Лаборатория слова

Рассказ Михаила Булгакова «Морфий» впервые был опубликован в журнале «Медицинский работник» в 1927 году. Рассказ автобиографичен. По образованию Булгаков врач, выпускник медицинского факультета Киевского университета. По распределению работал земским врачом в селе Никольское Сычевского уезда Смоленской губернии с сентября 1916 по сентябрь 1917 года, а также в уездном городе Вязьме той же губернии с сентября 1917 по январь 1918 года. В рассказе отражена личная история автора – как он во время службы земским врачом пристрастился к морфию. Трагедия морфиниста, прослеженная с медицинской тщательностью.

Замысел этого произведения возник еще в 1917 году, в селе Никольское, когда Булгаков уже ощутил разрушительное действие наркотика. По-видимому, тогда он начал работу над сочинением, получившим название «Недуг». Эту раннюю редакцию «Морфия» Булгаков впоследствии уничтожил. Однако заглавие «Недуг» найдено не случайно. Оно передает отношение Булгакова к революционным событиям в России. Герои Булгакова переживают революцию и гражданскую войну, как тяжелый недуг. Трагедия отдельного человека, страдающего морфинизмом, становится символом того, что происходит с родной страной. Другая грань этого символа: морфий отключает героев Булгакова от действительности, избавляет от психических травм. Им безразлично, что делается в мире. Цена такой анестезии – саморазрушение, распад личности.

Тема морфия появляется и в романе «Мастер и Маргарита»: в эпилоге морфинистом становится поэт Иван Бездомный. Только после укола наркотика он видит во сне как наяву то, о чем рассказывается в романе Мастера о Понтии Пилате и Иешуа Га-Ноцри. Получается, что тема, с которой Булгаков начал свой писательский путь, замыкается в его последнем произведении.

Ассоциация революции с болезнью возникала и у других русских писателей. Поэма Бориса Пастернака «Высокая болезнь», «Тихий Дон» Шолохова, «Котлован» и «Чевенгур» Андрея Платонова. С какой болью, с какими страданиями народа сопряжено у них разрушение старого и построение нового мира.

В рассказе «Морфий» два главных героя, доктор Бомгард (от его лица начинается повествование) и Сергей Поляков, его бывший сокурсник. Оба земские врачи. Поляков прислал Бомгарду письмо с просьбой помочь, так как он тяжело болен. Бомбард собирается ехать завтра же, путь не близкий, в глухое село. Но на следующее утро привозят Полякова на санях, умирающего, самоубийство, стрелял в себя из револьвера. Перед смертью Поляков успевает передать Бомгарду свой дневник. Дальше повествование идет от лица Полякова, в его дневнике. Это дневник морфиниста, клинически точное описание болезни. Поляков стал употреблять морфий из-за сильной, нестерпимой боли в желудке. Постепенно делается зависим от этого наркотика. Дается подробное изложение психического состояния. Поляков думает, что сможет отказаться от морфия в любой момент, но это самообман. Продолжает принимать морфий уже не только из-за страха боли, а чтобы излечиться от душевной раны (от него ушла жена, оперная певица). И он благодарен морфию за это излечение, он восклицает: «Не могу не воздать хвалу тому, кто первый извлек из маковых головок морфий. Истинный благодетель человечества». Кроме того он оправдывает себя довольно-таки убедительным доводом, что врачи должны пробовать препараты на себе, чтобы понимать, что чувствуют пациенты. Но очень скоро эйфорию сменяют жестокие страдания морфиниста. Поляков пытается бороться с болезнью. Но эта борьба безнадежна. Идет быстрое разрушение психики и распад личности. Поляков становится рабом морфия. Ему не победить силу таинственной и могущественной власти, извлеченную из казалось бы безобидной маковой головки. Человек, венец творенья, подобие Божье, побежден дьяволом, спрятанным в «чудных божественных кристаллах».

По форме это произведение – рассказ в рассказе. Кольцевая композиция, прием ретроспекции. Два повествователя, Бомгард и Поляков, сменяя друг друга, как бы перевоплощаются один в другого. Тем самым  усиливается  исповедальность повествования.

В мировой литературе  мы знаем немало произведений на ту же тематику. Де Квинси, «Исповедь англичанина, употребляющего опиум»; Шарль Бодлер, «Искусственный рай»; Олдос Хаксли, «Двери восприятия»; Уильям Берроуз, «Голый завтрак». Упомянем и «Роман с кокаином»  М.Агеева (настоящее имя Марк Леви). Тема наркомании есть и у Николая Гоголя. Персонаж его повести «Невский проспект» художник Пискарев с посмощью опия спасается от жестокой реальности и живет в галлюцинаторных снах. Восклицания этого, обреченного на гибель, несчастного мечтателя и визионера стали цитатой: «О, как отвратительна действительность! Что она против мечты?.. Боже, что за жизнь наша! Вечный раздор мечты с действительностью!» Разворот этой темы может увести нас далеко, в тьму времен, к древним религиям и магическим практикам. Обожествление психоделиков, сома древних ариев и т.д.

«Морфий» Булгакова заново обнажил проблематику этой темы. На небольшом объеме текста (менее 30 страниц) сосредоточен колоссальный, взрывчатый смысл. Напряженность, экспрессия нарастают с каждой фразой, каждым абзацем. Трагизм повествования достигает мучительного накала. Как будто бы революционный пожар, бушующий в стране, опаляет своим огнем и этот рассказ о ничем не примечательном, безвестном враче-морфинисте. Что он и его маленькая, ничтожная жизнь рядом с теми грандиозными катаклизмами, которые определяют историю человечества. Не случайно рассказ начинается со слов о счастье и здоровье. А счастье ассоциируется с вьюжным 1917 годом.

«Давно уже отмечено умными людьми, что счастье – как здоровье: когда оно налицо, его не замечаешь… Что касается меня, то я, как выяснилось теперь, был счастлив в 1917 году, зимой. Незабываемый, вьюжный, стремительный год! Начавшаяся вьюга подхватила меня, как клочок изорванной газеты, и перенесла с глухого участка в уездный город… И ежели революция подхватит меня на свое крыло – то придется, возможно, еще поездить…».

Эти слова доктора Бомгарда – слова самого Булгакова, автора. Мы знаем, сколько Булгакову пришлось скитаться по стране в годы революции и гражданской войны. При этом Бомгард (как и сам Булгаков) службу земским врачом в глуши, в одиночестве, без всякой поддержки считает боевым постом, на котором он героически боролся с болезнями. Это понятие о героическом деле врача переносится и на вторую, главную часть повествования, на образ доктора Полякова и на его исповедь. Вот почему борьба Полякова с пристрастием к морфию – это борьба врачебного долга с эгоизмом замкнутого на себе самодостаточного существования. Врач – воин, солдат на своем боевом посту. Доктор Сергей Поляков на этом посту погиб, но успел передать письмо своему товарищу, доктору Бомгарду:

«… Я раздумал лечиться. Это безнадежно. И мучиться я тоже больше не хочу. Я достаточно попробовал. Других предостерегаю: будьте осторожны с белыми, растворимыми в 25 частях воды кристаллами. Я слишком им доверился, и они меня погубили. Мой дневник вам дарю… Прочтите историю моей болезни».

И доктор Бомгард вместе с нами (ведь Поляков и нам предлагает узнать историю его болезни) начинает читать этот страшный исповедальный дневник. И вот мы читаем о первом действии морфия на человека:

«Первая минута: ощущение прикосновения к шее. Это прикосновение становится теплым и расширяется. Во вторую минуту внезапно проходит холодная волна под ложечкой, а вслед за этим начинается необыкновенное прояснение мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все неприятные ощущения прекращаются. Это высшая точка проявления духовной силы человека. И если б я не был испорчен медицинским образованием, я бы сказал, что нормально человек может работать только после укола морфием».

Так Поляков поддается извечному для человека соблазну. Эти эйфорические, совмещенные с болезнью, состояния, необычайный подъем духа с неизбежно следующим за ним глубочайшим упадком, достаточно широко описаны в литературе. Вспомним сходное состояние, показанное в романе Достоевского «Идиот». Только там правит не морфий, а припадок эпилепсии. Князь Лев Мышкин говорит сам себе: «Что же в том, что это болезнь? Какое до того дело, что это напряжение ненормальное, если самый результат, если минута ощущения, припоминаемая и рассматриваемая уже в здоровом состоянии, оказывается в высшей степени гармонией, красотой, дает неслыханное и негаданное дотоле чувство полноты, меры, примирения и восторженного молитвенного слития с самым высшим  синтезом жизни?.. Да, за этот момент можно отдать всю жизнь!» Князь Лев Мышкин называет этот момент «высшим бытием». Также и врач Поляков эйфорическое состояние, вызываемое действием морфия, считает «высшим бытием».

Но очень скоро, через полтора месяца, дух его записей меняется, и мы читаем:

«Я – несчастный доктор Поляков, заболевший в феврале этого года морфинизмом, предупреждаю всех, кому выпадет на долю такая же участь, как и мне…». И еще через месяц: «Нет, я, заболевший этой ужасной болезнью, предупреждаю врачей, чтобы они были жалостливее к своим пациентам. Не «тоскливое состояние», а смерть медленная овладевает морфинистом, лишь только вы на час или два лишите его морфия. … в теле нет клеточки, которая бы не жаждала… Чего? Этого нельзя ни определить, ни объяснить. Словом, человека нет. Он выключен. Движется, тоскует, страдает труп. Он ничего не хочет, ни о чем не мыслит, кроме морфия. Морфия! Смерть от жажды – райская, блаженная смерть по сравнению с жаждой морфия. Так заживо погребенный, вероятно, ловит последние ничтожные пузырьки воздуха в гробу и раздирает кожу на груди ногтями. Так еретик на костре стонет и шевелится, когда первые языки пламени лижут его ноги…».

И дальше уже такая запись 14 ноября того же 1917 года:

«Да, я дегенерат. Совершенно верно. У меня начался распад моральной личности… У морфиниста есть одно счастье, которое у него никто не может отнять, – способность проводить жизнь в полном одиночестве. А одиночество – это важные, значительные мысли, это созерцание, спокойствие, мудрость… Мне ни до чего нет дела, мне ничего не нужно, и меня никуда не тянет».

В каком контрасте это понятие счастья с тем, которое высказал доктор Бомгард в начале рассказа. Эта запись заставляет задуматься: тяга к одиночеству, к бегству от реальности, отказ от общения с людьми толкает в объятия морфия. И морфий дарит свои утешения, но какой ценой! Ценой ужасных мук и гибели.

Читаем запись 18 ноября. Галлюцинация, вызванная действием морфия, подобная «Черному монаху» Чехова. Страшная старушонка летит от реки по склону к Полякову, не касаясь земли. Эта старушонка – сама смерть.

Болезнь нарастает. Запись 17 января: «Шорохов пугаюсь, люди мне ненавистны во время воздержания. Я их боюсь. Во время эйфории я их всех люблю, но предпочитаю одиночество».

И вот наступает предел. Последняя запись: «Позорно было бы хоть минуту длить свою жизнь. Такую – нет, нельзя».

Этот рассказ Булгакова – грозное предупреждение. Актуальность рассказа очевидна. В наши дни наркомания приобрела масштаб мировой эпидемии, пандемии. Этимология слова «морфий» – от древнегреческого бога сна Морфея, брата-близнеца Танатоса, бога Смерти. К морфинисту очень скоро приходит последний сон. Радужнокрылого Морфея сменяет черное крыло Танатоса.

Булгаков в «Морфии» с большой художественной силой изобразил то, что с ним происходило, свой личный опыт. Как уже сказано, употреблять морфий он начал в 1917 году. Наркоманию писателя подробно описала в своих воспоминаниях первая его жена Татьяна Николаевна Лаппа. Она стала прообразом акушерки Анны Кирилловны в рассказе. В то время наркотики свободно продавались в аптеках. Было модно употреблять и морфий, и опиум, и кокаин. По воспоминаниям Т.Н. Лаппа Булгаков рано попробовал наркотики. Она пишет: «Однажды, не то в 1913, не то в 1914 году Михаил принес кокаин. Говорит «Надо попробовать. Давай попробуем…». Тогда эта проба осталась пробой, без продолжения и последствий. В 1917 году, работая земским врачом в селе Никольское, в глуши, Булгаков попробовал уже морфий. Эта проба обернулась бедой и едва не привела к гибели.

Булгаков страдал морфинизмом и после перевода в Вяземскую городскую больницу. По свидетельству Т.Н. Лаппа он кололся дважды в день. Читаем в воспоминаниях: «Он тогда такой страшный был… Вот, помните его снимок перед смертью? Вот такое у него лицо. Такой он был жалкий, такой несчастный. И одно меня просил: «Ты только не отдавай меня в больницу…».

После приезда в Киев в 1918 году Булгакову удалось избавиться от морфинизма. Спасла

семья, совместные усилия жены и родственников. Татьяна Николаевна постоянно уменьшала дозы наркотика в растворе, в конце концов полностью заменив его дистиллированной водой. В результате Булгаков отвык от морфия. Как пишет Татьяна Николаевна, Булгакову победить морфинизм помог страх потерять врачебную практику. Он больше всего на свете хотел стать великим врачом. И еще. К тому времени он уже много писал. В нем поселилось чувство своей избранности, теперь уже избранности писателя. Самоубийство доктора Полякова в рассказе происходит 14 февраля 1918 года, как раз накануне отъезда Булгакова из Вязьмы. Булгаков в «Морфии» воспроизвел возможный вариант своей судьбы.

Михаил Булгаков одержал величайшую победу над собой, над страшным недугом, победил власть морфия. Редчайший случай в медицинской практике, в истории наркомании. Мы знаем на примере Авиценны, Парацельса, Дрезера как медики и фармакологи становились зависимыми от опиатов. Немецкий врач и фармаколог Луис Левин в 1924 году приводил данные о морфинизме среди европейских медиков: это 40,4 % врачей.

История морфинизма Михаила Булгакова – одна из многих подобных историй. Наркомания неизлечима. Спастись удается буквально единицам. Булгаков сумел побороть морфий. Чем побороть? Не жаждой ли литературного творчества, пересилившей даже такую, казалось бы неодолимую тягу к наркотику. Творчество – тоже наркотик. Но разница между этими двумя наркотиками как между светом и тьмой, жизнью и смертью. И не парадокс ли в том, что литература должна быть благодарна морфию. Он, морфий, принудил врача Михаила Булгакова  с могучей художественной силой и убедительностью изобразить процесс болезни и моральный распад личности, тем самым открыв автору его писательский дар и подлинное призвание. Рассказ, повествующий о заурядном случае морфинизма, оказался литературным шедевром. Явился большой русский писатель Михаил Булгаков.