере того, как я совершаю это путешествие, и тумана
меньше, и тьма уже не так темна. Сколько смогу, столько и пройду.
Понимаю, что сам напросился на неответный вопрос.

– Просто я и сам не знаю, кто я. Никакой улыбки. Скажите,
Леонид, а какое место в вашей прозе вы уделяете сюжету. Какой
уровень важнее, письма или наррации?

С нарративностью, Дима у меня туго. Я не рассказыватель историй.
Себя могу тешить тем, что наряду с писателями, которые строят
увлекательный рассказ (тут и Достоевский, и Толстой, и
Булгаков) есть еще, к примеру, Кафка. Ну, попробуйте пересказать
фабулу «Замка». Стоит замок, в него на протяжении всего
романа не пускают героя. Точка.

Нарратив Гримера и Музы – полромана пыток, которым во время
испытания подвергают Гримера, перед тем как ему доверят работу над
лицом Стоящего – над – всеми. А он, вместо того, чтобы
обновить стершиеся черты образца (люди в этой антиутопии все носят
схожие лица: в приближении лиц номенклатуры к образцу и
состоит работа гримеров) – создает совершенно новое лицо. То
есть меняет Образец. Хотя сам Гример носит прежнее лицо и
понимает, что вместе со всеми носителями старого лица будет
уничтожен пробудившейся безликой массой.

В общем, читается, как дневник событий русской истории от 80-х годов
прошлого века до сегодняшних дней, но не стоит забывать,
что он написан за десять лет до так называемой «перестройки».
Факт изъятия на таможне рукописи этого романа у шведской
журналистки Диссы Хусты, пытавшейся его вывести, описанный в ее
книге, подтверждает возраст «Гримера», – так что никакой
конъюнктуры.

Главное содержание романа – модельное описание событий в обществе на
сломе идей. Это равно относится к смене язычества –
христианством, христианства – социализмом и в обратную сторону,
пока социализма христианством, но полагаю – и язычество не за
горами. Капитализм не идеология: это ремейк первобытного
общества. Пещеры с евроремонтом, дубина у кого больше тот и
прав, дележ дров и мяса, далее – «Золотая ветвь» «Фрезера».

Статика «Спящего» и «Берлоги» еще радикальней – все происходит
всегда. Герой полумедведь – получеловек одновременно существует в
двух антиутопиях – десятого и двадцать первого века, да еще
во сне. Но если читать роман по кускам – нарративность
эпизода существует, но только для того, чтобы сделать зримей
единственную мысль романа – кто мы и что наш Север в кривых
зеркалах цивилизаций Востока, Запада и Юга.

А поскольку эта область более доступна волхованию, шаманству,
чародейству, заговОру, то и соответствующий мелос –
максимум мерцания смысла на минимум слов.

Некоторая некорректность Вашего вопроса, надеюсь, смягчает некоторую
некорректность моего ответа.

– Расскажите поподробнее про «Берлогу», ставшую в свете
последних политических событий, неожиданно
актуальной.«Берлога» – продолжение «Спящего во время жатвы». Оба текста
объединяет герой Медведко, получеловек – полумедведь.

Первые главы книг были напечатаны в Париже в «Стрельце» и «Русской
мысли» еще в 90 году, писались же еще раньше, в 60– 80 годах,
в общем, в период династии ульяновых, когда о династии
медведевых в нашем лесном темном царстве и слуха не было, да и
безымянный родоначальник едва ли еще читал по складам – мама
мыла раму.

Имя Медведко в русском фольклоре заметное – несомненно, продукт
тотемического сознания.

Все знают, что такое тотем, но не все помнят, что этот термин
сравнительно новый и введен в обиход всего лишь в конце
восемнадцатого века. Исходное слово этого термина – «тотам», что в
переводе с древнеалькогинского, одного из наречий индейских
племен Северной Америки: «родство с братом»
или «родство с сестрой», а в нынешнем научном
обиходе – «мистическая родственная связь по крови и
племени».

Таким образом, для членов определенного клана, племени, рода тотем –
это абсолютно реальный, почитаемый, обожествленный общий
предок. Следы тотемизма сохранились и в современных «символах»
наций: у англичан – лев, у французов – петух, у итальянцев,
– волчица, у русских и немцев – медведь и т.д.

В охотничий период в нашей, тогда еще
безгосударственной глуши, медведь вполне обеспечивал условия
существования человека. Мех и шкура – одежда. Мясо – пища. Нужна лишь
пещера и костер, чтобы жизнь казалась полной чашей. Не говоря
уже о магии власти силы и лесного верховенства. Готовая
идеология и мировоззрение. По терминологии Гачева, сущий
национальный космос.

– Почему вы выбрали в герои именно Медведко?

– Меня занимала мистика русской истории, и тут я не мог обойти
зверя, который является пращуром этой земли.

В конце концов, медведь – это не какой – то галльский петух, или
взятый напрокат британский лев. Вот китайский предок, дракон –
это да, символ, внушающий уважение и страх. Но и наш медведь
не последний зверь в мировом лесу. Не говоря уже о его
двойной небесной прописке.

Я попытался описать эволюцию моего героя от зверя,
живущего со своим отцом– медведем в берлоге и в лесу (где он
получает высшее медвежье образование, узнает законы
медвежьего боя и медвежьего бытия), к человеку, по
крещении получившему имя Емеля (строго исполняющему Божий
завет – не убий, несмотря на то, что он воин
дружины князя Бориса, будущего святого). В
какой – то степени, эта книга – мечтательная
история о русском народе в контексте мирового
пространства.

Жизнь моего героя, благодаря сну, дает ему возможность реально (а
сон это, безусловно, тоже реальность), органично существовать
в двух антиутопиях: десятого века, времени крещения и начала
государственности, и двадцать первого эсхатологического
века, и пережить гибель Москвы во времена бурного
финала вялотекущей национальной войны и гибель
Иерусалима от мирового погрома.

Как видите все совпадения с актуальной историей – совершенно
случайны, непреднамеренны, непредумышленны и всего лишь совпадения.

Всего лишь нечаянное точечное пересечение разных орбит времени –
моего тысячелетнего и сущего, то есть сегодняшнего.

(Окончание следует)