Литературная критика

Станислав Бор. Юный господин в тумане: Роман: / Пер. с нем. Н. Хаузэр. – М.: Китони, 2014. - 156 c.

Самое упоительное в этой книге то, что никаких особенных героев в ней нет. Все особенные давно умерли, и те, о которых помнит автор, названы их – как это у Алисы в Зазеркалье? – антиподами, что ли. В принципе, известный прием, чтобы даже в легком ветерке из далекой Европы не заподозрили памяти о родных и близких – темах, людях, настроениях. А они ведь там были, и их тоже не стало. Автор родился в Праге, имеет чешское и швейцарское гражданство, живет в Цюрихе, а в аннотации к его грандиозной «документальной» эпопее, переведенной на русский, все равно осторожно отмечают, что «речь идет не о биографическом и ни в коем случае не об автобиографическом романе». И спросить, выходит, не с кого, поскольку «жизненные пути его антигероев служат автору для описания подлинных исторических событий». И сходить проверить некуда – действие происходит в Богемии, которой давно нет на карте чужой родины.

Впрочем, как быть и кто виноват в безусловном и негромком триумфе «Юного господина в тумане» Станислава Бора – об этом нас тоже извещают заранее, поскольку действительность здесь «портретирована посредством культурно-антропологического обзора». Да мы уже и сами знаем – и об устной истории, с недавнего времени признанной в науке вполне себе «документальным» источником (устная история, пересказ, «дедушка рассказывал»), и о прочих не поддающихся ни проверке, ни архивному тлену свидетельствах эпохи.

О чем же вспоминается в этой необычной книге? О дворянах, конечно, о ком же еще. Крупных, землевладельческих, как главы в «Истории Древнего мира» за 5 класс средней советской школы. Хотя, крупным, как убедимся далее, было другое сословие, а тут - дворяне как уничтоженный и тут, и там класс. Или как «буржуйское» сословие, как «враги народа», наконец – того самого, который им служил, а после сказал «хватит» и срубил березки за амбаром. С одной стороны, ничего плохого в этом нет, поскольку за амбаром сразу стало видно луну, а с другой стороны, просил же в «Окаянных днях» у Бунина помещик, чтобы не рубили, дабы было на чем вешать мародеров, когда вернется – да не послушались, сами истребили не уехавших господ.

И поэтому пугает, опять-таки, предисловие к роману Бора, мол, «Богемии, бывшего центра Европы, уже не существует», и «умирает культура жизни, которой больше не будет никогда», а нам и не страшно, поскольку, как правильно заметил Петрушка у Гоголя, стоит ли горевать о развалившейся кибитке, если журавли улетели!

 В «Юном господине в тумане» они еще живы - и журавли, и господа – правда, не здесь, а в Европе, в упомянутой Богемии, где и происходит действие романа. А как же оккупация, спросите, немцы-фашисты и прочая коричневая чума, о которой они не знали, не замечая, словно атмосферное явление, как позднее Бродский – советскую власть у себя в штанах.  Помните, как знакомились с ним зарубежные гости? «Он жестом приглашает нас войти, а сам в это время разговаривает по телефону и, поглядывая на нас, говорит в трубку: «Здесь сижу - х.. сосу». Мы засмеялись, он засмеялся, и так началась наша близкая дружба с Бродским».

Хотя, если даже и не знали и не замечали происходящего наши богемцы с вневременной «сосущей» богемой, то всегда под рукой была прислуга, в романе она «весила хороших килограмм сто, носила высокие каблуки, колготки со швом, черную одежду и, конечно, все про «это» знала». И пускай под «этим» имеется в виду то же самое, что и у Маяковского, но про новые порядки слуги всех времен и народов знали получше «ихнего». Об этом, собственно, после и доносили. И в наших краях, и в «исчезнувшей» Богемии. На этом и основывались обвинения тому же поэту Введенскому, застрявшему перед войной в Харькове. Дескать, слыхали, как успокаивал белую кость, знакомую свою благородную, уверяя, что немцы, захватив город, дворян трогать не станут.

Признаться, такие грустные темы, о трагическом развитии которых все уже давно знают, в «Юном господине в тумане» попросту опускают. Прячутся, будто дети под стол, за более жизненные, живые, бесстыдные и веселые сюжеты бытия. Мисюсь, где ты? Спичку, Маня, спичку! И малиновые шашки, и прочие дачные атавизмы, призванные веселить «ненужных» господ, которым бы разговаривать не о войне и немцах, а исключительно о погоде. С почтальоном и разносчиком раков, как у классика с «ресницами в полщеки».

Хотя, в богемном романе, понемногу напоминающем о недалекой родине Швейка, рак имеет совсем иную семантику с коннотацией вкупе. Речь-то ведь все-таки о прислуге в колготках со швом. «Ребенок подошел к гладильной доске, сначала посмотрел, как из обрызганного водой льна поднимался пар, а затем спросил: - Госпожа Заградкова, а какой длины «он» у господина Заградка, когда он у него стоит?» При этом и дворяне на улице, и юные господа в светелке, и даже «стоявшая в трех шагах за спиной у Ребенка Маня» затаивают дыхание, словно у Бунина в «Темных аллеях», на которые порой похож роман Бора, или на «Аду» Набокова, с которой его лучше всего сравнивать. «Госпожа Заградкова осторожно поставила утюг, быстро взглянула поверх своей груди на Ребенка и показала обеими руками на гладильной доске, прямо перед его лицом, такую часть, которая была длиннее всех печеночных колбас. Маня порывисто вдохнула: - Такой большой?». Да уж не спичка, Маня, нет.

В целом же эротики в этом романе, признаться, хватает. Детство, взросление героя, слова и книги тревожного пубертатного периода, от чтения которых уши у нашей Мани «становились все краснее и краснее». В географическом регистре жанрово-стилистического извода были бы близки автору романа «Коричные лавки» Бруно Шульца, но на «дворянский» ум все-таки «Перехваченные письма» Вишневского приходят, с его откроенными и даже порнографическими пассажами сродни, если хотите, упомянутому Бунину и Борису Поплавскому. Хотя Гашека с эстетикой «телесного низа» забывать тоже нельзя. «Лишь после того как солнце давно уже исчезало за горизонтом, дядя Станислав говорил о другой форме эстетики: он обещал Ребенку взять его позже в Прагу на ревю. - Там есть тигры? Или медведи? - спрашивал Ребенок. - Но, как раз этого нет, зато много красивых девушек, которые вот так высоко поднимают ноги!»

Всяческие же прочие инверсии с девиациями «творческого» толка, как известно, были близки даже разбросанным во времени и пространстве представителям «белой кости». И они сами, и строй их мысли, власти и судьбы соприкасались сквозь патину «сюжетных» условностей, будучи неразлучны в делах и заботах даже в разных точках «сословной» планеты. Дед автора этих строк, также будучи «крупным», но не земледельцем, а сахарозаводчиком, даже раскулаченный и заброшенный после лагеря в ссылку все равно собирал там народ в общины, что-то организовывал, кем-то управлял.

И пускай все это в романе Бора «происходило уже в конце Второй мировой войны», но никакие вышеупомянутые патины памяти, копоть места и загар времени не могли изменить не то что сознания этого сословия, но даже их тело, не говоря уж о душе. «Всю жизнь он оставался таким, как люди его детства: все его тело было белым», - вспоминает герой об одном из генетических «компонентов» своего рода.

Да что там скрывать, даже в современной Европе подобные атавизмы не всегда воспринимались за сословный признак, и судьба Френсиса Бэкона, выгнанного отцом из дому, когда он застал сына, развлекающегося, в хлеву с конюхами, тому подтверждение. У героя романа Бора взросление и «первое переживание» тоже происходит в хлеву, «где с молодым служащим он почувствовал «его» между ног», но «дворянского» сюжета это особо не касается. Не так далеко за это ссылали в Сибирь, а не выгоняли из дому, хотя, опять-таки, все обошлось, в детстве и не такое бывает.

Ну, а как бывает дальше, мы уже знаем, мама рассказывала, да и дедушка тоже, ведь рассказывать - не сахар колоть, да и не руду - на урановом руднике. «В 1948 году при «разделении имущества» ей удалось выпросить из своих владений пять коров, чтобы они имели хоть что-то свое. Коров перегнали в хлев для волов, и она делает то, что раньше делали сильные пастухи: убирает навоз, рассыпает сено, кормит их». И вообще, как это бывает с большой болью, от которой плакала переводчица этого романа, понимание не меньшего горя приходит со временем, когда «враг народа» сибарит дядя Станислав умер, получая «маленькую пенсию», а отец продал свои запонки, «чтобы имя дяди было высечено на граните».

Дальше будет Чехословакия и Югославия, служба в армии и работа мамы-дворянки поварихой в колхозной столовой. А пока герой утешается тем, что «всегда ненавидел кофе с молоком, и теперь рад, что его больше нет». И вообще ничего нет - ни Богемии, ни богемы, ни «вишен нет, ни лавров». И Маня даже двадцать лет спустя «обращалась к матери в третьем лице «госпожа», но и это потом исчезло, как лошади с дорог». А юных господ в тумане – после того, как он рассеялся в нашей истории – уже сегодня литературоведы сравнивают с персонажами сказки Козлова. Такие же инфантильные, и все о своем пропавшем добре пекутся. «А интересно, - подумал Ёжик, - если Лошадь ляжет спать, она захлебнётся в тумане?»