Литературная критика

 

9. Не менее очевидным представляется и другой тезис, вытекающий из выше изложенного пункта. Создатель любого произведения обязательно нарушает чьи-либо авторские права. Начал писать -- и сразу же взялся за воровство чужой интеллектуальной собственности.

 

История литературы переполнена скандалами, ссорами, недоразумениями, возникавшими на этой почве. И, в самом деле, разглядеть четкую грань, которая отделяет не то что "допустимое"  использование, а просто личные наблюдения от сознательного заимствования, почти невозможно.

 

Большой мастер афоризмов -- а их во французской литературе пруд пруди -- Моруа, не мало не стесняясь, дает под своим именем такие вещи:

 

"Я люблю эти слова Стивенсона: есть только три темы для беседы: я -- это я, вы -- это вы, и все остальные чужие".

 

"Одно из несчастий болезни, говорила м-ль дю Дефан, что становишься добычей всякого кретина, которому нечего делать, и он приносит тебе свою скуку, называя это сочувствием".

 

"Нет других импровизаторов, говорит Оливье, кроме Ламартина, Тьера и вашего покорного слуги. Никто из нас троих никогда не импровизирует".

 

"Овидий не прав. Именно в тяжелые времена мы можем рассчитывать на друзей".

 

Так писать может каждый. Взял любую цитату, добавил к ее началу, концу или середине: "такой-то сказал", "я согласен, что" или, в крайнем случае, "я не согласен, что" и набил столь необходимые для повышения гонорара строчки.

 

Но все не так-то просто, ибо, как и многие другие французские авторы, Моруа выпускает афоризмы книгами, где они не свалены в кучу, как в наших "В мире мудрых мыслей", а образуют некие вполне ощутимое, но не поддающиеся логическому объяснению, единство (что у любой посредственности рождает ощущение полета: и он так может).

 

Возьмем, скажем, последний из представленных афоризмов. Буквально за 2-3 пункта до того, как вступить в пререкания с Овидием, Моруа пишет:

 

"Быть свидетелем счастья требует от человека добродетелей очень редких".

 

Но опять же. Афоризмы, как тополиный пух, разносятся по умам людей и разным цитатникам, как правило, поодиночке. И редко, кто выхватив для себя "Овидий неправ..." не подставит снизу "Моруа сказал", будет сообразовывать данное выказывание с общим духом сборника.

 

Еще пример. Среди прочих многочисленных заимствований Л. Толстой включил в "Войну и мир" из Михайловского-Данилевского эпизод разговора Наполеона с русскими пленными офицерами.

 

"-- Ваш полк честно исполнил свой долг, -- сказал Наполеон.

-- Похвала великого полководца есть лучшая награда солдата, -- сказал Репнин.

-- С удовольствием отдаю ее вам, -- сказал Наполеон.

 

...

 

Наполеон сказал улыбаясь:

-- Молод же он сунулся биться с нами.

-- Молодость не мешает быть храбрым, -- проговорил обрывающимся голосом Сухтелен".

Здесь Л. Толстой добавил от себя только сухие ремарки "он сказал", "он ответил", так обеднившие пафосность источника.

 

Можно, конечно, сказать, что у Толстого вся сцена наполнена совершенно иным смыслом, чем у Михайловского-Данилевского. У последнего производится эффектный обмен рыцарскими любезностями между победителями и побежденными. У Толстого же вся эта игра в любезность и благородство встречает глубокое презрение. Ибо третьим в список удостоившихся внимания Наполеона попал Болконский. И когда император с показным радушием обратился к нему:

 

"-- Как вы себя чувствует, храбрец?" -- князь ответил ему презрительным молчанием.

 

"Ему так ничтожны казались в эту минуту все интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его... в сравнении с тем высоким, справедливым и добрым небом... что он не мог отвечать ему".

 

Ясно, что этот несостоявшийся диалог совсем по-другому аттестует предшествующий обмен любезностями, но все же было бы интересно спросить у Михайловского-Да­ни­лев­с­кого, понравилось ли ему, что эпизод, полностью взятый из его книги, послужил лишь исходником, сырым материалом для кого-то. Это мы-то знаем, каково его место и Л. Толс­то­го в истории литературы, но каждый из 10 000 гениев, составлявших когорты СП СССР навряд ли признал бы себя гением более низкого порядка, чем кто бы то ни было, чтобы за здорово живешь подставлять ему под взлет свою спину с трудом добытых материалов.

 

Кроме того, любой писатель, вольно или невольно использующий чужие материалы, так или иначе дает им толкование, неадекватное используемому источнику. Однако, кто, кроме истории определит, в сторону повышения гениальности или профанацию имеет тенденцию это использование. Историю не только в суд не потащишь, но и современникам не предъявишь.

 

Нельзя не коснуться еще одного момента, вытекающего из нашей мысли. Возможно, Л. Толстой и удовлетворил бы своего предшественника, поставив пограничный столб: "вот досюда это то, что Михайловского-Данилевского, а вот что отсюда, так это уже мое". Однако подобные столбы по всей книге, которые так любят расставлять ученые, совершенно разрушили бы то, к чему так стремится любой писатель: единство читательского восприятия. Кстати, в научных текстах из-за обилия ссылок порою совершенно невозможно обнаружить собственно авторский текст и понять, что же он, собственно говоря, хотел сказать.

 

10. Итак претензии того или иного писателя на выпущенное под его именем произведение при ближайшем рассмотрении отдают фикцией. Но пойдем дальше и рискнем утверждать, что если бы авторское право в литературном и научном мире скрупулезно соблюдалось бы, это разрушило бы литературу, а заодно с нею и науку. Просто сделало бы невозможным их существование (впрочем, с принятием в 2004 году закона об авторских правах этот эксперимент, похоже, ставится на живых авторах).

 

В основе идеи авторского права лежит мысль, что автор может пользоваться либо измышлениями собственной фантазии, либо чужой, но с разрешения той головы, которая породила эту фантазию.

 

Попробуйте приложить эту идею к тому многообразию жанров, направлений, до которых дошло современное литературное сообщество.

 

Допустим, с древнейших времен в литературе народов Востока стало традицией вписывать себя в книгу славы подражанием предшественникам. Вплоть до того, что жанр подражания "назирэ" объявлен таким же закономерным и почетным жанром, как и всякий другой уважаемый жанр.

 

Или другой жанр восточной литературы. Берется бейт (двустишие) известного поэта и к нему в тон, размер и рифму добавляются 3 строчки собственного сочинения. Либо с пародийными, либо с пафосными целями.

 

Особенно любопытный с этой точки зрения жанр -- поэтическое послание. В восточной поэзии нет ни одного оттенка цвета, названия цветов, овощей, фруктов и т. д., к которому классики бы не приспособили сотни метафор, сравнений, гипербол, синекдох и т. д. Поэтому берутся известные и малоизвестные строчки и из них составляется письмо. Высший шик здесь -- проявить свое мастерство умелым подбором и сочетанием, создать нечто оригинальное на глубоко неоригинальной основе.

 

На первый взгляд -- это выкрутасы поэтического баловства. Но на мой взгляд, на всем этом лежит печать здравой мысли. Придумано уже много, и поэтому не стоит замусоривать арсеналы человеческой памяти еще и собственными жидкими изысками в области изящного, а постараться выразить свою мысль подручными средствами.

 

Понятно, что к такой литературе принципы европейского авторского права неприменимы. И, как говорится, слава богу: пусть каждый в литературе живет по законам своего поэтического мироощущения.

 

Но вся фишка в том, что в эпоху глобализации авторское право либо является единым и всеобщим, либо оно не может существовать вообще. Например, иракский поэт сочиняет назирэ не на Абу-Новаса, а на американского поэта, который бьется изо всех своих последних сил, чтобы за каждую в муках рожденную им строчку выжать максимум возможного в денежном эквиваленте. И размещает этот иракский поэт свое (или не совсем свое?) назирэ в Интернете для всеобщего наслаждения, да еще на английском языке. Американец в шоке, подает в суд, а в Ираке все это в порядке вещей, суд вообще не вмешивается в дела поэзии: у тебя украли стихи, а ты укради у него.

 

То есть следование идеям авторского права значило бы сломать устоявшиеся жанры, покуситься на литературные традиции многих самобытных культур.