Комментарий | 0

О писателе Квине (Окончание)

 

(Начало)

Когда Квин, как и многие нынешние деятели культуры вспоминает о якобы имевшем место зажиме свободы творческого слова чиновниками от культуры, он явно смазывает широту проблемы. Получается, что в ЛИТО бдили, а люди искусства (науки, философии) как-то изворачивались, не только пописывая в стол, но и находя способы донесения себя до публики. Неправда, все это. И литовцы, и редакторы, и писатели, и ученые -- все принадлежали к одной когорте "все понимающих", но "ничего не могущих поделать".
 
Сам я работал редактором, то есть в какой-то мере был литературным чиновником, и могу привести массу примеров, когда наказания за строптивость обрушивались именно на чиновников, если те пытались не то что протестовать против существующей системы, а просто исполнять свой долг, притом в рамках ценностей, прокламировавшихся той же самой системой. И частенько провокации, доносы и прочие прелести борьбы с "вольнодумством" как раз исходили из писательской среды.
 
По сути, была единая идеологическая машина, винтиками, колесиками, шестеренками, ременными, цепными и фрикционными передачами, маховиками, втулками, собачками, подшипниками, как шариковыми, так и коническими, роликовыми, радиально-упорными, игольчатыми и так далее которой были все крутившиеся или передававшие движение ее элементы: чиновники, писатели и даже, как это ни покажется странным, партийные деятели (знаю примеры, когда и самое высокое идеологическое начальство отнюдь не было всевластно и точно так же вынуждено было играть по определенным правилам). Что же касается имевшей место борьбы, то это была борьба за место под солнцем, борьба под ковром, борьба содержанием которой было отнюдь не идеологическое противоборство, а внутренние разборки, где сшибались ведомственные, местечковые, да и просто личные амбиции и интересы.
 
И уже выросшее в новой России поколение нынешних интеллигентов пошло теми же испытанными стопами, с успехом переняв подлость и приспособленчество от старших товарищей. В творческой среде ныне царит та же подлая, гнилая атмосфера, что и в советские времена. Дворян повывели после 1917 года.
 
 
Первая часть квиновских мемуаров -- "Улица королевы Вильгельмины" -- представляет собой вполне самостоятельную повесть. На этой улице в Будапеште после Великой Отечественной войны располагался Комитет по работе с венгерским населением. Одним из сотрудников Комитета и был писатель, о чем он пишет в этой повести.
 
Чужая страна -- а хотя она и принадлежала к социалистическому лагерю, Венгрия оставалась для нас чужой -- представлена Квином достаточно емко и зримо. Настолько зримо, что всякие сомнения, что эта страна для нас чужой была и осталась, книга разбивает впух и прах, как Аргентина Ямайку. Венгрия представлена через людей, их характеры, а не как предлог для социологических заключений или абстрактных обобщений, вроде Чехословакии из вторушинских записок (был на Алтае такой функционер, подавшийся в писатели, или писатель преобразовавшийся естественным для нашей системы путем в функционера).
 
"Говорят, в Венгрии дворян, пожалуй, больше, чем простолюдинов. Короли куда охотнее одаривали угодивших им людей ни к чему не обязывающими титулами, чем землями или деньгами. В селах было полным-полно дворян, которые внешне, да и по роду занятий, ничем не отличались от своих соседей крестьян. Ну а в городах можно было встретить не одного и не двух бедняков, которые гордо задирали носы, так как иначе ничем, даже ржавой шпагой, не могли подтвердить свое дворянское звание. В народе их насмешливо называли не иначе как дворяне в портянках.
 
И, тем не менее, одного у этих многочисленных дворян нельзя было отнять: чести. 'Дворянин в портянках', городской или сельский, может заложить последнюю пару штанов, но явившегося к нему в гости человека обязательно будет потчевать по-царски. 'Дворянин в портянках' не нарушит данного им слова. А уж бесчестного, с его точки зрения, поступка истинный 'дворянин в портянках' не совершит и подавно".
 
Да-а-а... переверни описание на 180 градусов (кроме, разве что первого пункта) и мы получим точный портрет нашего партийного и комсомольского деятеля.
 
Одним из таких "дворян в портянках" был Андреас Троппауэр. Он был взят в плен в качестве ефрейтора венгерской королевской армии, служил при штабе одной из наших армий "подать-принести". Однажды из штаба фронта должны были передать в эту армию какой-то важный приказ. Каково же было даже не удивление -- ведь была же война, и воевали не с кем-нибудь, а с немцами, когда с того конца провода в трубке раздалось:
 
-- Diensthabender Gefreiter am Apparat!
 
-- А...а...а там немцы, -- промямлил связист.
 
Вскоре, однако, выяснилось в чем дело: в конце концов, в штабе фронта было достаточно людей, знающих немецкий. Оказалось, показывал фильм "Два бойца", и почти весь штаб отправился его смотреть, оставшиеся дневальный и шофера уснули, и таким образом Андреас оказался единственным, кто мог подойти к аппарату. Однако он не растерялся, растолкал дневального, одного из шоферов погнал на сеанс,
 
"а остальных под собственным руководством заставил расставить автомашины, свои и чужие в обычном походном порядке, хотя по-русски не говорил, и мог объясняться только жестами.
 
Когда примчался взмыленный начальник штаба, которому уже мерещилось позорное снятие погон перед строем с последующим зачислением в штрафную роту, машины стояли на линейке и на одну из них был погружен небоевой комплект: походная кухня, обмундирование, оборудование мастерских... И когда через полтора часа из штаба фронта последовала команда начать движение к новому месту расположения, колонна не задержалась ни на минуту".
 
В благодарность за это командующий фронтом приказал не сдавать Троппауэра в лагерь для военнопленных, а отпустить его на все четыре сторону, то есть в родной Будапешт к нелюбимой жене и сыну. Потом этот Троппауэр работал в Комитете вместе с Квином и оказался незаменимым работником, расторопным, деловым, словом, работал не за страх, а на совесть. Он, действительно, ненавидел фашистов, как и многие венгры не мог простить немцам того, что те в конце войны оккупировали Венгрию, одного из их самых стойких и верных своих союзников, к русским же относился с искренней привязанностью.
 
Однако впоследствии оказалось... ("что это хорошо замаскированный враг -- догадается читатель"). И будет неправ, ибо как раз ничего такого и не оказалось. А оказалось, что Троппауэр мечтал открыть небольшую фабрику стройматериалов (дверных ручек), и открыл ее, однако, поскольку в народной Венгрии более 5 наемных работников иметь на частном предприятии не полагалось, он иммигрировал в Австрию (или эмигрировал: там родственные связи такие же тесные, как у нас пока еще с хохлами или казахами), где развернулся до собственного производства и большого магазина. Случайная встреча писателя с ним в Вене обнаружила, что Андреас по-прежнему с искренней симпатией относился к нашей стране, но вот строить социализм -- это отнюдь не вписывалось в его планы.
 
И, похоже, Троппауэр был не единственным, кого не вдохновляла перспектива построения светлого будущего в Венгрии. Наверное, поэтому при первой же возможности страна сбежала из социалистического лагеря, хотя, как шутили сами венгры: в этом лагере "наш барак был самый веселый", а поскольку у них хватило ума не выкорчевывать подчистую своих дворян и буржуев, Венгрия быстро и довольно безболезненно вписалась в современную цивилизацию. Пока мы все кувыркаемся то с "перестройкой", то с "социально ориентированной рыночной экономикой", то с "суверенной демократией", а теперь уже и вообще непонятно с чем и конца этим кувырканиям не предвидится. Да и как иначе, когда нет ни "дворян в портянках", ни людей слова, ни людей чести или с чувством собственного достоинства, а есть бывшие партийные и комсомольские работники, теперь депутаты, олигархи и чиновники выского ранга.
 
В "Улице" Квин продолжает или, учитывая, что повесть открывает сборник, начинает идеологическую тему. На этот раз в ракурсе его внимания противостояние советской и буржуазной идеологических систем. И надо сказать, в этом противоборстве советская идеология отнюдь не выглядела замухрышкой, этаким мальчиком для битья. Удивительная вещь: советская идеологическая машина была тупой, глупой и неповоротливой только в домашнем халате. На вынос, на разлив она была на уровне пива мировых стандартов. Естественно, Квин, как и любой человек пожилого возраста, засевший за мемуары, все больше хвастает своими подвигами -- "эх! было время, ну и дела мы же делали". Однако там и сям разбросанные факты и подробности дают представление о неплохой организации работы в Комитете, да и всей советской оккупационной машины. Попытаюсь выловить эти факты из повести и донести до читателя.
 
Вот, скажем, обратим внимание на сам факт учреждения этого Комитета, "искавшего именитых венгров, не захотевших сотрудничать с фашистами и рассыпавшихся из Будапешта по укромным уголкам, от греха подальше". И были для этой цели набраны отнюдь не идеологически твердолобые "верные сыны партии", а головастые молодые и не очень люди, набранные везде, где можно было только взять. Среди них оказался и Квин со знанием венгерского языка ("а таких было, ей-богу не вру, считанные единицы"), и некий очень талантливый физик, много гуманитариев. Руководил отделом, в котором работал Квин специалист по истории Англии, с такой до боли знакомой нам жителям Алтая фамилией -- Гуркин. ("Какая разница -- Венгрия или Англия? Главное, научен человек видеть сквозь далекую прошлую перспективу близкое светлое коммунистическое будущее любой страны -- так или примерно таким образом, иронизирует Квин, рассуждали его назначая его в самых верхах".)
 
И между прочим ирония здесь не совсем уместна: если у человека голова на плечах, не слишком набитая формулами университета марксизма-ленинизма (были такие учреждения в каждом городе, где партийным активистам преподавали политграмоту), он сумеет оценить обстановку и найти гибкие и правильные решения, там где партаппаратчик будет понапрасну стучать кулаком по столу. И, судя по квиновским запискам, Гуркин оказался нужным человеком на нужном месте.
 
Это был тот начальник, о котором, наверное, многие из нас, по крайней мере, те, кто неравнодушен к своей работе и в ком хоть чуть трепыхается творческая жилка, могли бы только мечтать.
 
"'Меня привлекает в вас, старший лейтенант, с самого начала заявил Гуркин, одно качество: умение быстро сходиться с людьми. Работаем так: я даю направление -- и вы получаете полную свободу действий. Первый ваш промах я просто не замечаю. Второй -- вызываю на ковер. Третий -- пожмем друг другу руки и расходимся безо всякой обиды'. Скажу сразу: промахов было много. Но на ковре не стоял ни разу.. Подполковник Гуркин никогда не вызывал меня к себе. Он просто не успевал (в чем позволю себе усомниться -- В. С.)"
 
Тем не менее очень редко, но Гуркин давал инструкции часто в виде просто дружеского совета:
 
"-- На вашем месте я бы не слишком афишировал свой венгерский.. Ведь многие венгры так уверены в непознаваемости своего языка, что нередко, общаясь с чужаками, кое-что да выбалтывают в разговорах между собой".
 
И довольно-таки скоро выяснилось, какой отличным козырем в общении с местным населением было якобы незнание туземного языка. У Квина возникла необходимость общаться с неким патером Керкаи, возглавлявшим молодежную организацию. Этот патер приветствовал советского лейтенанта "с такой порывистой радостью, что, казалось, встретились два брата после долгой-долгой разлуки". Однако, вот беда! патер не говорил ни по-русски, ни по-немецки. Пришлось общаться через оказавшегося под рукой крепыша, который немного знал немецкий.
 
"Пошел у нас хороший разговор, такой нейтральный, об архитектурных памятниках, уничтоженных в боях, о тяжело восстанавливающейся из руин промышленности.. [При этом венгры] улыбались и часто кланялись, как китайские болванчики..
 
-- Офицер спрашивает, -- разговор перешел на деловые темы, -- работаем ли мы еще с кем-нибудь, кроме учеников гимназии?
 
[Патер, все так же братски заглядывая в глаза, отвечает через переводчика]:
 
-- Нет. Иногда только по вечерам в клуб заходят случайные люди. Просто с улицы. Мы даже не знаем, кто такие.
 
-- Может ему сказать о рабочих с Чепеля? -- спрашивает переводчик патера по-венгерски.
 
-- Переводите только, что я говорю, -- [отвечает патер] и ангельски улыбается".
 
Кстати, заняться патером и его католической организацией так же подсказал Квину ненароком все тот же Гуркин.
 
" -- Знаете что, оставьте на время ваших прогрессивных мальчиков и девочек [то есть венгерских комсомольцев] и займитесь одними только католическими организациями.. Браунинг у вас с собой?
 
Я гордо похлопал по заднему карману задних брюк.
 
-- Пусть он пока отдохнет у меня в сейфе."
 
Не без иронии относится писатель к себе, хотя бы и молодому.
 
Вроде и не командовал Гуркин, но каждый раз, судя по эпизодам, руководящий импульс того или иного направления деятельности исходил именно от него. Согласитесь, что для идеологических работников, как советских, так и настоящих (теперь они называются пресс-секретарями, психологами, но суть и методы те же -- партаппаратные), такой стиль не только не характерен, люди типа Гуркина просто не выживают в атмосфере аппаратных игр...
 
...Отдал в молодые годы писатель дань не только Бахусу, о чем естественно умалчивает, но и Венере, что очень даже выпячивает. В Венгрии и с женой познакомился, а поскольку что больше все работа да работа, то единственным развлечением оставались кинотеатры. А там все зарубежные, да зарубежные фильмы. Об этом автор и рассказал за дружеской попойкой своему начальнику. А где же наши фильмы? "Гуркин озабоченно нахмурился "надо бы разобраться с делами 'Совэкспортфильма'". Вот и обозначился очердной ориентир для работы. Оказалось, что среди прочих причин такого положения было то, что этот 'Совэкспортфильм' все больше гонит фильмы до предела напичканные политикой, аж "самих от нее тошнит". Словно, дело шло о родной стороне и родном непритязательном зрители, который будет кушать то, что дают.
 
Удалось Комитету настоять, чтобы присылали "Веселых ребят", "Музыкальную историю", другие комедии, исторические фильмы, даже шпионские типа "Ошибка инженера Кочкина", и дело сдвинулось с мертвой точки: пошел венгерский зритель на наши фильмы.
 
Этот эпизод напоминает мне аналогичный случай. В Германии была возможность смотреть зарубежное телевидение: с сексом, погонями, и, естественно, наши офицеры, да и не только офицеры, этой возможностью не брезговали. А поскольку их, да и других работников, тогда в ГДР было навалом, то поставить к каждому по соглядаю не представлялось никакой возможности. И тогда по телевидению на советскую зону в Германии стали крутить развлекательные программы, которых у нас в стране было невозможно увидеть. ("Почему, спрашивают у певца Леонтьева, вы все время поете одни и те же песни?" -- "Не знаю, почему телевидение так показывает. У меня их более 700"). Так вот в Германии крутили и Леонтьева, и Пугачеву, и Хазанова и других известных по именам, но неизвестным, как оказалось, широким массам по репертуару артистов. Офицеры потом удивлялись, как много у нас, оказывается хороших артистов, и какой у них, оказывается, обширный репертуар.
 
Что и говорить, не так глупы были наши идеологические начальники, как это можно было бы судить по пропаганде. Только включался этот ум, когда приходилось сталкиваться с противником нос к носу, как в послевоенной Венгрии или приграничной Германии, для внутреннего же рынка годилось побыдловатее, подебильнее: очевидно, так уважался партией и правительством родной советский народ.
 
Один из знакомых рассказывает, как в той же Германии, когда он там служил в 1960-е годы, им без конца показывали китайские фильмы, тогда наших лучших друзей. Ждешь-ждешь всю неделю -- а за пределы военной части в отличие от офицеров солдатски-сержантский состав не выпускали, -- вот наконец воскресенье, отдых, кинушку крутят, а тут тебе снова китайский фильм. Ну и народ возроптал: сколько можно. И тогда замполит собрал всех в красном уголке и грозно проворковал: "Кому это здесь не нравятся китайские фильмы? Вы их будете смотреть до тех пор, пока не полюбите". А буквально через несколько месяцев: (в аккурат мой приятель только что дембильнулся) братский Китай в одночасье -- помню, как это ошарашило нас тогда всех -- превратился во врага и полез на нас с оружием. "Хотел бы, говорил приятель, посмотреть я в глаза этому политработнику: ну что, ты все еще любишь китайские фильмы?"
 
...Тот самый патер Керкаи, глава католической молодежной организации, буквально через несколько недель после описанной мною (совместно с Квином) встречи подкараулил будущего писателя возле его офиса.
 

"-- О, какое счастье, -- на чистейшем немецком заулыбался он, -- что я вас встретил, господин старший лейтенант, да благословит вас Всевышний!

-- А вы я смотрю, очень быстро изучили немецкий.

Патер беспечно махнул крохотулей-ручкой, словно говоря: 'Немецкий -- что! Такие времена, чему только не научишься!'

Открыл портфель, не без труда вытащил увесистый том и, держа его на весу, сказал елейно:

-- Сообщаю с радостью, что я только что из Ватикана, от самого папы, и представьте себе, специально для вас выпросил там экземпляр Священного писания на русском языке.

Раскрыл крышку переплета и тут же прямо на улице нацарапал авторучкой на венгерском: 'Моему лучшему другу, старшему лейтенанту Лео Квину, на вечную память'.
 
-- Переводить я думаю не надо. Кто-то мне сказал, что за недели нашего знакомства вы блестяще выучили венгерский язык. Ах, какие способности!
...
 
Щедрый подарок патера Керкаи я, возвращаясь в Советский Союз, с собой не взял... Пограничники прямо зверствовали, придираясь к любой ввозимой в Союз печатной и не печатной бумажонке".
 
Все: зона свободной идеологии, подполковников Гуркиных, творческой работы с венгерским населением кончилась, начиналась подловатая и дебиловатая советская идеологическая зона с ЛИТО, партаппаратчиками, Союзом писателей и все такое.

 

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка