Литературная критика

 

 

…Если вы слыхали, как читает автор свои тексты, то согласитесь, что вряд ли он сам их пишет. Рояль Москвы вам подтвердит, петербургский Нос воротить не станет. Потому что при личном знакомстве с его книгами – стихов ли, прозы – оказывается, что только в одиночку, втихую и исподволь они способны создать «головокружительный эффект гравитационной засады, чреватой эксцессом, над которым не властен никто», о котором узнаем из «Гимнов» Николая Кононова. Кто их ему диктовал? Уж точно не лев из цветного пенала и не черт из табакерки сухих ленинградских знаний, из которых только Курицын и мог когда-то извлечь квадратный корень нежных глаз на мокром месте, Теперь вот Гулин.

 

 

 

 

 

Главного героя в романе зовут… Нет ответа. Куда же запропастился этот негодный мальчишка?!

 

 

 

 

 

Читателю нового романа Кононова можно позавидовать, его страницы «дарят ему еще одну чувственную жизнь, снова полную плотских откровений, страха самопознания и прелести обладания». Только вот, черт, в глазах иногда отчего-то уже в самом начале мутится, строка ползет, буквы мешаются и мешают правильному произношению в нос, в рот, в зевок, как Анастасия Федоровна, в бога душу и вообще. «Плато (пальто? платье?) той поры предстает смятением (смятым?) и с него невозможно соскользнуть, как с колеи (как с колен?). Ну, хорошо, дальше… «Смещает орбиты (арбитры?) его существования в сумерки (смерти?) и зыбкость, но именно там слабая сила обостряется настолько (постелька?), что даже измена и гибель близких предстают гимном бытию и существованию в нем (в нем?)». Впрочем, довольно. В стол засунем (сто засунем?) и будем читать.

 

 

 

 

 

В этой прозе маленького мальчика, пишущего о себе, как о взрослой женщине, встречаются даже великаны. Они впрыгивают петухом на веранду, спасаясь от дождя, как в рассказе А.И., когда главные герои занимаются делом мелким, тряским, неудобным, словно тараканы на диване у А.П. Смотрите сами. Или нет, не смотрите же, встряхнувшись и выбежав обратно в сад! «Приближающиеся шаги прошуршали гравием, и в раскрытых дверях, как в раме, предстал сторож Мироныч, рослый мужик с серо-желтой бородой, – таких любили писать передвижники, – одной рукой он держал картуз, а другой – маленькую дурную девочку с высунутым белесым язычком, она тупо смотрела вбок, свесив шею, и плотно прижимала к себе маленького желтого утенка».

Дядя Мика, дядя Мика!

 

 

 

 

 

…Все начинается с того момента, когда на дачу приезжает этот, как его… Блинский, Графинский, Минский... щелкните, что ли, пальцами для аффекта… Короче, неважно – ревизор и провизор безмятежной жизни, так сказать. Вы заметили, вообще, что все в дачной прозе случается с явлением черт принес совершенно неглавного героя вроде Фирса или летчика у Гайдара, который чуть не порушил командирскую заруку, причем настолько, что до сих пор красные чашки бьются о голубую, как в рассказе у Быкова в «Русском пионере», а сделать ничего не могут? И то ли, дурак, песню обязательно испортит, то ли не возьмет мелочь и уйдет в ночь, взяв подмышку внучку-дебилку с придушенным утенком, но антоновские яблоки как-то сразу горчат, цыгане не едут и время уже такое, знаете… Словом, как в романе у Кононова. «Ночь чернела не только над садом, но была и им самим, как всеобщая могила времени». А казалось, еще недавно самовар шишками, покушать не дураки, беседовать через калитку с почтальоном и продавцом раков, а срубленные деревья еще «чудесно разрастались призрачной декорацией оперного леса». Да что там! «И шелкопряды ползали по рябой листве, веткам и стволам жирными загогулинами, как нотный хаос, выпавший из партитур, и разнообразные бабочки вдруг вспархивали с тихим шумом, испугавшись стрекоз, и сухая трава пошевеливалась невидимыми мелкими грызунами». Умри, Кальпиди, лучше не скажешь!

 

 

 

 

 

…Анастасия Федоровна, правда, заметила, что «чует что-то весьма недоброе, а ее это чувство никогда не обманывает», да кто ж ее послушает. А тут еще бабушка то и дело по просьбе домашних достает тетрадь и читает оттуда девичьи записки. «Зато Коля Куров был неутомим с Таней Котловой». Ося и Мика были здесь, пока не выросли? И еще посуда, чашки чайные, опять-таки, и автор хорохорится, мол, лучше, чем дворянский фарфор эти послереволюционные стаканы, как будто Собинов не тут же на патефоне, а лишь надписью на гребешке в кармане у молочного брата Шуры. Я вам скажу, как родному, это не интертекстуальность. Хотя… «Я не раз примечал, как мои гербарные добычи, приколотые булавкой к стене веранды, хищно поедали осы, ковыряясь и шевеля в проеденном брюшке лупоглазых бабочек вострыми жвалами, как столовым прибором в тарелке с кашей или винегретом».

 

 

 

 

 

Эти записки, господа, в духе всех провожающих, которых просят отойти от вагонов и не залапывать колеса своими грязными руками. Это мечта уезжающего в Рио-де-Жанейро и пишущего так от одиночества и тоски, полунамеками и прибаутками, а потом ужасающегося тому, что это и есть вся его проза. «— Главное, — думал я, — чтобы у нас не возникло никакого сюжета. Только за водкой… И всё…». У таких авторов еще в прозвище застрял город Львов, как капуста в бороде, а мелкий бес – в адамовом то ли яблоке, то ли конструкте девы. Словом, пошлость несусветная, ее даже А.П. писал латиницей, чтобы не так тошнило.

 

 

 

 

 

Не только в этой прозе, но и в других поэтических пеонах, словно пионах на каждом повороте садовой тропинки в «Приключениях Веснушки», живут маленькие мальчики. Им тети советуют, чтобы они говорили громче, как Ленин, а если спросить, почему нельзя маникюр, отвечают, что есть такие дяди… Не такие, конечно, как в этом романе, но все равно держи, Томек, ухо востро. «Пацан, ну, Карпов хочет с тобой дружить! Прям сил нет, как Карпов хочет!  И я рассудительно ответил ему, что мальчики с карпами не дружат, потому что они рыбы. А я их еще и не люблю, потому что можно легко ими подавиться, так как карпы костистые. На что уже тетя Лида сквозь слезы сказала своему кавалеру-карпу: – Что ребенок-то тебе говорит, обормоту, послушай-послушай, карп ты костлявый, про мою душу.

Мама как-то слишком поспешно увела меня, и что было дальше, я не узнал».

Почему нельзя.

 

 

 

 

 

В каждой прозе есть такие места, как у Виктора Ерофеева, что закачаешься, пишет он. В этом романе с детством они повсюду, как круги на воде, и все спасательные. Например, в особо сложных местах бабушка то и дело раскрывает аптечку дневника, и оттуда несет облегчающим душу валокордином, коим бывает залит живот новопреставленного дачника, найденного на третий день в своей кровати. Этакий синкоп, аритмия, сбой регистра в точеной пьесе, рядящейся под грузный роман. «Вчера от Павлика получила письмо. Тяжело живется бедному, – надо бы поскорее ответить».

Или все-таки купить маслопроводный шланг?

 

 

 

 

…Говорят, это не предметный разговор, а вот суконный язык и вещные метафоры почему-то не замечают. А ведь из них и состоит порой литературный ширпотреб эпохи, который то и дело путается под руками (то есть, ногами) даже в самых высоких отношениях. Формируя контекст, наводя оптику, настраивая регистр. Тетрадка из Торгсина, подаренная Юрочкой, рубашка, десять лет назад подаренная Оличкой. Кстати, «как и вся его одежда: застегнутый на верхнюю пуговицу пристежной воротник рубашки, куда можно вполне просунуть еще и палец или тощую морковку, манжеты с зализанными посверкивающими речными пуговками, их из перловиц тачают умельцы, выковыряв плоть, похожую на людской язык, если бы он с неделю полежал в теплой воде, – но в войну их вовсю ели, не брезгуя, так как уток, обычно потрошащих грязно-зеленые створки, поели уже давно, сразу».

Черт его знает, что едят эти господа.

 

 

 

 

 

…Приезд старика в детский мир это всегда угроза приключение. Военная тайна раскрыта, грелка с документами передана, «если это были осень, зима или весна, то две его калоши, оставленные при входе, казались мне маленькими кострами, не могущими разгореться по-настоящему, как нарисованный очаг папы Карло». Со времен взятия Изумрудного города нужда в таких героях отпала, но как атавизм эпохи они, конечно, остались, и не только в литературе. Те самые господа, пристегнутые к реальности, если помните, как-то сбоку, вроде котильонного значка, знающие лишь одни шахматные ходы и что Бриану палец в рот не клади. «Поэтому все, что бы он ни говорил, обретало черты прелести, невзирая на банальность, очевидность или даже глупость, – уточняет юный герой романа. – Ему раздавили торт-гостинец – «извините великодушно», чуть не затоптали шляпу, перекрутили вокруг туловища плащ и еще всячески поносили за неумелость вести себя в привычной всем дачниками давке, хотя он, как рассказывал, «смиренно претерпевал».

Гвозди из таких людей выходили дрянные даже в должности уездного фельдшера, вот и брали их только в шпионы и диверсанты в повестях Рыбакова. Да и могло ли быть иначе в их мире, где «почтовый ящик запирается всего-то на спичку в боковине», и согреть ей уже никого не в силах?

 

 

 

И хотя приехавшему на дачу дяде ответил сам Шолохов, все равно в романе он «был совсем старым, ходил по своей комнате в пиджаке и трусах, но по-прежнему благоухал одеколоном». Здесь автор слегка заигрывает с рассказом в рассказе, упоминая сюжет дядиной истории про его лагерную жизнь, но не более того – на построении весь отряд следил за красным шариком, летящим за сопкой, загадывая, лопнет-не лопнет, амнистируют-расстреляют, а дядя точно знал, что выйдет, поскольку отсидел от звонка до звонка. Шарик, как известно, залетел в песню к Окуджаве, а с писателем из столицы Вешенской даже разговаривал приятель-одноклассник автора этих строк, поэтому мат в полтора хода таким героям ставили в литературе сразу. Еще за марки на письме с отказом пришлось заплатить. «– Ну вот Шолохов, понимаю, Шишков тоже известен нашему народу, в конце концов, Щедрин-Салтыков… А вот вы?» А ведь там была главка «Облака» в духе то ли Фомы Аквинского, то ли Кьеркегора: «Они всегда были, когда я примечал их, удивительно высоки, будто боялись прикоснуться к нашему кошмару, отворачивались».

 

 

 

 

 

…Метафоры и сравнения, в основном, из античной жизни. Позы, принятые в постели, наклон головы, изгиб руки, потянувшейся к инструменту. Ситуация, впрочем, напоминает историю Лолиты, чей искуситель был изумлен изрядным мастерством эрзац-любви своей визави, вернувшейся из летнего лагеря. То же самое в случае с юным героем, искушенным в тонкостях однополой любви – тайные упражнения с приятелем весьма пригодились при встрече с взрослым мужчиной, изрядно удивив того. Далее, впрочем, уже ничего удивительного в мужской любви с персонажами «взрослой» истории. Ученик вечерней школы, инвалид в бане, красавец-морячок... «По-ящеричьи я вписывался в который раз в самую тесную муфту, проталкиваясь вперед, пока она не отвечала мне, делаясь из мелкой и тесной сквозной и склизкой, обретая изгиб сурдины, подстроившейся под мой невеликий молодой размер».

 

 

 

 

 

Критиков автору романа не занимать. Критика же отсутствует. Недавно вышел целый том рассказов о том, как литературоведы его любят. Причем, даже не тексты, а их препарирование. Были разобраны по слезинкам все его ручные экстазы с оргазмами в стихах и прозе. Остальных обитателей «живого» мира исследователи не жалуют. Отчего же, спросите? «Так бывало множество раз в моей жизни, что люди, производившие на меня впечатление, вблизи оказывались столь элементарны, корявы и непластичны, что во мне все форточки, распахнутые для уловления их, равных первому впечатлению, схлопывались». Во-вторых, современная филология не совсем своевременна, ведь в случае Кононова важны не рецепты, а меню. Критика же располагается не внутри текста, а извне, как всегда над схваткой, на берегу, ожидая по привычке, когда проплывет. Так можно и профессиональные функции отсидеть! И это притом, что из реки то и дело выпрыгивают поплавки смыслов, но нет, главное для критики – вехи на пути, а не лягушачья кожа героя. «Весь фокус моего переживания состоял в том, – подсказывает он, – что в какой-то момент, совершенно неуловимый, я начинал жить попятным способом, видеть не то, что передо мной, а то — каким образом я это вижу, как я выстраиваю композицию и размещаю в ней свое созерцание…». И поэтому, когда вам говорят, что ностальгическая литература – это не экфразис и мениппея, то надо верить, а не удивляться осведомленности автора в особенностях работы общественных туалетов или не особого отличия клиров от квиров. Заявление, конечно, в стиле Лимонова, но что поделать, если русские любят больших метров.