Литературная критика

                   

Владимир Меньшиков

 

 

Книга Владимира Меньшикова «В селе Вселенную нашел…» (поэзия и дневники) построена на контрастах и конфликтах. Те же острые темы, присущие и всему, что он пишет. Темы, из которых Меньшиков, по его собственному образному выражению, возводит свою «Вовилонскую башню» и сам же ее разрушает. Колючие это темы, режущие, полемичные, диссонансы, изломы. Знаменателен состав книги и ее композиция. Начинается она с цикла стихов. Название цикла то же, что и название всей книги. Затем идет дневниковая проза «Дневник литератора». Записи с октября по декабрь 2019 года. После чего другой цикл стихов «Зимние огоньки». Затем опять «Дневник литератора», разбитый на две части: записи с января по май и с июня по сентябрь 2020 года. В дневник автор включил и свои стихи, написанные им в разное время. Тема стихов –  русская  деревня наших дней, тема прозаических дневниковых записей – городская жизнь, Петербург. Получается, что поэтическое творчество Владимира Меньшикова питает прежде всего деревня, а город порождает потребность выразиться исключительно в прозаических жанрах, в данном случае – в дневнике. Меньшиков мог бы сказать про себя словами Есенина, что он поэт деревни. Деревенский поэт, волей обстоятельств живущий в городе. Но его душа, его сущность, его поэзия остается в деревне. Однако городские реалии дают такой разнобразный, экстремальный материал, что не могут оставить его равнодушным и не стимулировать  его творчество. Что мы и видим в повестях Меньшикова, посвященных теме города, теме Петербурга. В «Дневнике литератора» эта тема проявляется как непосредственная, мгновенная реакция на события. В целом же циклы стихов (как отдельная часть книги) в соединении с дневником, дополняя друг друга, создают два контрастных плана одной единой мало утешительной картины. Современная русская действительность в злободневном, фантасмагорическом  разрезе.  В книге Меньшикова находим такую автохарактеристику:

«Значусь автором не только стихов, но и небольших повестей, которые являются продолжением моей деревенской лирики. Все они написаны от первого лица, от «я», и, если честно, то ничего окромя меня, то есть моих поступков, моих размышлений (но уже обо всём), образов и метафор не содержат. У большинства этих рассказов и повестей – дневниковое начало. Проза событийная, календарная, погодовая. Я  в ней выступаю как хроникёр с блиц-фотокамерой и как дотошный летописец современности, а еще как дежурный астролог, соотносящий и даже подчинивший свое творчество циклическим 12-летним продвижениям годов, имеющих названия соответственных животных знаков Неба (Змея, Конь, Овен… до Дракона)… Действую, как репортер, пишущий по горячим следам… По существу веду Дневники, которые для обозначения территориальной привязки к городу на Неве позднее назвал «Невниками».

В приведенной автохарактеристике Меньшикова отметим три важных момента: дневниковость и эгоцентричность творчества; летописность-репортерство (с блиц-фотиком); экстрим-астролог, подчинивший свое творчество небесному  повелеванию  «левого времени».

 Это дневниковое начало в творчестве Меньшикова – видимо, наиболее присущий ему способ осмысления действительности. Самозапись поэта, воспринимающего мир сугубо  метафорически. Меньшиков по-своему реализовал то, к чему когда-то призывал Велемир Хлебников: «Заклинаю художников будущего вести точные записи восхода и захода звезд своего духа: смотреть на себя как на небо и вести точные записи восхода и захода звезд своего духа…». Да поэт с уменьшительной фамилией Меньшиков смотрит в себя, как в безграничное, огромное Небо, и такой процесс (русский парадокс!) не является гигантоманией!

Не случайна и язычески-астрологическая составляющая творчества Владимира Меньшикова. Она глубоко закономерна. По восточному календарю Меньшиков родился в год Змеи. Змея – значимый образ как в его поэзии, так и в прозе. Можно сказать, личностный знак.  Символика змеи универсальна и двойственна. В мифологиях многих народов змея символ плодородия, она же – символ небесного огня. Змей – ярко выраженный фаллический символ, оплодотворяющая мужская сила, «муж всех женщин». Вот каким образом такое предположение наряду с другими характерными чертами нашло отражение в стихотворении Меньшикова «Июль»:

 

 

Продолжим про змею, которая космологически  является символом вселенной (найденной, кстати, в селе и не только по звуковой идентичности). Свернувшаяся кольцом змея, кусающая свой хвост (оуроборос), – символ вечности, также и самодостаточности. Змея еще и символ мудрости, дара предвидения и пророчества. (У друидов вожди носили почетный титул «змий»). Она же символизирует и внутреннюю силу, психическую энергию. Змея символизирует как добро, так и зло; и смерть, и жизнь; и гибель, и воскресение. Змея – прародительница человечества и т.д.  Часто образу змеи адекватен образ дракона. В странах Дальнего Востока между ними не делают различия. Нет этого различия и в текстах Меньшикова. В «Дневнике литератора» он запускает свои дроны-драконы в петербургские мрачные небеса и даже разводит питомник этих крылатых змеев по месту жительства в районе Александрино, приобщив к этому занятию живущих поблизости приятелей-литераторов.

В книгах Владимира Меньшикова создается своеобразная личностная мифология, она же и мифология русской жизни, деревни и города. Вымысел, работа фантазии у Меньшикова сродни тому, как действует древнее языческое сознание и мышление. (При том, что его язык, синтаксис, лексикон ультрасовременны). Меньшиков не единожды называет себя: «Все же я – язычник и сварожич». Стихи и проза Меньшикова густо насыщены  образами современности, воспринимаемыми космо-мифологически. Стихотворный цикл «В селе Вселенную нашел…»  можно было бы назвать и по-другому: «Русский космизм». (Вспомнятся космические замахи русской духовности – Циолковский, Вернадский, Флоренский, Чижевский, Николай Федоров, в поэзии – Хлебников, Маяковский, в живописи – Филонов, Малевич, в архитектуре – Чернихов, Леонидов, Татлин ). Космизм этот не располагает к комфортной разнеженности. Он взрывчат, революционен. В ключевом слове «Вселенная» спряталась все та же змея, и никогда не знаешь, что от нее ждать, добра или зла, яда или исцеления, агрессии или защиты. Выпад ее раздвоенного языка-жала непредсказуем.

 

 

А в стихотворении со знаменательным названием: «Убиение Русской земли (ритуальный праздник)» какая убийственная правда на тему порушенных народных идеалов:

 

 

Подобное движение  вверх, но уже в ироническом виде, показано автором в стихотворении «Прыжки в сельский космос)» из цикла «Зимние огоньки»:

 

 

Эта тема глобального космизма завершается в цикле пронзительно-лирической нотой прощания как с осенними журавлями, так и с прославленными гигантами некогда могучей советско-российской индустрии.

 

 

Это стихи, а в прозаической части книги, в «Дневнике литератора» находим не менее смелые, чем в стихах, образы, богатую игру слов и звукопись:

«Возможно, в чем-то я схожу с ума, шизею, дурею, но ведь в литературе кому-то надо быть за парня с аэроплана, за моремана, за язычника и за налетчика-обидчика».

У язычника, естественно, главное – магия, магическое действо и воздействие. Пример магической метафоры:

«Наигрывал бы какую-либо магическую мелодию, и в сюжет то ли повестушки, то ли стиха заползали толстые змеи, вбегали тощие мыши, впрыгивали ошпаренные волки…».

Не случайно у Меньшикова возникает образ Крысолова с его магической дудочкой:

«Ведь действительно заиграй я на клавишах как бы присовокупленному к компьютеру фоно, то под эту музыку, как под духовой наигрыш Крысолова, моим внутренним командам подчинились бы не крысы и не дети, а несколько неприятных для меня грызуночеловечков, передвигающихся по подвалам и дворцам Петербурга, таща за собой приросшие к ним двухметровые извилистые крысиные хвосты… эти крысочеловечки звездные люди  Питера».

Можно привести много примеров образно-словесной игры, характерной для резко экспрессивной, каламбурной (и карнавальной, по Бахтину) манеры Меньшикова: «…я написал о рыбе камбале, которая лучше всех плескалась или вытанцовывала на комбале (коммунистическом бале), а после потомившись в кабале одиночества, устремилась по морю к далекой и счастливой Шамбале…». Цепочка «камбала-комбал-кабала-Шамбала», зажигаясь друг от друга, создает широкую зону всегда нового, многозначного образо-смысла. К этой цепочке может притянуться еще много намагниченных звуковым подобием слов и понятий, скажем, «Каббала». В текстах Меньшикова происходит какое-то карнавальное буйство языка, когда могут случаться любые, самые невероятные метаморфозы, слова беспрестанно меняются масками-личинами, дразнят, язвят  издевкой, разят сарказмом, бьют каламбуром. Под лавиной таких сыплющихся, как из рога изобилия, словесных монстров, босховских мутантов – не заскучаешь. Тексты Меньшикова – это какое-то пиршество сравнений, метафор, всевозможной игры слов, звучания. Перекрестное опыление всего и вся метафорой. Текст подобен Протею, он буквально изнемогает богатством форм, жаден к уподоблениям, ненасытен. Попробуй останови стихию уподоблений, она неудержима. Гремучая смесь щедрого разнообразия наполняет язык, в котором «всё во всём». Беспредельность вариаций, фрактальная геометрия образов, мир-орнамент, бесконечно себя воспроизводящий и возобновляющий. Это язык-артист и язык-язычник. Главный герой стихов и прозы Меньшикова – сам язык. И прежде всего так надо понимать постоянно декламируемое язычество. Поэт – это язык. Творческое кредо – язычество языка (древний корень поэзии). «Наверное, я со своим язычеством и Сварогом выгляжу как чащобно-полевое чудовище». Но в этой мимолетной оглядке на себя откровение о том, каким чудовищным выглядит весь мир, всё в мире: «Прошли  раскрашенные девицы, на лице одной, красногубой, – совхоз имени Ленинской революции, на груди другой – колхоз имени Коровьего вымени…».   Или вот еще такой кошмарно-сюрриалистический образ: «Когда-то (а когда?) во мне был крепкий стержень да еще, видимо, задраенный в тело, как в тесто, напильник, – из тех, которые тайно передают в тюрьмы, чтобы перепилить решетки. Однажды напильник в моем теле перерезал стержень и ребра, и я как бы выбрался на волю вольную и оторвался по полной. Но что я там увидел: большое светлое помещение с множеством швейных машинок, напоминающих надгробья, потому что стояли правильными рядами, и над каждой машинкой, ну, конечно же, не со слезами скорби, склонялись женщины. Жизнь бьет одноцветным ключом и однозвучно, однотонно стучит швейной машинкой. Надоедает…». От этой однозвучности одно спасение: «Некоторые играют на смартфонах, на телевизионных приставках, а я иногда, включив мозг и переводя его в игровой режим, начинаю придумывать разные словообразования, например, «уфолог-туфтолог» или «пастилу подали в «постелю». Ничего не поделаешь, нравятся мне прифольные, чуть ли не на грани фола, изыскания в области отечественной звукописи».

Но от этих игр языка и в язык не поздоровится многим из ныне пишущих и непишущих,  да и всей русской литературе: «… здесь я повествую об кого и почему точат и чистят перья острые критики (или, наоборот, – острые перья тупые критики)». Вот еще один такой дружески-демонический шарж – образ известного писателя Николая Шадрунова: «В фамилии Шадрунов имеется что-то драконье, и поэтому Николай иногда превращался в чудище, взмывал над Ломоносовым, ломая представления и смыслы о роли писателя в ракетный век, и куда-то улетал и что-то вытворял…». Или вот, например, такое пронзительное прозрение мира: «Когда возвращался к себе, то увидел около подъезда ряд прислоненных к стене дома высоких брусков. На некоторых из них черным фломастером были сделаны какие-то записи, метки, и смотрелись они как названия на корешках книг. Палочное, убойное чтиво. Я, кстати, совсем недавно размышлял об антилитературе. Такая существует и в очень большом количестве, и даже в моем исполнении. Она не может обходиться без спальни и сральни. Впрочем, теперь все совмещено, как объединенный санузел, в котором санитария выполняет не такую уж очищающую функцию. Перегородки сняты, лопнули, говно прорвалось на книжные страницы. Это и был либеральный литературный прорыв?..». И в продолжение темы искусства с пересечением темы язычества. Послушайте монолог одного из лиричеких героев: «Но уже не охота, поскольку задыхаюсь, надевать языческие маски медведя или гадюки. Да и коронавирусную синевато-небесную маску желаю сорвать прочь  со рта с криком на весь полупустой полуденный трамвай «Небо, не затыкай глотку! Я все равно из людей выкую настоящих русских убойных змей! Возьму за ноги и – на наковальню!..

Русские люди не умеют презирать, русские люди разучились убивать, русские люди разучились защищать свою Родину и своё достоинство!».

Несколько раз поведал про собственный опыт «Гнули меня, гнули и в змею согнули»»…

Повести и дневниковые записи Меньшикова не для расслабленного чтения на кушетке, ведь его произведения  не только улетные, но и реальные. А повседневность сама подливает масла в огонь вымысла, поскольку не менее фантастична, чем художественные молнии-зигзаги; она словно бы копирует романы Достоевского. Нашумевшее в Петербурге событие (убийство доцентом петербургского университета своей любовницы) вторгается в текст, провоцируя новые всплески авторского воображения.

«Как будто десятки орудий во время салюта этак 1977 года, так грянули все газеты и прочие СМИ, выстрелив жуткой новостью о том, что арестован пожилой историк, доцент головного Петербургского университета Олег Соколов, который убил и расчленил молодую любовницу-аспирантку… Чисто петербургское убийство в духе Достоевского, который некогда проживал в этом же микрорайоне (или околотке) великого кошмарного города. Опять-таки возникает, отчетливо прослушивается звуковая игра (нет, уже не игра, а трагедия) с мистическим рядом знакомых до ужаса, ну пусть до неприятия персонажей Соколов, Крысолов и подобных… Нет, Соколову лучше подошла бы работа промоутером-продавцом на выставке-продаже соковыжималок в арендованной для таких коммерческих целей аудитории на историческом факультете питерского универа»…

В «Дневнике литератора», как и в стихах Меньшикова, образы взаимно отражаются и множатся в зеркалах языка, меняя масштабы, то увеличиваясь, то уменьшаясь. Гиперболы и литоты. Макро и микро. То же происходит и с авторским лицом, литературным автопортретом.  Текст организует не логика тривиального повествования, а многозеркалье и магическое эхо разноголосых перекличек. Парадоксальное сочетание хаоса и порядка (что и есть жизнь, ее сущность). Качели от самого высокого до самого низкого. И снова – вверх, но без злобного умысла, чтобы взмывающим крепким сидением сбить зазевавшегося Бога с небес, потому что без бога никак! Ну никак, и всё тут. Не может русский писатель, пусть он даже самый приземленный, жить без веры. Это истина, закон. А литератор Владимир Меньшиков человек законопослушный, можно сказать, даже «иконопослушный»!