Комментарий |

Via Fati. Via Fati. Часть 1. Глава 1. Поэт и его возлюбленная

Via Fati. Часть 1. Глава 1. Поэт и его возлюбленная

Мир есть бесконечность, наделенная универсальным порядком. Прибавляя к ней что-либо, или изымая из нее что-либо, не получишь ничего, кроме того, что имелось и до тебя, - бесконечности, наделенной универсальным порядком.

bgcolor="#000000">


Элина Войцеховская - добрая волшебница, живущая на юге Франции. Это важное обстоятельство, потому что и стихи и проза у Войцеховской южные - яркие, сочные, пахнущие цветами и травами, высоким небом и гармоничными ландшафтами.



Войцеховская - мистик, увлечённый античностью и средневековьем, и совершенно не скрывает этого, в прозе её происходит масса чудесного, и всё это, будто бы, в порядке вещей. Словно бы писательница учит нас тому, что эпоха чудес не прошла, всё ещё только начинается, всё ещё может произойти - не только с кем-нибудь на стороне, но непосредственно с нами. Это очень чувственная и красивая проза. Да, сюжетная, да, традиционная, да, барочно избыточная. Но мне кажется, что именно таких текстов нам сегодня особенно не хватает.



В романе Элины Войцеховской, чья подробная структура с эпиграфами и долгими зачинами, напоминает лучшие образцы серебрянного века, три части. Так что публикация будет долгой, настраивайтесь, садитесь поудобнее, продолжение не заставит себя ждать.

Доктор Фауст, как сказано, не должен был больше расспрашивать духа о небесных и божественных вещах.



Народная книга о докторе Фаусте, 21.
         
         
          

         
         
          
         
         
          
         



Базельский Totentanz,
"Император",
автор не известен.

Глава 1. Поэт и его возлюбленная

Узкая изогнутая улица была пустынна. Хочу ли я, чтобы меня не
замечали? — задумался я и невольно замедлил шаг. Но кто не
замечал, смертные, или кто–то другой? И кого не замечал? Меня,
какого меня? Меня идущего, меня ушедшего, меня, не желающего
возвращаться? Я ускорил шаг, недовольный собой оттого, что увяз
в пустопорожнем солипсизме, вместо того, чтобы подумать,
что надо бы поторопиться. Спешить я должен был всего лишь к
себе домой и всего лишь потому, что Кора, ее величество,
соизволила назначить мне вчера свидание.

Было еще светло. Предзакатное солнце весело покровительствовало
свежей пестренькой, под антик, черепице, прибавляя
возвышенно–мгновенные переливы красок к ремесленным, притворно
неизменным. Я проходил мимо превосходного старого особняка,
занимаемого, увы, присутственным местом. (Я не люблю современной
архитектуры и еще меньше люблю присутственные места, но если
присутственное место оккупирует красивый старый дом, я
воспринимаю это как надругательство над моим личным достоинством.)
Чугунная ограда особняка служила опорой цветущим розовым
кустам, одни из которых были чуть выше, а другие — чуть ниже
моего роста. Я приостановился понюхать розы. Присутственные
часы, как будто, кончились, чиновники разошлись по домам, и вряд
ли кто–нибудь станет отгонять подозрительного бродягу
(любой неслужащий — бродяга, а любой бродяга подозрителен) от
казенных ароматов.

Погрузив нос в розу и закрыв глаза, я почувствовал как что–то
раскатисто громыхнуло у меня над головой, и на меня, на розы, на
улицу и на черепицу упали тяжелые теплые капли. Я позволил
себе закрыть глаза на целые две минуты, и за это, стремящееся
к бесконечности время, небо заволокла невесть откуда
взявшаяся черная туча. Гроза, никаких сомнений, гроза. Дождь умеет
противоречить людям и даже солнцу, радостно замечал я.
Намокающая черепица мало–помалу приобретала ровный темный
оттенок, а если гроза окажется недолгой, и солнце успеет еще раз
выглянуть сегодня, то черепица вспыхнет светлым и мокрым
предзакатным восторгом.

Дождь усиливался. Надо идти, обреченно вздохнул я и прикоснулся в
последний раз к розовому кусту. Внезапный и очень сильный
порыв ветра отшвырнул меня назад к решетке и заставил ухватиться
за нее. Тяжелая пурпурная роза, сорванная ветром и дождем,
упала к моим ногам. Я поднял ее, поднес к глазам и,
повинуясь дешевому порыву, стал сравнивать блеск капель воды на
лепестках розы с блеском солитера на моем левом мизинце. Дождь
не замедлил превратиться в ливень, и обреченная, умирающая,
почти без стебля роза запросила пощады: в моих силах было
подарить ей еще два дня отцветающей жизни.

Я перескочил через улочку, за каких–нибудь несколько мгновений
превратившуюся в бурлящий канал, и, очутившись у дома напротив,
поднялся на крыльцо и спрятался под навесом подьезда.
Отряхнувшись для порядку, я проверил, цела ли роза, и стал
подумывать, не положить ли ее в карман. Если я опять пойду — нет,
поплыву, идти уже невозможно — под ливнем, он несомненно
уничтожит розу, а в кармане она может измяться и тоже погибнуть
ранее отведенных ей двух дней.

Что–то, всхлипнув, шевельнулось у меня за спиной. Я отодвинулся и
обернулся. Дверь (я и не заметил, что прислонился к двери)
распахнулась, запахло старым деревом и прокисшим вином, и из
темного проема прозвучало:

— Входите, входите, что же вы не входите?

Голос был печальным, скрипучим и тоже отдавал старым деревом. Я
шагнул внутрь, повинуясь зову и не особенно задумываясь над тем,
что делаю. Ощупью я обнаружил лестницу, ведущую вниз, и,
подбодряемый незнакомым голосом: «Да–да, сюда, идемте же», —
ступил на нее.

Зажегся неяркий свет, и запахи сразу обрели цвет и форму. Запах
старого дерева исходил от бесконечных темных многоэтажных полок,
а запах вина — нет, конечно, не от неисчислимого количества
честно закупоренных узнаваемой формы сосудов,
располагающихся на этих полках — то был бунтарский дух, вырвавшийся в
незапамятные времена из других, менее удачливых сосудов,
разбитых, будем считать, по чьей–то оплошности. Вот как, я не раз
проходил этой улочкой и никогда не замечал на ней винной
лавки. Но кто же пригласил меня сюда?

Я не сразу заметил прислонившегося к ребру полок высокого, чуть
сгорбленного человека с внешностью обедневшего пожилого гранда.
Он смотрел на меня, прищурясь, и еле заметно понимающе
кивал.

Такие продавцы или, скорее, хозяева любят, когда клиенты неторопливо
беседуют с ними, подумал я, но о чем же мне с ним говорить?
Хочу ли я, чтобы меня не замечали? Нет, это уже старо,
после этого случились буря, роза и эта вот лавка, к тому же меня
все равно, кажется, заметили.

— Я вам тут устроил настоящее наводнение, — произнес я, наконец,
кивая на лужу, натекшую с меня, — ее сорвало ливнем, — прибавил
я, поскольку хозяин (теперь я был уверен, что господин,
приютивший меня, был хозяином лавки) с любопытством перевел
взгляд на розу.

— Не беда, я затопляю мир куда менее чистой влагой, — последовал ответ.

— Зачем же вы торгуете вином? — я не привык церемониться с торговым сословием.

— Я взял на себя грехи мира, — развел руками собеседник, — торговать
хлебом куда преступнее, а честнее всего, кажется, торговать
бриллиантами.

— Вы видели меня через окно, когда я разглядывал бриллиант? —
откровенно спросил я, — и, позвольте полюбопытствовать, разве
нельзя прожить, ничем не торгуя?

— Увы, в наших широтах прожить не торгуя невозможно. В окно я смотрю
редко, а если бы и смотрел... бриллианты не существуют на
расстоянии. Расстояние для бриллианта — все равно, что время
для капли воды, — оно его иссушает.

— Вы, кажется, философ?

— Ах, нет, нет, я не читал ничего, кроме бутылочных этикеток. Мой
отец торговал вином, мой дед торговал вином. Мой дядя был
поэтом, но тс–с–с, это позор семьи, он умер в белой горячке.

— Я поэт, — вздохнул я, — как вы полагаете, я тоже умру в белой горячке?

— Вы происходите из семьи, причастной к вину?

— Не особенно, — пожал я плечами.

— В таком случае, нет. Семья — это круг, как ни разрывай его, он все
равно сомкнется.

— Понимаю, поэтому вы и не разрываете круг, чтобы не умереть в белой горячке.

— Да, примерно так. Но мне живется свободнее, чем предкам, как–никак
мой дядя был поэтом и расширил круг.

— Знаете, — сказал я, — у меня почти нет с собой денег, а бриллиант
на расстоянии — сами понимаете... Но все же, — я высыпал
содержимое кошелька, — позвольте мне взять на себя часть ваших
грехов, или, напротив, дать вам согрешить наилучшим образом,
я скверно разбираюсь в торговле и в грехах, а уж в торговых
грехах и вовсе плох.

Торговец усмехнулся, сгреб деньги, не пересчитав их, уверенно побрел
к дальней полке и через мгновение вынес мне пыльную
бутылку.

— Это старое вино, — сказал он, — я ждал поэта.

— К вам не ходят поэты? — удивился я.

Торговец грустно усмехнулся в ответ. Я стал прощаться.

— Но снаружи дождь, быть может, вам лучше переждать его здесь?

— Я должен идти, — твердо сказал я, — у меня назначена встреча. С
дамой, знаете ли.

— У поэта должна быть возлюбленная, — флегматично закивал
собеседник, — у торговца вином возлюбленной быть не может. А мой дядя,
представьте, умер не от того, что был поэтом и не от того,
что бросил виноторговлю, а от того, что у него не стало
возлюбленной. Его возлюбленная оставила его, когда он бросил
торговлю, и вышла замуж за его младшего брата, того, который
унаследовал дело. Если вы твердо уверены, что вам следует
уйти, позвольте порекомендовать вам воспользоваться черным
ходом, он ведет не на ту улицу, с которой вы вошли, а на
параллельную, которая расположена выше, и вам не придется брести по
колено в воде, а сверху прикроетесь пластиковым мешком, — и
печальный сын беглой возлюбленной вручил мне и в самом деле
замечательных размеров мешок и повел меня какими–то
коридорами.

— Вы зайдете еще? — спросил он, открывая дверь.

— Не знаю, — нахально соткровенничал я, — поэт у вас уже побывал,
всякий, кто придет после, поэтом не будет, — а сам не мог
понять, почему мне не хочется возвращаться сюда.

Похожий на монаха и на кучу мусора одновременно, я добрел, наконец,
до подъезда и с опаской оглянулся. Ни Коры, ни ее машины не
было. Несмотря на все забавные препятствия: бурю, розу,
вино, мой собственный бриллиант, наконец, который тоже некстати
отвлек мое внимание, я опоздал всего–то минут на пять и
трудно было вообразить, что Кора удалилась, не дождавшись меня.

Она не станет унижать меня моим же собственным опозданием, с
облегчением подумал я, отперев входную дверь и отряхиваясь,
подобно, вероятно, обиженному псу. Я снял с себя мокрое, надел
сухое, вытер осторожно бутылку, а розу поместил в низкий стакан
с водой. Сколько избитых символов сразу: роза, непогода,
торговец, претендующий на оригинальность, старое вино, и все
как–то помимо моего участия, вздохнул я. С тех пор, как я
вернулся домой, прошло уже десять минут, и я подумал о том, что
еще через минуту начну, пожалуй, беспокоиться, но звонок
раздался раньше, чем через минуту.

Заблуждение о природе поэтов — вот самый возвышенный вид
заблуждений, и это же причина моей неприязни к торговцу: я никогда не
смог бы признаться ему в том, что, собственно, и нет у меня
никакой возлюбленной, а, между тем, я все еще далек от белой
горячки.

Хотя меня совершенно не интересует, отчего мне неприятен именно этот
торговец. Неприятен и всё, как любой другой торговец. Явись
передо мной хоть ангел небесный в образе торговца, прогоню
не задумываясь, — рассуждая подобным образом, я открыл
дверь.

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка