Литературная критика

 

 

19. Есть еще 2 типа писателей, существующих как необходимые издержки литературной среды, покуда людьми движет охота писать, или даже более того -- сочинять, но приобретающих специфическое звучание в эпоху господства авторского права. Это -- графоман и непонятый автор.

 

Графоман -- если взять это понятие в чисто психологическом плане -- человек, одержимый манией писательства. Человек, который пишет, не переставая. Возможно, я выскажу мысль, которая покажется парадоксальной, но которая давно уже в своей общепризнанности скатилась в разряд банальных истин: среди писателей немного графоманов, то есть людей, для которых "ни дня без строчки" -- это почти внутренняя физиологическая потребность, а не внешний императив.

 

Прескотт приковывал себя не в переносном, а в самом что ни на есть прямом смысле этого слова к письменному столу. Слуга брал ключи, и не имел права выпустить хозяина из-под писательского ареста до истечения положенного срока, хотя бы на того напал внезапный понос. С Реймонтом и Конрадом такую процедуру проделывали жены, при этом жена первого отбирала книги, иначе он мгновенно переходил из разряда писателей в разряд читателей. А над вторым -- подлинным мучеником пера -- жена учреждала постоянный надзор своим личным присутствием. Метерлинк как более дисциплинированный и организованный гражданин писал каждый день по 3 часа, независимо от того, посещало его вдохновение или нет. "А если не пишется?" -- "Тогда я просто сижу за столом, пока не выйдет положенное время".

 

В большинстве случаев до таких крайностей дело не доходит, но, в общем-то, большинство писателей пишет по принуждению, под давлением внутренних или внешних обстоятельств. Для профессионального писателя сочинительство -- такая же привычка, как для шофера каждый день сидеть за баранкой. Встаешь утром, мороз, неуютно, но нужно идти, садишься за самосвал, и уже забываешь о желании или нежелании, а втягиваешься и работаешь, как обычно. Привычка к писательству (как и определенные навыки сочинения стихов, писания пьес, докладных записок, отчетов, романов) приобретается трудом, изучением приемов -- и к этому способно подавляющее большинство людей, как и к любой другой профессии. Во Франции каждый выпускник лицея должен был (возможно, это требование никто не отменял и по сейчас) писать стихи, и обязан был написать выпускное сочинение именно в стихотворной форме.

 

"Милый друг, нам приходится здесь очень тяжко. Вот уже шесть дней, как мы в Сильверадо. В первую ночь у меня были судороги, от которых я совершенно обессилел, на следующий день Фэнни размозжила себе молотком большой палец, и у нее сделался нервный озноб, на третий день опять озноб, на этот раз — из-за бессонной ночи. На шестой у нее и Ллойда началась дифтерия. Случаи легкие, особенно у Ллойда, но Фэнни чувствовала себе очень плохо. Двое суток у нее головокружение и легкий бред. Можете представить, как я устал," -- пишет Стивенсон своему другу из деревни, куда он направился поднабраться сил. И все это время он, сам больной, чего он в письме не упомянул, писал по 8-10 часов в день, до полного изнеможения. И его при этом подгоняли издатели -- и ему, и им нужны были деньги. Назовите это писательским героизмом, но по мне так он ближе к человеческому идиотизму. По-настоящему может писать только свободный, независимый человек. А у Стивенсона, когда не вымучено, то очевидно "сделано, сконструировано".

 

Но есть подлинные графоманы и среди тех, кого в банальном смысле в этой страсти вроде бы трудно заподозрить: Диккенс, Стендаль, Лермонтов, Петрарка. Причем у троих последних написано много больше. чем издано, а среди написанного большинство подпадало бы под суровое определение плагиата, если бы писалось "на продажу", а не "для себя". Впрочем, Стендаль не удержался в дозволенных рамках, и сплагиатничал в своих ранних работах для печати.

 

Из приведенных примеров уже видно, что графоман -- это не обязательно бездарь, как и наоборот. По шкале "графоман-пишущий с трудом" талант и бездарности в общем бы расселись в равномерном порядке, включая и самые полюса.

 

Что касается непонятого автора, то с ним еще проще. Непонятый -- это тот, кого не понимает или не принимает читатель. Как говаривал известный шведский философ Карлсон (это который живет на крыше): "Дело житейское".

 

20. В эпоху авторского права эти естественные писательские типы трансформируются со специфическим привкусом. Возьмем, непонятого автора. Когда книжная индустрия еще не стала свершившимся фактом (а это произошло много позже, чем Гутенберг изобрел свой станок), фигура совершенно невозможная. Ариосто написал на латинском языке оду, был зачислен на должность поэта в придворный штат, и в рамках выполнения служебных обязанностей сочинил рыцарский роман "Неистовый Роланд".

 

Сервантес написал и оду и сарабанду, и героическую поэму, но был не понят как поэт и отложил свои литературные притязания до 57 лет, когда также написал рыцарский роман, но уже в пародийном ключе. А в промежутке попытался поступить в театр на кошт сочинителя пьес, но был опережен молодым и бойким Лопе де Вега. Если бы он не написал "Дон-Кихота", мы бы ничего не узнали о непонятом Сервантесе. Впрочем, и он сам не видел себя вне рамок признания. У него не получилось со стихами: он перестал их писать (сонеты в приложениях к "Дон-Кихоту" не в счет). Его не приняли на должность драматурга: он ограничил свое поприще на этой ниве одной пьесой. Если бы его стихи или пьесы были приняты, литература знала бы Сервантеса, но не знала бы автора "Дон-Кихота".

 

То есть, непосредственность связки "читатель-писатель" исключала непонятого автора из числа соискателей лавров у потомства.

 

Печатный станок, втеревшись в эту связку на правах промежуточного члена, нарушил баланс. Теперь автор продлил свое существование, и, будучи не понят сегодня, получил возможность отличиться завтра и отыграться на ни в чем не повинном потомстве.

 

 

Графоманом же становится тот, кто вообще остается по другую сторону печатного станка.

 

21. Два фактора создают графомана и непонятого автора книжной индустрии.

 

Первый из них -- это физическая невозможность наградить всех желающих допуском к печати. Это создает искусственный слой авторов, ревниво оберегающих посредство авторского права свое привилегированное в системе положение. Графоман же уже становится синонимом бездаря, человек, который своими настойчивыми требованиями дать и ему уголок за писательским столом только отвлекает занятых людей от дела.

 

Второй -- это предрасположенность литературы к традиции. Именно в силу этого обстоятельства так называемые графоман и непонятый автор могут руководствоваться критериями, отличными от тех, которые определяются как показатели качества заправилами ангажированной или популярной литературы. Тем более что критерии навеяны скорее стандартами, чем декларируемой художественностью (как один из признаков которой считается новизна, которую почему-то должны оценить те, чье существование как раз связано с доением привычного).

 

Ну и нельзя не отметить, что число графоманов и непонятых авторов прямо пропорционально статусу литературы в обществе. Если советский писатель жил вольготно, вкусно ел, удобно жил, не торчал 5 дней в неделю плюс рабочие субботы у станка, и при этом не нес никакой ответственности, разве только перед потомством и совестью, то и покушавшихся на это положение было пруд пруди. И если в Америке ты будь самый талантливый писатель, но зарабатываешь гроши, то и в литературу лезут немногие.

 

22. В систему книжной индустрии, ангажированной или коммерческой, не вписывается целый класс литературы, именуемой научной и почему-то отделяемой от остальной жирной терминологической и специализированной разделительной чертой (туда в том числе по недосмотру попали история и философия). Даже самые звонкие адепты рыночных отношений как-то тускло примолкают, когда речь идет о самоокупаемости подобной литературы, где из коммерческих доходов едва ли можно выделить даже скромный гонорарный паек.

 

Эйнштейн в минуту отчаянной откровенности как-то обмолвился, что во всем мире его понимают не более 3-х человек (причем, по присущей ему скромности, себя в это число не включил: не дорос). Между тем эта троица матери-истории так же важны, как и миллионы поклонников Гарри Поттера.

 

Поэтому для поддержания научной литературы выдумана система, вернее приложен веками испытанный институт меценатства, в роли которого за неимением в истории личности такого масштаба, выступает государство. Скажем прямо, система не идеальная, ибо кто платит, тот и заказывает музыку. Точно так же, кто ангажирует, тот и определяет результаты (недаром в СССР/США самая преуспевающая наука была/есть та, которая работала/ет на военные цели. Родилась даже лукавая формула о существовании якобы двух научных ветвей: фундаментальной и прикладной, чтобы вставив ученых в прикладные рамки, тем вернее запретить им лазить, куда не положено, либо для заказчика бесполезно.

 

Самые замечательные результаты в науке были достигнуты в XVI--XIX веках, когда меценатство государства было бескорыстным, а научное сообщество само определяло цели и критерии результатов. Если ученые посчитали, что Ньютона нужно издавать -- а подобные решения даже для Ньютона не проходили без сучка и задоринки (и Ньютон яростно бился против издания своего главного конкурента – Гука, чем не вызывает похвалы у историков, а их обоих опередили некие Уиллоби и Рэй с "Историей рыб" -- на печатание еще одного труда у тогдашней английской Академии не нашлось денег) -- то его издавали, нравилось это кому или нет, была надежда на прибыль или нет, были его выводы идеологически выдержаны или нет.

 

Результат был замечательный, но не бесспорный. Печатный станок, отданный на доверие научному сообществу, рано или поздно начинает вершить свои черные дела, превращаясь в инструмент клановых интересов, а само научное сообщество превращается в замкнутую касту, обслуживающую сугубо внутренние интересы.

 

Думается, отдай литературу на откуп писателям, плачевный результат воспоследовал бы намного раньше, чем в случае с учеными. Впрочем, такие эксперименты в истории со всей очевидностью доказывали одну горькую истинность данного предположения: ни одного толкового писателя не подарила русской литературе издательская деятельность Л. Толстого. А Максим Горький, помогая очень многим, с большинством рассорился, включая нашего Гребенщикова. Так что найти идеальную схему взаимоотношений с писателями обществу до сих пор не удалось, и вряд ли когда удастся.