Литературная критика

Илья Оганджанов. Человек ФИО: роман в рассказах. - СПб.: Алетейя, 2020. – 316 с.

…Наверное, у всех есть такие воспоминания – о детстве, отрочестве, юности. Однако, не все интересны, будучи стандартными, привычными, стереотипными. У автора этой книги рассказов, повестей, миниатюр, складывающихся в настоящий роман – с жизнью и судьбой – все наоборот. Его детство чем-то напоминает, конечно, общепринятый «рай» в Стране добрых советов, но все-таки есть разница в его восприятии героем. Например, продавщица в магазине говорила ли когда-нибудь вам, робко взирающему из-за прилавка малышу, что разговаривать надо громко, как Ленин? Герою романа Ильи Оганджанова «Человек ФИО», кажется, нет, но уже другая тетка выговаривала его маме, что ее сын шаркает ногами, и оттого задники ботинок у него стертые, не напасешься. То есть, небольшая, но все-таки разница, верно?

Ленин, ботинки. Мир, труд, май. Оказывается, отвечает автор, все зависит от мамы. Которая, работая на трех работах, и все равно на все не «напасешься», грустно говорит сыну: «Ладно, сынок, иди как идётся». И он, следует отметить, ходит именно так, и даже голос его трудно спутать с чьим-либо другим: у автора свой тембр и стиль, и даже интонации – нет, не душевные, хотя куда же без них в ностальгической прозе, а вполне себе трезвые. На языке романа вообще стоит сделать особый акцент, он действительно очень тонок и богат, полифоничен, интонационно безупречен и при этом многообразен - тут и классическая русская проза, и лучшие достижения отечественного и западного модернизма и элементы авангарда. Чего стоит одно посвящение - Т.Д. и Т.П., этим конторским служащим русского языка, господам  «Так Далее» и «Тому Подобное», ставшими «важными» персонами.

Относительно же «трезвых» интонаций, то они особенно контрастны, когда, к примеру, словно герой романа, любуешься с улицы чужим уютом в окошке, а после думаешь, что все равно ведь очень скоро все это тебе надоело бы, а девушку, задернувшую шторы и не заметившую тебя в сумерках, ты обязательно бы бросил. В этом, кстати, отличие героя романа от его коллеги по времени и судьбе, заглядывающего в те же окна в рассказах донецкого автора. «Когда все закончилось, Николай в халате пошел выносить из квартиры мусор. На улице дуло, сумерки трещали от разрядов близкой грозы. – Мамочка родная, – подумал он, – разглядывая яркие окна, – когда же я поумнею».

И пускай московских окон негасимый свет обязательно был отражением кремлевских звезд лишь в столичных широтах, мы не будем заниматься временной и территориальной компаративистикой, сравнивая судьбы детей разных народов. Тем более, живущих в описываемые времена в одной большой и дружной песочнице. Заметим лишь, что ее детали – облупившаяся краска, из которой на подоконнике уже сложился целый материк, надпись «плиссе, гофре» на доме неподалеку, как в детстве героя - и формирует жанры, рождая то ли манифесты, то ли романы воспитания, то ли такой вот калейдоскоп… «Одна моя старинная знакомая укоряет меня, что я вечно витаю в облаках и пора бы мне спуститься с небес на землю, - жалуются в романе. - Странно: но ведь всё, о чём я говорю, случилось со мной именно здесь, на Земле». Что возразить? «Я — человек ФИО, родился в прошлом веке, в стране, которой больше нет, больше которой нет на карте, проживал по адресу, потом по адресу, а потом по адресу лишний вес, первая седина, лёгкая сутулость. Когда тебе под сорок и всё, что ты умеешь, — просиживать штаны в захудалой редакции и править скучные чужие статьи, новую жизнь начинать поздно».

Кстати, еще один такой «инфантил несчастный», как отзывается о муже жена в романе Оганжданова, испещрил стены родного города уже в другой малороссийской глубинке такими же «эмпирическими» надписями: «Работать и учиться! Где? На Земле!» Словом, по стране работы много, как говаривали во все времена инженеры-романтики, уходя, тем не менее, лишь в поколения дворников и сторожей. «И теперь я хожу по безмолвным улицам, шаркаю ботинками и слушаю, как дождь глухо барабанит по моему такому одинокому в этот поздний час зонту», - сообщает главный герой «Человека ФИО». Он действительно много ходит, уходя порой далеко, в свои воспоминания о прежней жизни. «Я хожу по комнате и вспоминаю, как в детстве, выйдя зимним утром на скрипучее крыльцо, не решался спуститься во двор — всё вокруг представлялось таким хрупким: кусты и деревья в морозном хрустале, заснеженное поле за скособоченным ревматичным забором, дымок над трубой соседского дома, изменчивой тропкой, убегающий ввысь… Возможно, таким же утром умерла тётя Анечка, пролежав несколько дней больная в стылом доме, не в силах подняться и затопить печь».

А иногда наш выросший малыш даже бежит, едет, уезжает. «Лишь бы вырваться из Москвы, из душащей будничной безысходности. А может, просто Ленинградский вокзал оказался ближе всего от моей съёмной комнаты и первое, что пришло на ум у кассы: «Один до Питера».

На самом деле, в романе не то чтобы все запутано – реальные истории, вымышленные события, сны и сновидения – но уж больно напоминает саму жизнь. И трудно понять, кроме того, что это настоящая – не жизнь, а литература. И пускай ясно, что роман в рассказах - это попытка реанимировать отмирающую форму романа; клиповое мышление используется как формообразующее для большой прозы; каждый рассказ здесь может существовать и сам по себе, а собранные вместе и выстроенные определённым образом, они создают единое, цельное полотно. Однако, как из подобного сора и сюра рождаются даже не стихи, а стихия, в которой нельзя без спасительной памяти… Которая, оказывается, бывает и сладкой и горькой, и пьянящей, и отрезвляющей. «Будь проклята услужливая память», - восклицал поэт, умерший в 22 года. Не помните такого? Хотя бы ФИО…