Литературная критика

\Вадим Месяц. Искушение архангела Гройса. М.: Эксмо, 2018. – 384 с.\

…Работать с «белорусской» темой в недавнем прошлом начинали немногие. Вспоминается лишь истерн «Мы можем все»» Александра Черницкого из 90-х да «Шалом» Артура Клинова из нулевых. Для автора «Искушения архангела Гройса» - это тема малой родины, возвращение к истокам, благодатная почва и т.д. То есть, игра на знакомом поле возможна, а что такое литература как не игра в первую очередь? Оказывается, не совсем, поскольку автору предстоит работа с памятью, и как раз это изначально задает жанрово-стилистический настрой.

На самом деле, мистический ли это триллер или просто «магический детектив» - большого значения не имеет. В прозе Вадима Месяца сюжет вообще не играет основной роли, если, конечно, это не малая форма, и разговеться основному таланту автора негде. Нет, сюжет в «Искушении…», конечно, заманчив – автор-герой в родной Беларуси неожиданно помечен мистическим иероглифом, его грузовик, бороздящий просторы упомянутой малой родины, вселяет ужас, все вокруг падают ниц, а дальше случается и вовсе волшебная сказка. Восстание кабанов, Беловежская пуща как исток (развала СССР), множественные двойники, встреча с умершими друзьями и возлюбленными – все это замечательно, и, можем надеяться, не затеряется в пучине залихватски-демонического чтива имени Охлобыстина. И если даже затеряется – в сюжетном смысле – нам даже лучше, поскольку речь, как всегда о том, что между строк. То есть, на периферии читательского зрения, и стоит навести резкость на то, что остается после того, как поезд сюжета уйдет.

Ушел? Ну, и хорошо. Кстати, даже в рассказах Месяца герои не особо знают, что им делать с такой замечательной чертой их автора, как связный, вменяемый сюжет. Выпрыгнув из поезда и пролетев еще метров сто до ближайшего столба, они еще долго приходят в себя, не понимая, что повезло им не втемяшиться башкой в это самый столб не потому, что крутой сюжет того требует, а чтобы автор мог пройти дальше, вглубь, так сказать, текста. Оставив на перроне рассыпанный еще Сашей Соколовым изюм сюжета жаждущим экшена массам.

На самом же деле, замешательство героев Месяца перед очередном столпом (бессюжетного) мироздания велико и значимо оттого (и для того), что основная их интенция – неприятие мира сегодняшнего. И, соответственно, романтизация недавнего прошлого, а отсюда – обида на всех и вся, это самое «современное» (жизнь, культуру, искусство) представляющих.

Насчет недалекого советского ретро можно даже расписать типажи героев прозы нашего автора. Он – бойкий стройотрядовец в индийских джинсах «Vaquero» и пестрой ковбойке с гитарой наперевес. Она – помесь Марины Влади и Елены Щаповой, этакий тип «европейской» красоты 1970-х  с рязанскими корнями. Так вот, как раз герои были не европейцами, а настоящими «дикарями», «пиратами», «греческими контрабандистами» из поэзии Багрицкого. Вадим Месяц из тумана. Вынул ножик из кармана. Все остальное – более или менее вестернизированная история совка в декорациях немеркнущей славы «конкистадоров в панцире железном» Гумилева (как противопоставление «комиссарам в пыльных шлемах» Окуджавы).

Ну, и в основном, конечно, упомянутая работа с прошлым. Вспоминание себя, восторженное, умелое, играющее мускулами на студенческой фотографии с лопатой. Раньше было лучше – это понятно. А писали раньше – знаете, как? Щепки летели! А теперь снег не тает. У автора этой книги – тает. То есть, все летит, все изменяется. «- Арлы сядзели на вяликих лясах, - рассказывает белорусский герой. - И усе их баялися. А потым мы тыя лясы пасекли. Усё звяли на щэпки».

А еще, до неожиданно «белорусской» темы в романе, были студенческие годы, американская юность, скупые эмоции и лаконичные фразы в стиле Хемингуэя: на этом можно отрастить харизму вкупе с биографией. И все-таки – почему лучше? Почему всегда была летная погода, и ястребы Пентагона не трогали белорусских орлов? Есть ответ, дает его на этот раз не только Русь, но и все ее эмигрантские волны. Оттуда ведь точно видней, что у прошлого есть будущее (хотя бы в виде прозы, смакующей былые победы), а у настоящего участь незавидная – оно готовится стать прошлым. У Месяца давно уже стало.

«Время здесь застыло — некоторые изменения произошли, но дух остался прежним, - сообщают нам в романе. - Мы в прошлом. В сладком, пыльном прошлом, мешающем нежную радость узнавания с застарелой неприязнью и возмущением. Приехать сюда — вернуться в недавнее державное вчера. Пусть державы уже нет и не будет, но здесь осталось нечто навсегда ушедшее».

И становится это видно уже с первых строк «Искушение архангела Гройса».  Хотя, известно было уже в 90-х, когда опыт архивизации (и архаизации)  творчества в эмиграции вдруг коснулся осиротевших после развала СССР «советских людей» «Мы за них на демонстрацию ходили, а они независимость принимают», - обижались граждане, глядя на отделившиеся советские республики.  «Еще вчера поляки приезжали к нам за картошкой, а теперь летают в Катынь, наводят свои порядки», - сообщают нам в романе Месяца таком же «обиженном» ключе.

Собственно, социальный пуант художественной прозы автора романа и заключается в реализации старой эмигрантской метафоры того, как просто однажды потерять себя, «совпав» с развалом системы, сменой вех и заменой режимов. И тогда сюжетное кружево вокруг сухих фактов истории, известных каждому, оказывается динамичной прозой, изящной виньеткой, да чем угодно оказывается, поскольку наполняет эту самую историю (семейную, государственную, мировую) художественным компостом личной драмы.

И большинство героев – это пожившие в советском прошлом юноши, выросшие на прозе того же Хемингуэя, поскольку, если взять творчество Месяца и наложить его на иные (и прочие) лекала стиля (скажем, Михаила Новикова), то получится полная конгруэнтность фигур, речей и мыслей. И было бы просто отнести подобную персональную стилистику неповзрослевшей юности к общей ювенальной культуре русского писателя, если бы не гениальные в своей банальности американские «Реальные кабаны» - история о стареющих романтиках, задумавших побег, точнее, мотопробег с показательной целью и задачей.

Это бегство не от себя и не к тайнам американской мечты или русской идеи – это естественный гон природы, только в данном случае случившийся в романе Месяца, отягощенном тоталитарной, как водится, травмой. У каждого она, конечно, своя, но нас интересует травма поколения, о которой писал Кирилл Кобрин, мол, «Битлз» нужно было услышать не в 1980-х в исполнении группы «Секрет», а Секс пистолз – не в 90-х на кассете, купленной на Арбате. Хотя, думается, у Месяца (и у Новикова, кстати, тоже) характер героев формирует не социальный, а генетический опыт предыдущих поколений. «Пожалуй, именно таких господ видел перед собой Чехов – наскучивших жить бар, еще думающих, что они любят покушать, еще думающих, что они чудаки, а на самом деле…”, – подсказывал Юрий Олеша. На самом же деле, синхронизация культурных слоев оказалась мощным механизмом творчества не только у автора романа, но и у целого поколения адептов (анти)советской юности.