Литературная критика

Микромир

Иногда я ловлю себя на мысли, что русская литература двадцатых годов
с годами почти бесследно стерлась из моей памяти. У Бабеля
я запомнила только какие-то обрывистые фразы, да еще Беню
Крика – да и то, главным образом, потому, что этот персонаж
чем-то отдаленно напомнил мне моего школьного приятеля Вову
Гаусмана, который впоследствии угодил в тюрьму чуть ли не за
убийство с отягчающими обстоятельствами. А вот Пильняка я
почти уже не помню, хотя в свое время, помню, как-то даже
умудрилась перевести его «
Повесть непогашенной Луны» с чешского
языка на русский, так как русский оригинал тогда находился в
спецхране и был мне недоступен. А по-чешски я нашла эту
книгу в Публичной библиотеке. Чешского языка, правда, я
совершенно не знала и переводила просто со словарем. Это,
собственно, и был мой самый первый перевод на русский. Жаль, что эта
рукопись потом куда-то задевалась— забавно было бы сегодня ее
сравнить с оригиналом…

Тем более, сейчас я уж точно не могла бы сказать, о чем, собственно,
писали Тынянов,
Эренбург или же
Шкловский. И даже
Вагинов –
один из писателей, с которым меня в различных статьях и
рецензиях сравнивали едва ли не больше всего – и тот сегодня не
вызывает у меня уже почти никаких эмоций, хотя когда я его
читала мне многое казалось забавным. Ну, хоть убей, уже
фактически ничего не помню! Гоголя, например, которого я читала
гораздо раньше, я помню очень хорошо, а Вагинова – нет. Что
же говорить о таких писателях, как Добычин, а ведь его мне
тоже было когда-то довольно приятно читать… Странный какой-то
мир русской литературы двадцатых годов! Настоящий мир
теней! Неуловимых и бесплотных!

Впрочем, этот образ, пожалуй, слишком банален… Конечно, русские
писатели в двадцатые годы оказались в абсолютно новых для себя
условиях: все-таки только что закончилась Гражданская война,
все переменилось… Но мне почему-то кажется, что революция в
физике в начале двадцатого столетия: а именно, сенсационное
обнаружение микромира, – тоже каким-то таинственным и
роковым образом сказалась на всем дальнейшем развитии искусства,
причем это воздействие по своим последствиям для литературы,
например, оказалось куда более значительным и серьезным,
чем влияние многочисленных социальных катаклизмов и потрясений
тех лет, и в частности, той же Великой Октябрьской
революции. Я хочу сказать, что и мир литературы, подобно внешнему
физическому миру, тогда вдруг тоже неожиданно раскололся на
две половины: микро и макромир. А именно, часть писателей
вдруг как бы переместилась в теневую, скрытую от обычного
человеческого взгляда сферу бытия. И дело вовсе не в том, что,
опасаясь ужесточения цензуры и политических преследований,
некоторые литераторы предпочли удалиться подальше от официоза, в
так называемый андеграунд – это было бы слишком просто!
Дело в том, что часть писателей вдруг почему-то начала
изъясняться на каком-то совершенно нечленораздельном языке, так
дробить свои мысли, слова и образы, вкладывать в них столь
«утонченный» смысл, что для обычного человеческого восприятия и
памяти они стали просто неразличимы, то есть, в сущности, тут
тоже все обстоит почти точно так же, как с излучениями и
флюидами, испускаемыми неведомыми ранее людям микрочастицами,
которые не в состояние уловить обычный человеческий слух,
зрение и обоняние. Такая аналогия в данном случае, по-моему,
вполне уместна, и, можно даже сказать, напрашивается сама
собой.

Тот факт, что подобное явление получило в те годы широкое
распространение и в сравнительно свободных и либерально настроенных
обществах, лишний раз свидетельствует, что его причины следует
искать вовсе не в одиозных «репрессивных режимах»,
установившихся на какое-то время в России, Германии или же Италии.
Более того, и сегодня я постоянно наталкиваюсь на тексты, где
все мысли, образы и даже шутки, так дробятся и утончаются,
что порой невольно ловлю себя на мысли, что их, наверное,
лучше всего смогли бы оценить комар или же муха, если бы,
конечно, они только могли читать. Не говоря уже о том, что
подобная литература в девяностые годы двадцатого века, в эпоху
торжества либерализма и всяческих свобод, расцвела в России
просто пышным цветом… Все это также говорит в пользу
высказанной мной гипотезы!

Хотя, возможно, некоторое ужесточение условий человеческого бытия
все-таки оказало воздействие на возникновение описанного мной
выше явления. Известно, например, что первобытным племенам,
находившимся в жестких условиях борьбы за выживание, было
свойственно

наивное отождествление собственных чувств с явлениями окружающий их
безжалостной, суровой природы, то есть они олицетворяли
гром, молнию, ветер и пр., и наоборот, столь же наивно
переносили свойства этой природы на собственную жизнь: по аналогии,
так сказать. Например, когда-то давно мне попалась на глаза
книга – кажется, она называлась «Мифы и легенды аборигенов
островов Кука», а может быть, и как-то иначе, но не в этом
суть – так вот там, в этой книге, я нашла описание одного из
племен, члены которого считали себя детьми Солнца, поклонялись
восточному ветру, приносили ему в жертву животных, и даже
чуть ли не собственных детей… Точно такой же наивный перенос
некоторых явлений внешнего мира на собственную жизнь можно,
видимо, наблюдать сегодня и у определенной части творческой
интеллигенции. И в этом нет ничего удивительного!..

Вообще, на мой взгляд, с течением времени условия человеческого
существования меняются, а природа человека, скорее всего,
остается все той же. Да и внешне люди, по-моему, не слишком
изменились, даже по части волосяного покрова на теле и размеров
нижней челюсти – сегодня можно найти такие экземпляры, что
неандертальцы и аборигены на их фоне смотрелись бы очень
бледно. А чтобы окончательно отбросить все возможные сомнения на
этот счет, мне кажется, можно было бы даже провести такой
научный эксперимент, построенный, например, по образцу актов
опознания, какие обычно проводят в отделениях милиции, когда
пытаются выявить какого-нибудь скрывающегося от правосудия
преступника. То есть изготовить несколько восковых копий
доисторических людей, опираясь на результаты всевозможных
раскопок и т.п., усадить их на скамеечку в специальной комнатке для
дознания, а рядом посадить несколько наиболее ярких и
характерных представителей нашего времени типа Майка Тайсона или
же Марадоны, раздев их по пояс, а на восковые фигуры,
наоборот, натянуть брюки… В соседнюю же комнату за стеклом, куда
обычно запускают потерпевших и разных там свидетелей,
пригласить несколько специалистов по этнографиии, желательно,
кандидатов и докторов наук… Наверняка, даже они не смогли бы
отличить одних от других!

Но это внешнее сходство! А о внутреннем мире и образе мышления и
говорить нечего! Конечно, большинство людей сегодня очень
сильно оторвались от природы и погрузились в мир цивилизации. Но
в этом-то все и дело! Мир вокруг изменился, а сам человек –
нет! Поэтому люди теперь и переносят свойства окружающей их
технической цивилизации на себя, точно так же, как в
доисторические времена он переносили на себя свойства окружающей
природы. Оно и понятно! Раньше человек бродил по девственным
джунглям и постоянно натыкался там на крокодилов, бегемотов и
слонов, а теперь он натыкается повсюду на автомобили,
поезда и самолеты. И последние его теперь пугают ничуть не
меньше, чем самые хищные представители животного мира. Ну а
ядерная физика и теория относительности – это, соответственно,
теперь что-то вроде ноябрьского моросящего дождя, надоедливо
стучащего за окном с утра до вечера…

Короче говоря, лично для меня совершенно очевидно, что переход части
творческой интеллигенции в своеобразный «микромир» связан
именно с таким наивным переносом процессов, происходящих в
окружающем мире, на собственную жизнь и творчество. Конечно,
современные писатели уже не считают себя детьми солнца или
ветра и не приносят им в жертву своих родственников, однако
где-то на бессознательном уровне им вполне может казаться, что
их неуловимые для обычного человеческого восприятия мысли,
образы, шутки, обобщения, чувства и пр. все-таки смогут
распознать специально подготовленные для этого
ученые-литературоведы, если и не оснащенные вдобавок еще какими-то особыми
приборами, способными улавливать инфраизлучение и ультразвуки,
то, во всяком случае, имеющие на этот случай тщательно
разработанные научные методы и подходы. Точно так же, как теперь
специалисты в области ядерной физики распознают и
определяют свойства разнообразных элементарных частиц при помощи
тщательно разработанных теорий, приборов и расчетов. И самое
главное, что многие современные литературоведы, причем едва ли
не большинство, и действительно, специализируются сейчас на
такой литературе «микромира», в то время, как остальные по
старинке остаются верными «последователями Ньютона» и
продолжают изучать макромир, т.е. интересуются только теми
писателями, которые весомо обозначили себя во внешнем мире: получили
какую-нибудь премию или же, на худой конец, напечатались в
каком-нибудь солидном «толстом» журнале… Правда меня немного
удивляет, что это разделение в современном
литературоведении произошло совершено спонтанно, можно сказать, не
осознанно, на бессознательном уровне, так как большинство
литературоведов, точно также как и писателей, кажется, абсолютно не
отдают себе в этом отчета. Поэтому, собственно, я и склонна
усматривать в этом разделении некий наивный перенос «по
аналогии», свойственный первобытным народам…

Что касается меня, то обратившись к истории русской литературы и
приблизившись к рубежу двадцатых годов прошлого века, я
невольно чувствую себя теперь кем-то вроде витязя из русской
сказки, неожиданно оказавшимся на роковой развилке дорог. Честно
говоря, я и в самом деле толком не знаю, куда мне теперь
повернуть. С одной стороны возвышаются какие-то пугающего вида
заросшие мхом пеньки типа Демьяна Бедного, Шолохова, Алексея
Толстого… А с другой – мелькание неясных теней вроде
Вагинова, Добычина, Введенского…