Литературная критика

Иван Иванович Коневской (Ореус.1877–1901; 23 года). Русский поэт-символист.

В раннем русском символизме есть два загадочных, малоизвестных поэта. Историки литературы называют их зачинателями и пророками всего символистского движения в русской поэзии. Это – рано погибший Иван Коневской, издавший при жизни единственный сборник стихов; и рано оставивший поэзию и «ушедший в народ» Александр Добролюбов. Оба поэта были отверженцами в широкой литературной среде, оба отмечены ранней гениальностью, творческим даром исключительной силы и своеобразия, рано приобретенной духовной зрелостью, оба писали на протяжении всего лишь нескольких лет. Обоих ждало большое литературное будущее. Оба повлияли на творчество крупных поэтов, о чем есть признания многих из них: Брюсова, Вячеслава Иванова, Блока, Гумилева, Клюева, Пастернака. Судьба обоих мистична. Оба стали легендой в русской поэзии.

Иван Иванович Коневской родился в 1877 году. Настоящая фамилия – Ореус. Коневской – псевдоним. Псевдоним этот – от названия острова Коневец на Ладожском озере (там находится мужской монастырь).

Происходил из знатного шведского рода. Отец – генерал-лейтенант Иван Иванович Ореус, член Военно-ученого кабинета Главного Штаба. Коневской окончил историко-филологический факультет Петербургского университета в 1901 году. (На этот же факультет в 1901 году перешел Блок, бывший на три года младше Коневского). Впервые стихотворения Коневского были опубликованы в студенческие годы. Был очень почитаем в узком литературном кругу. Обладал обширнейшими познаниями в истории, литературе и философии. Владел немецким, французским и английским языками. Занимался переводами, перевел на русский Суинберна, Гете, Ибсена, Верхарна, Метерлинка, Ницше. Издал в 1900 году в Петербурге свой единственный прижизненный сборник «Мечты и думы Ивана Коневского». Стихи и проза. За свой счет, тираж 400 экземпляров, в продажу почти не поступил. (10 экземпляров, переданных в книжный магазин, не были раскуплены). Сборник распространялся автором в самом узком кругу друзей. Критиками стихи Коневского поняты не были, отзывы ругательские. Критик Н. П. Ашешов: «хаотическая манера письма», «нелепый набор слов», «одно только сплошное фиглярство, неискреннее ломание, уродливость чудаческой мысли, во что бы то ни стало желающей быть оригинальной». Поэт и критик Н. М. Соколов: «глупая белиберда», «предел глупости», «вымученная и кривляющаяся изломанность», «неутолимая и ожесточенная чепуха». Коневской был человек полностью замкнутый в своем внутреннем поэтическим мире, со своей резко индивидуальной, абсолютно сложившейся, зрелой поэтикой и убеждениями, непоколебимый в своей правоте. При этом (или вследствие этого) феноменальная застенчивость и не менее феноменальная рассеянность, о чем ходили анекдоты и остались письменные свидетельства. Настоящей близости не допускал ни с одним из своих друзей и знакомых. Закончив университет, летом 1901 года Коневской отправился путешествовать в Прибалтику, остановился в курортном городке Зегевольде (ныне Сигулда). Утонул, купаясь в реке Аа (ныне Гауя).  Эта река известна своими опасными омутами и порогами. Коневскому не исполнилось 24 лет. Похоронен в лесу. Его могила стала местом паломничества поэтов-символистов. Через десять лет после гибели Коневского его могилу посетил Валерий Брюсов. Там написал стихотворение «На могиле Ивана Коневского».

Знакомство с Брюсовым произошло в 1898 году. Коневской произвел на Брюсова сильнейшее впечатление. Встреча с Коневским – крупнейшее событие в его жизни. Сохранилась переписка. Брюсов осуществил публикацию рукописей Коневского после его смерти. В дневнике в конце 1899 года Брюсов записал: «Поэзию Ореуса считаю одной из замечательнейших на рубеже двух столетий». Получив известие о смерти Коневского, Брюсов пишет: «… Умер Ив. Коневской, на которого я надеялся больше, чем на всех других поэтов вместе… Пока он был жив, было можно писать, зная, что он прочтет, поймет, оценит. Теперь такого нет. Теперь в своем творчестве я вполне одинок. Будут восторги и будет брань, но нет критики, которой я верил бы, никого, кто понимал бы мои стихи до конца. Я без Ореуса уже половина меня самого… Он только начинал, намечал пути, закладывал фундамент (о! по грандиозному плану). И вот храма не будет – одни камни, чертежи, пустыня мертвая и небеса над ней». В 1901 году Брюсовым написана статья-некролог «Мудрое дитя»: «Коневской поражал прежде всего вечной, неутомимой, ожесточенной сознательностью своих поступков… Поэзия Коневского прежде всего – раздумья. Философские вопросы, которыми неотступно занята была его душа, не оставались для него отвлеченными проблемами, но просочились в его «мечты и думы»: «Вы совершенней изваяний, – простор и время, беги числ!». Упоминание о Коневском есть у критика Святополка-Мирского: «… пленяет мужественная борьба с темой, упрямое желание уложить свою мысль в узкие тиски стиха… стремление создать метафизическую поэзию, постигающую и обнимающую весь мир… Он один из классиков русской поэзии, известный лишь посвященным».

Известный литературовед Н. Л. Степанов во вступительной статье под названием «Поэт мысли» к неосуществленному изданию двухтомника стихотворений и переводов Коневского написал: «Коневской не был организатором новой поэтической школы, как Брюсов, он не был реформатором, ниспровергавшим все поэтические принципы, как Хлебников или Маяковский, или «отверженным поэтом» вроде Рембо. Он был отъединенным мечтателем на «рубеже двух эпох», творчество которого с почти хрестоматийной ясностью предсказывало дальнейшее развитие русского символизма. Вместе с тем его творчество являлось звеном, связывавшим символизм с традициями русской поэзии ХIХ в., с Баратынским, Тютчевым, Кольцовым и А.Л.Толстым. Коневской – один из наиболее последовательных «поэтов мысли»… Он пришел слишком рано для того, чтобы стать одним из признанных вождей символизма, а его поэзия оказалась слишком несвоевременно сложной для 90-х годов. Тем не менее значение Коневского для развития русского символизма (для Брюсова, Блока, Вяч. Иванова) и для после-символистских группировок (от Гумилева до Асеева) весьма существенно».

О влиянии Коневского на творчество многих поэтов ХIХ и ХХ вв. свидетельствуют статьи, мемуары, письма, стихотворения. Брюсов: «Коневскому я обязан тем, что научился ценить глубину замысла в поэтическом произведении, – его философский или истинно символистский смысл… Коневской своим примером, своими беседами заставил меня относиться к искусству серьезнее, благоговейнее… Бальмонт любил поэзию, как любят женщину, страстно, безрассудно. Коневской поэзию чтил сознательно и поклонялся ей, как святыне». Вячеслав Иванов в письме Брюсову (февраль 1904 г.): «Его искания и постижения представляются мне полными глубокого значения, а его душевный облик стихийно-загадочным и прекрасным». Или вот как  вспоминает о нем Сергей Маковский: «… и тогда, в годы моего университетского знакомства с Коневским, прежде всего поражала в нем (в стихах, во всем облике) личность его, неуклонно стремящаяся к цели, возлюбившая озарения духа, красоту, поэзию превыше всего, необыкновенность его молодой воли, отданной целиком творческому служению». Из воспоминаний В.А.Пяста: « В 1901 г. умер гениальный Иван Коневской. Он, переписывавшийся с московскими декадентами, не мог в Петербурге найти для себя почти ни одного достойного собрата-товарища. Вскорости после его смерти образовался среди студентов университета кружок поэтов; к нему примыкали и Александр Кондратьев, и Леонид Семенов, и Александр Блок». Немало упоминаний о Коневском есть и у Блока. Влияние Коневского на поэзию Блока весьма существенно: перекличка многих образов и тем в стихах и статьях. Блок писал о Коневском в 1905 году в своей рецензии на сборник А.Миропольского: «Иван Коневской именно «на миг и тем – на век» вдохнул в себя запах родной глины и загляделся на «размеры дальних расстояний»… он возлюбил до боли то место, где эта Россия как бы сходит на нет… местом, где пахнет и нищенским богатством Европы и богатой нищетой России, стал для Коневского город – Петербург…».

Мандельштам в своей повести «Шум времени»  в главе «Эрфуртская программа» вспоминает о посещении могилы Коневского: «В тот год, в Зегевольде, на курляндской реке Аа стояла ясная осень с паутинкой на ячменных полях… Жители хранят смутную память о недавно утонувшем в речке Коневском. То был юноша, достигший преждевременной зрелости и потому не читаемый русской молодежью; он шумел трудными стихами, как лес шумит под корень. И вот, в Зегевольде, с эрфуртской программой в руках, я по духу был ближе к Коневскому, чем если бы я поэтизировал на манер Жуковского и романтиков».

Поэзия и проза Коневского  была близка по духу и Пастернаку. Он писал в письме к К. Локсу (13 февраля 1917г.): «Многие из нас (я в том числе) делаем все от нас зависящее, чтобы сделать совершенною редкостью тип чтения не воспроизводящего, чтения про себя, когда читатель, напав на углубленность авторских смыслов и убедившись в разъяснимости их, не как в одной понятности только в современном значении этого слова – отдается этой игре, как особому наслаждению; игре проникновения в автора, характер того движения, с каким это проникновение совершается и может быть совершено, коэффициент разъяснимости придает характер всей книге, – это ее дыхание. Таков, в идеале, Баратынский. … Это составляло сущность Коневского. Сейчас это редкость».

 Поэзия Ивана Коневского вся – порыв, движение вперед, зов на бой, устремленность к подвигу, к недостижимой цели. Это поэзия героического, волевого духа. Сам Коневской так пишет в своей статье «Мировоззрение поэзии Н.Ф. Щербины»: «Чтобы соприкоснуться со всеми разными родами и видами бытия, приходится представлять их во времени, в отдельности и по очереди. Отсюда возникает страсть движения все вперед и далее, стремление выступать из точки и мига, ради его всецельного познания и создания… Тогда величайшая сумма бытия – «счастье», т.е. всеобъемлющее познание и любовь, внезапно отодвигается, отвергается в неизмеримую даль и глубь, и вся мировая жизнь делается подвиг, борьба, страдание за недостижимую цель».

Коневской – утонченный мастер стиха, его поэзия музыкальна, звукопись филигранна. Его стихотворения пронизаны аллитерационными и ассонансными повторами. В то же время эту поэзию делает мощно выразительной присущий ей архаизированный, утяжеленный, торжественный слог. Святополк-Мирский упоминает о «прекрасной корявости» Коневского.  Коневскому претила беглая гладкость современных стихов. Он говорил: «Я люблю, чтобы стих был несколько корявым». Трудность и архаичность языка одинаково присущи и стихам, и  статьям, и письмам Коневского. Брюсов указывает в своей статье: «Всем своим существом чуждаясь поверхностного, «разговорного» языка, он не хотел, да и не умел говорить просто: в стихах и в прозе, в дружеских беседах и частных письмах он неизменно употреблял один и тот же язык… Чтобы отчетливо понять мысль И.Коневского, часто бывает нужно распутать хитрый синтаксис его фраз, где слова расставлены не в обычном порядке…». Наиболее близкие Коневскому русские поэты – Баратынский, Тютчев, Ключевский. Прибавим Веневитинова, также рано утраченного русской поэзией, много обещавшего своими дарованиями. Вспоминается и сверкнувший гибельно через два десятилетия божьей искрой футуризма двадцатилетний Божидар (настоящее имя Богдан Гордеев). Отголоски поэтических опытов Коневского, его архаизирующей поэтики и богатой, насыщенной звукописи можно обнаружить у акмеистов, у Гумилева, у раннего Пастернака, у Заболоцкого, у Хлебникова.

 После его смерти был издан поэтический сборник под редакцией Брюсова: «Стихи и проза» (М., 1904).  Коневской проявил себя и как проницательный критик.  Его критические труды повлияли на развитие русской поэтической мысли. Статьи о литературе и живописи: «Стихи Лафорга» (1897—1898), «Живопись Бёклина» (1897—1898), «Мистическое чувство в русской лирике» (1900). Он же автор статей «Об отпевании новой русской поэзии» (1901) и «Мировоззрение Н. Ф. Щербины» (1902).  Были опубликованы в альманахе «Северные Цветы».

Значительное количество его прозаических опытов, дневниковые записи, путевые заметки, а также переводы не изданы и остались в архиве. Сохранилось 11 записных книжек Коневского за 1893-1900 гг. В записной книжке за 1897 г. указано первоначальное заглавие задуманной Коневским книги: «Чаю и чую. Гласы и напевы», замененное затем на «Мечты и думы». Это «чаю и чую» чрезвычайно характерно для поэзии Коневского, с ее углубленностью в образные корни языка, что предвосхищает хлебниковское «Чураясь, чаруй» (из стихотворения Хлебникова «Лунный свет»). Путь Коневского в литературе только начинался, только первые, но твердые шаги, с широким замахом поэтического титана, и его возвещение «Властно замкну я в жемчужины слова / Смутные шорохи дум» осталось намеком на неизвестные нам теперь свершения.

          Вместе с Брюсовым Коневской работал над формированием «Собрания стихов» Александра Добролюбова (вторая книга стихов Добролюбова). Весной 1898 года Добролюбов покинул Петербург и ушел странствовать по России. Книга вышла в свет в издательстве «Скорпион» (М., 1900) с двумя предисловиями – Брюсова и Коневского. Коневской еще до своего знакомства с Брюсовым знал и высоко ценил творчество Добролюбова.

Александр Иванович Добролюбов. (1876 — 1945). Русский поэт-символист.

Александр Добролюбов родился в 1876 году. Отец, Михаил Александрович Добролюбов, – действительный статский советник, служил в Варшаве в должности непременного члена Варшавского присутствия по крестьянским делам. После смерти отца в 1892 году вместе с семьей (мать и семеро братьев и сестер) переехал в Санкт-Петербург. Учился на историко-филологическом факультете Петербургского университета. Ушел с третьего курса. Знал три языка: французский, немецкий, английский. Увлекся поэзией и стилем жизни западноевропейских символистов: Бодлер, Верлен, Малларме, Метерлинк, Гюисманс. Проповедовал культ смерти и самоубийства. Крайний индивидуализм, мистицизм, эстетизм. Взял за образец героя знаменитого романа Гюисманса «Наоборот» Дез Эссента. Жил в комнате, оклееной черными обоями, курил опиум, гашиш. В обществе появлялся в черных кожаных перчатках на меху, не снимал их весь вечер. Известный литератор и мыслитель С. Н. Дурылин, друг Бориса Пастернака в 1926 году написал большую работу о Добролюбове: «Петербургский гимназист перечел и изучил всю новейшую европейскую поэзию на трех языках от Теофиля Готье, Эдгара По и Бодлера до Россетти, Суинберна, Вьеле-Гриффена, – тогда, да и теперь почти неведомых в России». А вот что писал о Добролюбове Владимир Гиппиус (поэт-символист и филолог, близкий друг Добролюбова): «Когда я в первый раз увидал А. М. Добролюбова, он меня поразил так, как никто до этих пор… Меня поразили его глаза: необыкновенно глубокие, темные, прозрачные и покойные… одевался в необычный костюм (вроде гусарского, но черный, с шелковым белым кашне вместо воротника и галстука); говорил намеренную чепуху. Садился посреди комнаты на пол… Его смуглое, вовсе не худощавое лицо стало вытянутым и желтым, от него всегда пахло удушливым, землистым запахом опия, как из могилы. Его комната была так продушена этим запахом, что я, просидев в ней полчаса, засыпал на диване. Он был пьян этим запахом каждый день». Из воспоминаний Л. Гуревича: «В обществе он чудил и любил говорить «пифически», иногда выражая нарочито дикими словами серьезную человеческую мысль».

Сблизился с Брюсовым. Во время первой встречи в 1894 году Добролюбов поразил Брюсова не только своими стихами, но еще более – оригинальной теорией литературной эволюции. Брюсов пишет в дневнике: «В субботу явился ко мне маленький гимназист… Он поразил меня гениальной теорией литературных школ, переменяющей все взгляды на эволюцию всемирной литературы, и выгрузил целую тетрадь странных стихов… выделывал всякие странности, пил опиум, вообще был архисимволистом. Мои стихи он подверг талантливой критике и открыл мне много нового в поэзии».

В 1895 году Добролюбов издает свою первую книгу стихов «Natura naturans. Natura naturata» («Природа творящая. Природа сотворенная»). Стихи и прозаические отрывки. Издана на собственные средства, незначительным тиражом, в продажу не поступила. Книга принесла ему скандальную славу. Критикой встречена враждебно, отзывы резко отрицательны, стихи высмеяны. Таковы рецензии Буренина, Розанова, Волынского. Буренин в статье «Литературное юродство и кликушество» высказал предположение, что автор, вероятно, уже давно «помещен на девятой версте и «выкликает» стихами и прозой именно оттуда». Волынский: «Проза г. Добролюбова плоха, отрывочна и, в сущности еще более нелепа, чем его стихи». Тем не менее новаторство этой книги (структура, композиция, поэтика) предвосхитили чуть ли не все авангардные приемы новейших литературных направлений. П.П.Перцов отметил: «Первый сборник Александра Добролюбова, можно сказать, ошеломил критику и публику, как свалившийся на голову кирпич. Все в нем пугало, начиная с непонятного заглавия…». А вот как охарактеризовал поэтику этой книги известный литературовед Ю.Орлицкий: «Важнейшее средство создания целого, используемое поэтом, – принципиальная полиметричность книги, включающей, наряду со стихами традиционного типа, и новаторские типы стиха (в первую очередь – тонику и верлибр), и прозу и вакуумные тексты».  (Незаполненные текстом, чистые листы). Новаторство первой книги Добролюбова отметил и  С.Н.Дурылин: «Это первая попытка строить форму литературного произведения совершенно так, как строится форма музыкального произведения, – попытка поэта отнестись к речи так, как музыкант относится к мелосу…». Эти новаторские попытки Добролюбова полноценно реализовал Андрей Белый в своих знаменитых «симфониях».

По признаниям всех знавших его современников Александр Добролюбов был чрезвычайно цельная и волевая натура. Он не разделял творческое и жизненное: то, что писал, с еще большей силой и целеустремленностью делал в самой жизни и самой жизнью. По-настоящему он писал не на бумаге, а на собственной судьбе, как некую поэму самоосуществления. Первый с такой бескомпромиссной решительностью стал разрушать классическую традицию русской поэзии. Разрушать не ради самого разрушения, а в целях создания новых форм, расширив возможности стиха, прежде всего за счет возрождения форм русской народной поэзии. Экстремизм во всем, ничем не ограниченная свобода, отвержение морали, религии, норм поведения. Обладал огромной силой духовного воздействия, личность харизматическая, подчинял людей своей власти. Брюсов признается в письме к нему: «Я люблю вас всей душой или лучше всем сердцем, без рассуждений и с ненавистью». И жена Брюсова и сестра подпали под сильное влияние Добролюбова. Еще в годы учебы в университете стал главой кружка единомышленников. Один из них, жертва проповедей о самоубийстве, покончил с собой.

В 1898 году – духовный переворот. Из одной крайности в полярно противоположную, с присущим этому человеку максимализмом. Добролюбов порывает с богемной жизнью. Раздает свои вещи, книги и рукописи, отрекается от дворянского звания. Обращается к Иоанну Кронштадскому, совершает паломничество в Троице-Сергиеву лавру. Собирается постричься в монахи, служит послушником в монастыре на Соловецких островах. Через год покидает монастырь и отправляется странствовать по России. В крестьянской одежде, с посохом в руках бродил по деревням, записывая народные песни, заклинания, плачи и сказания. Ушел искать в народе самую последнюю, самую святую истину. В Поволжьи становится главой секты «добролюбовцев» (секта «молчальников»), учение близкое духоборам. Называл своих последователей «братками». Отрицание собственности, нищее житие, простой ручной труд, принцип «невидимого делания», независимая община земледельцев-крестьян – «свободных христиан». Написал «Манифест представителей ручного труда». Слагает песни и гимны для своего братства. В одной из этих песен есть и строка «Сестра моя жизнь», которую Борис Пастернак поставил затем заглавием своего знаменитого сборника стихов. Со временем секта сделалась многочисленной (несколько сот человек). О своем перевороте Добролюбов так поведал в письме Владимиру Гиппиусу (май 1898 г.): «Раньше на словах и в мыслях, много позже на деле, овладели мной жестокий разврат, изысканные ощущения и доведенное до отвлеченности безумие конечного мира. Уже год совершался в глубинах моих новый поворот, и часто плакало сердце…». Через некоторое время появляется в Петербурге и Москве. Запись в дневнике Брюсова: «Он был в крестьянском платье, сермяге, красной рубахе, в больших сапогах, с котомкой за плечами, с дубинкой в руках».

В 1900 году при содействии Брюсова выходит вторая книга Добролюбова «Собрание стихов». Стихотворения, созданные Добролюбовым  до «ухода» и после. Тираж 300 экземпляров, поступила в продажу незначительным количеством. Иван Коневский, автор вступительной статьи к этому сборнику «К исследованию личности А.Добролюбова» пишет: «… Выражая создаваемый им мир в словах, он более всего приблизился к той деятельности воли и ощущения, которая присуща человеческой природе в виде произвольного воображения… особое творчество, не художественное и не научное, а составленное из отражений и теней… Александр Добролюбов выбрал как наиболее целесообразный путь тайновидение и тайнодействие, то есть упражнения в тех состояниях души человеческой, которые были известны только чистым мистикам – новоплатоникам и агностикам».  И как пример такого пути Коневский приводит стихотворение Добролюбова «Встал ли я ночью? Утром ли встал?». Сам Добролюбов называл свое видение мира «моментализмом». Брюсов в предисловии к этой книге отметил новации в стихосложении: « Сделана попытка освободиться от всех обычных условий стихосложения… Стих повинуется только внутреннему размеру настроения, а не внешним правилам». Отзывы критиков были не менее уничижительны, чем на первую книгу. Волынский писал: «Поэзия Александра Добролюбова вовсе не есть поэзия, а скорее, – маниакальный бред замкнутой в себе и бесплодной души, лишенной таланта и живых взаимодействий с природою, с людьми, с искусством – тех настоящих, не фокусных «тайнодействий», из которых происходит художественное творчество». «Стихи Добролюбова сухи, вычурны и притом примитивно бессмысленны». Князь А.И. Урусов в опубликованном письме 4 июня 1900 г.: «Ну, а Добролюбов с Брюсовым, это уж – начистоту! Из клиники душевнобольных».

Третий сборник произведений Добролюбова «Из книги Невидимой» вышел в издательстве «Скорпион» в 1905 году. (Опять при помощи Брюсова). Тираж 400 экземпляров. Духовные стихи, гимны, молитвы, притчи, народное творчество, фольклор. Добролюбов так начинает свою книгу: «О языке без хитрых и ученых слов. Предупреждение так называемым образованным людям… живя среди всеми презираемых людей, я услышал их  простой, глубокий язык и увидел, что он может высказать все так же и еще лучше, чем сухие слова образованных». В книгу включено «Письмо в редакцию «Весов», содержит разделы: «Против романов», «Против стихов», «Против живописи и ваянья и архитектуры», «Против образования без веры и против всей мертвой жизни». Последний раздел: «В защиту только музыки и песни». «Из всех ваших искусств частью понимаю и признаю я в храме только одно – музыку и песню». Это была последняя книга Добролюбова. На многие десятилетия уход из литературы. Протест против образованного общества и людей умственного труда. Строжайший самозапрет на писательство и сочинение стихов. Признается в письме к брату (июль 1912 г.): «Несмотря на сильнейшее желание, не прикасаться к перу…». Рассылал письма писателям, Мережковскому, Минскому, Льву Толстому, Святополку-Мирскому, Андрею Белому, с призывом отказаться от литературы и «уйти» из общества. Сохранилось обращение к Андрею Белому: «От Александра Добролюбова. Брат Борис, немного ты знаешь меня. Я прежде принадлежал к вашей символистской школе в искусстве… Люди редко бывают искренни в стихах. Они изменяют слово ради наружной музыки. Брат, красота приходит только тогда, когда не заботишься о красоте, музыка приходит только тогда, когда не ищешь ее, радость приходит только тогда, когда ты мужествен и без нее. Это вечный закон!.. Ты продолжаешь Коневского, будь ему достойным наследником… Приближаются великие времена – только будем ли мы достойными работниками для этих великих времен?»

 Добролюбов отрицал святость икон и самодержавной власти, убеждал крестьян отказаться от воинской службы. Жил без паспорта, не желая его иметь. Паспорт называл: «звериный зрак». Аресты, суды, тюремное заключение, психиатрическая клиника. В 1912 году исследователь русского сектанства А.Пругавин написал о Добролюбове большую статью. В ней говорится, что основа учения Добролюбова – постижение истины в молчании. Добролюбов учил: «Нужно сосредоточиться, нужно молча углубиться в свои переживания… Необходимо молча погрузиться в свои думы, всецело уйти в себя, в свой внутренний духовный мир…». По свидетельству знавших Добролюбова еще с юности, его глаза обладали особой силой воздействия. Дурылин вспоминает о своей встрече с Добролюбовым в 1905 году: «В белой длинной рубахе, подпоясанной истово и крепко, с внешним обличием крестьянина, с лицом поразительной красоты, он сидел за столом с одним из братьев. Речь шла о духовной жизни. Он слушал, почти не говорил. Говорили другие. И вдруг он останавливал на говорившем свои большие, прекрасные глаза с нежной твердостью и тихо предлагал: – Помолчим, брат. – Говорящий сразу замолкал. Вот когда молчание делалось действительно слышимым: было слышно, как все молчали, … но только его молчание блистало как алмаз среди тусклой черноты нашего молчания».

 После революции и гражданской войны  секта распалась. Добролюбов нищий одиночка, кочевал по всей России, жил в Сибири, в Средней Азии, работал каменщиком, плотником, печником, маляром. Разочаровался в своем учении. Пишет в письме своим бывшим единомышленникам о том, что в итоге всех его духовных исканий пришел к окончательному выводу: единственная истина и ценность – человеческая личность. «Я откинул всякое признание высшего существа свыше личности человека. Даже духовнейшее из таких познаний кажется мне одним из видов духовного или духовнейшего рабства… Свет, который я ощутил ясно внутренним взором своим, который я принимал за свет какого-то особого существа, – это был свет моей личности…». В 30-е попытка вернуться в литературу. Пишет одноактную драму «Пир в университетском городке Мадрида». Последние годы в Азербайджане, бесприютная, одинокая жизнь, впроголодь, истощение.  Умер в 1945.

Александр Добролюбов стал легендарной фигурой. О нем сложился миф – поэт, постигший ущербность литературного творчества, ушедший из порочной городской культуры в народ, в жизнь. Уход в народ повторил за Добролюбовым другой поэт Леонид Семенов. Пример Добролюбова, возможно, повлиял и на окончательное решение Льва Толстого уйти из дома.  И на его отречение от художественного творчества. С Толстым Добролюбов встречался трижды. Запись в дневнике Толстого (в сентябре 1903 г.): «Был Добролюбов, христиански живущий человек. Я полюбил его». 20 июля 1907 года Толстой записал в дневнике: «Нельзя проповедовать учение, живя противно этому учению, как живу я. Единственное доказательство того, что учение это дает благо, это – то, чтобы жить по нем, как живет Добролюбов».

О Добролюбове есть упоминания многих писателей. Ему посвящали стихи Блок, Брюсов, Клюев, Арсений Тарковский. Андрей Белый писал о нем: «… путь Александра Добролюбова: уже девять лет вместе с Власом идет он к «светлому граду новой жизни». Этот одинокий образ русского символиста, поборовшего нашу трагедию, не может не волновать нас: мы тоже пойдем, мы не можем топтаться на месте: но… куда пойдем мы, куда?». В романе А.Белого «Серебряный голубь» есть рассказ о декаденте, ставшем полевым странником – это о Добролюбове.

Запись Мережковского о встрече с Добролюбовым: «Я не сомневался, что вижу перед собой святого. Казалось, вот-вот засияет, как на иконах, золотой венчик над этой склоненной головой, достойной Фра Беато Анджелико». Мережковский даже сравнивает Добролюбова с Франциском Ассизским.

Блок посвятил Добролюбову свое стихотворение с эпиграфом из Пушкинского «Жил на свете рыцарь бедный».

  А. М. Добролюбов

В феврале 1906 года Блок писал И. М. Брюсовой: «У меня за последние годы все еще только приготовляется какое-то «отношение» к Добролюбову. Часто я закрывал глаза на него, иногда мне казалось воистину, что «А.М.Д. своею кровью начертал он на щите». (А.М.Д. – Ave Mater Dei. Славься, Матерь Божья. Слова католической молитвы. Буквы А.М.Д. совпадают с инициалами А.М.Добролюбова). Вскоре Александр Добролюбов становится для Блока символом совести художника. Путь, выбранный Добролюбовым, указывал Блоку выход из его духовного кризиса (трагический разрыв интеллигенции и народа). И еще одно пересечение у Блока с Добролюбовым – сестра Добролюбова Мария, которая тоже стала легендой. Революционерка, член партии эсеров. Ее ранняя гибель (в 26 лет, самоубийство: протест против жестокости принципов революционного террора) поразила многих и стала общественным событием в России. Возможно, ее образ в стихотворении Блока «Девушка пела в церковном хоре…».

Борис Пастернак в письме Вересаеву в ответ на просьбу дать оценку стихам Добролюбова (20 мая 1939 г.): «В стихах Добролюбова (и на современный слух) остается ценным то, чем он дорожит больше всего и к выражению чего возвращается с учащенным упорством: понятие силы… одухотворенность добролюбовских стихов не попутное какое-нибудь их качество, но существенная сторона их строя и действия, и лишь как явление духа затрагивает она поэзию, а не прямее, как бывает с некоторыми порождениями последней».

Михаил Гаспаров о Добролюбове: «…самый дерзкий из ранних декадентов-жизнестроителей: держался как жрец, курил опиум, жил в черной комнате и т. д. , потом ушел «в народ», основал секту «добролюбовцев», под конец жизни почти разучился грамотно писать…».

Добролюбов был до конца последователен в своих убеждениях, и тогда, когда эти убеждения у него менялись. Строил свою жизнь сначала по-символистки, затем  с такой же подвижнической целеустремленностью по своему духовному учению. Он имел мужество отказаться от читателя – писать полностью непонятные, недоступные для читателя стихи, быть поэтом без читателя. «Печатать ни для кого, слишком для немногих». Добролюбов дает такое своеобразное определение поэзии и ее изменений (в пересказе слышавших из его уст): «Задача поэзии – изобразить видимое и чувствуемое в движении. Это аксиома. И вот движение, которое изображается поэтом, может быть изображено в целом ряде отдельных моментов. В каждом движении есть момент начальный, момент предельный и момент центральный. Момент центральный – это цельная сущность, объяснение всего акта данного движения. Им занималась классическая эпоха. Следующая эпоха изображала только конечный момент движения. Третья эпоха реалистическая, она стремится изобразить движение в целом, во всех трех моментах. Наконец, наш период – период символизма: мы изображаем только начальный момент движения, предоставляя остальное угадыванию». Добролюбов и называл свой поэтический метод «моментализмом».

В эстетике Добролюбова особое значение придается отдельному звуку. Его отрывок «Предание о зарождении языка: «... Мне стали нравиться слова, как цветы, духи. Я упивался мягкими согласными. Особенно полюбил я с тех пор «м». Так познал я разговор, вкусив от богини Афазии. Советую Вам шествовать тою же запутанною прямее прямого дорогой глубин». (Афазия –   нарушение речи, логического строя и смысловой связности). Звук в стихе приобретает самоценное значение. Идеал искусства для Добролюбова – музыка, все его стихи – попытка уйти из области слова в область музыки. Вспомним декларации Фета и высказывание Чайковского о его поэзии: «Фет в лучшие свои минуты выходит из пределов, указанных поэзией, и делает смелый шаг в нашу область…». Также у Верлена его знаменитое «музыка прежде всего». Или вот самохарактеристика Добролюбова, данная им накануне «ухода»: «Неестественными нитями, словно неудачными путями, вьется, все развивается сдержанная, достойная смеха песнь моя. Много в ней некрасивого, и особенно все зрительное. Звуки же также самоуглубленны, изощренны и часто некрасивы в этих подробных изощренностях. Резкими, мелкими чертами сплетаются стулья, столы и книги для звуков, безмолвные звучные книги…». В другом отрывке «Разлюбленные книги» Добролюбов говорит о себе как о поэте, о самоотверженности своего рыцарского служения: «Я видел раньше только Тебя, отчаянье разбило бы мой ум при одной мысли сухой о возможности другого. Ибо пред Тобою ходят все, о Искусство! Праведник Мира!»  Добролюбов был этим самым «рыцарем странствующего ордена» по его собственному выражению. Рыцарь бедный. В наброске «К науке о прекрасном» он заявляет: «Важен и вечен с картиной зритель, не творец. О глубине его чувства, о знанье, пожалуй, – только об этом – заботьтесь. Творец же может быть сухим, восхищающимся насильно, работать для красоты, для мысли, из праздности, для друзей, лжив, искренен, тем и другим, может заботиться только об отделке слов. А искусство – искусство, оно не цель, не средство, и не опровергая ничего, чудеснейшим образом присутствует всюду».                    

Нет свидетельств, что Коневской и Добролюбов были лично знакомы, но оба учились на историко-филологическом факультете Петербургского университета в одни и те же годы, и тому и другому были близкими друзьями Владимир Гиппиус и Яков Эрлих, они могли посещать одни и те же литературные кружки и собрания в Петербурге. Оба общались с Брюсовым.

Судьбы Ивана Коневского и Александра Добролюбова мистичны и трагичны. Одаренные поразительными способностями, они словно бы принесены в жертву далеко уводящим тайным целям Поэзии. Один рано погиб, утонув в реке, как будто был позван и взят духами Природы, с которыми он говорил, как равный, в своих стихах. Другой рано оставил поэзию, тоже словно призванный на подвиг самоотречения – отречься от своего творческого дара, чтобы совершить духовный подвиг в самой жизни. Такие же жертвы – Веневитинов, Лермонтов, Грибоедов, Кольцов, Есенин, Клюев, Гумилев, Хлебников, Маяковский. И Пушкин, конечно. И Блок. И Цветаева. Этот ряд можно далеко расширить. Их судьбы жертвенны. Священные жертвы Аполлона. Вот что сам Коневской писал о ранних трагических смертях Надсона и Гаршина: «Обоим суждено было попасть в число искупительных жертв, вечно требуемых историею в роковые минуты обновления жизни». Эти слова относятся и к нему самому.

Как сказал в свое время Кюхельбекер, еще одна такая жертва:

Но, может быть, следует задаться вопросом: а чем ценны эти два вспоминаемые здесь поэта непосредственно для нашего времени? Правомерно ли они поставлены в ряд перечисленных широко известных, великих имен? Может быть, они интересны только историкам литературы, критикам и литературоведам, элитарным знатокам и любителям поэзии? Созвучно ли творчество этих поэтов чувствам и думам, тревогам и чаяньям нашей эпохи? Или оно всего лишь анахронизм и не способно вызвать душевный отклик у ныне живущих? Думаю, что это не так. Современное прочтение их стихов утверждает обратное. Формы и приемы стихосложения могут устаревать и меняться, но не устаревает, не увядает сама поэзия. Если она есть, она говорит сама за себя, и ее ценность никому не надо доказывать. Как выразился Фет:

Творческое наследие Ивана Коневского и Александра Добролюбова – ничем незаменимые ноты в единой симфонии русской поэзии, которая еще неокончена, еще будет продолжаться в сочинениях новых и новых поэтов, и эти две ноты необходимо участвуют в ее продолжении.