-- поэт ярко выраженного богемного склада. В провинции богемность его выражалась в хроническом пьянстве, не отдавании взятых "взаймы" денег, "тунеядстве": это когда человек либо нигде не работает официально, либо скачет с места на место.

 

Есть такие люди, очень редкие, но не настолько, чтобы хотя бы один экземпляр подобного типа невозможно бы было обнаружить в зоне досягаемости каждого человека. "Орган, созданный природой для математики, музыки, бега... или поэзии". Таким органом у нас был Капустин. Стихи ему удавались так легко, что он их будто и не сочинял, а выплевывал из себя, причем запас их был неиссякаемым. Но овладел, если такое слово здесь применимо, только формой стиха. Содержания он так и не обрел. Стихи гладкие, но собственной интонации, правда, без индивидуальной мысли.

 

Чаще всего Капустин писал об искусстве. Такое он избрал себе прибежище. Многие его стихи - музейные, о великих художниках, поэтах, о непреходящих ценностях в категориях добра и зла, любви и ненависти. Конечно, есть стихи написанные "от души", личные:

 

 

Но это если знать его биографию, а если не знать, то это всего лишь один из сюжетов, подобранных по дороге. Мимолетнее настроение, тут же построившееся в стихи. Так же писал Пушкин, поэт без биографии, если, как и положено, считать подлинной биографией поэта не факты его жизни, а факты жизни "я" его творчества. Поэтому Пушкин стал национальным поэтом. Капустину при рождении судьба предначертала стал краевым поэтом (как минимум), чтобы для нас, живущих на Алтае, стать ходячим образцом поэзии.

 

Вещь немалая: ведь как музыка нужна живая, а не только на пластинках, так и поэт -- это не только тот, которому ставят памятники и включают в хрестоматии, но и тот, который умеет ловко облекать в ритмы нашу текущую повседневность, быть "своим" благодаря намекам деталям, общими для нас, его окружению и чуждыми посторонним. Такой поэт связует наше серое существование с большим искусством, представленным Пушкиным и Блоком.

 

Но капустинская судьба была перечеркнута удушливой атмосферой советской провинции, не просто чуждой, а враждебной искусству. Шесть лет я работал в издательстве, и все шесть лет Капустин (как и Яненко и еще несколько авторов) стоял в издательских планах. Но каждый раз он оттуда переносился на следующий год под гнетом тех или иных обстоятельств (два изданных им и помещаемых в библиографиях сборника – это обман: они были изданы в полуподпольных кооперативных издательствах в начале перестройки). Так в конце 1989 г. мы начали издавать первый вариант "Книги памяти". Все издательство, в будние и выходные книги только и занималось выпуском этой книги, главным образом вычиткой.

 

К этому делу привлеклись не только редакторы и художники, но и машинистки, шоферы, складские работники. Естественно, книги, которые не успели издать до конца года были перенесены на следующий, 1990, до мая которого работа над "Книгой памяти" продолжалась и слились в планах с намеченными к изданию на 1990. Выжили в этом столкновении немногие: рукописи Капустина и Яненко, как и следовало ожидать, оказались очередными естественными жертвами под ножом сокращения. И не удивительно.

 

Как презрительно отзывался о Капустине последний секретарь Союза писателей СССР (наш алтайский) и первый РФ: "Дрянной поэт, даже не сумел стать членом Союза. Писал только то, что ему хотелось писать". Несмотря на это только Капустину удалось юбилейное стихотворение о войне, простое и естественное, хотя отмечались по долгу службы здесь все. ("А вы что, пишете не то, что хочется?" -- "Я солдат партии, и пишу то, что надо" -- "А как же ваша слова 'только те слова имеют цену, что рождаются в груди'". -- "Это демагогия" -- такие беседы с тогдашним и нынешним руководителем алтайских писателей протекали не раз). Кстати, не печатавшемуся Капустину установлены и памятник на кладбище и мемориальная доска на доме, где он жил.

 

 

 

Капустин любил потрепаться о поэзии, и я, работая в издательстве, довольно-таки часто бывал его неустрашимым собеседником. Наверное, со мной он говорил на этот предмет больше, чем с кем-либо другим. Хотя ни в каких, даже приятельских, а тем более дружеских отношениях, мы не состояли. Однажды он занял у меня 5 рублей, и как всегда, не отдал. Я на него не обижался, ибо знал, что этот человек никогда еще никому долгов не отдавал (в лихие 90-е именно это, по слухам и привела его к трагическому финалу – те ребята шутить не умели), а только радовался, что так легко отделался. Словом, мы были друг для друга случайными собеседниками, не более того.

 

Просто нужно представить себе атмосферу провинциальной литературы: здесь о литературе не говорят. Обсуждают писательские сплетни – спорят – кто, где и за сколько получил важное место – занимает проблема как напечататься и кто может наиболее эффективно оказать в этом протекцию. С началом перестройки живо обсуждалась политическая обстановка. Сейчас о том, где и как найти спонсора, ибо издательства сейчас издают и не только поэтов исключительно на деньги авторов или тех, кто платит за них. Так что писателю и поэту поговорить о писательстве и поэзии, кроме как со случайным знакомым у нас не с кем. Так было, есть и будет во веки веков. Аминь!

 

Капустин был очень ленив, этого у него не отнять. Он никогда и нигде не работал. Не прилагал никаких усилий, чтобы хоть как-то заработать себе на жизнь, не стесняясь, сидел на материнской шее до самой ее смерти. Поэзия была единственным его занятием. Но и над стихами он не работал. Они сами выскакивали у него из головы.

 

Еще в школе, нужно ли пополнить литературную страничку в стенгазете, написать что поздравительное или кого обсмеять: Капустин тут как тут, и стихи готовы вмиг.

 

-- Не знаю, -- говорил он, -- как это так, но рифмы сами лезут черти откуда. Иногда аж голова пухнет -- и не хочу ничего придумывать -- а они все лезут и лезут. Особенно если какое-нибудь трудное слово, там "трындычать" или "эпистемология". Это уж точно: пока чего-нибудь не придумаешь, не отвяжутся. И тут же от рифмы к рифме и сразу рождается размер. Главное здесь длина слов: именно она, а никакое ни содержание, ни настроение подсказывает размер.

 

-- Хорошо, -- спрашивал я, -- а разные там эпитеты, метафоры?

 

(Я передаю воспоминания в виде интервью, только чтобы хоть как-то упорядочить сохранившиеся в памяти многочисленные обрывки разговоров).

 

-- Нет проблем. Они уже привязаны к словам. У каждого слова есть своя метафора и свое определение. Если "годы" или "реки", то "текли" "беспечально", "торопливо", или там "среди просторов бытия". Если "мечты", то "холодные" или "горячие", если "черте", то "городка" или "последней". Главное, когда в голову приходит что-нибудь не сочетаемое. Вот тут-то и запускается моторчик, чтобы придумать что-нибудь такое, чтобы был смысл. "Семья" -- "святая", "пристанище", "крысиная" -- стоп! Или "собака" "верная", "злая", "бесприютная", о! "элитная".

 

-- Так все-таки, значит, думаешь над стихами?

 

-- Не-а. Каждый день мне в голову приходят сотни стихов. В основном бессмысленных

 

 

Как только хоть какой-то смысл проглядывает, пишу

 

 

Или

 

 

Если смысла нет, даже и не думаю заморачиваться.

 

-- Ну а тема?

 

-- Проще простого. Вот зима. И сразу в голову лезут "снег", который "кружится", "мороз", который "жжет" и "тусклое солнце", которое "висит над горизонтом". Раз-два и готово стихотворение. А уж поздравления, праздники -- весь лексикон отработан до не хочу. Проще простого. Здесь главное, чтобы опять пришло в голову что-нибудь этакое несуразное. Вот "любовь", она же "кровь", она же "вино", она же "роза", стоп! а что если "в стакане":

 

 

Я рассмеялся: только что эти стихи он читал в редакции.

 

-- А откуда тогда

 

 

-- А черт его знает. Наверное, все это пришло мне в голову, пока ехал в трамвае.

 

Читал Капустин много, но почти только стихи.

 

-- Для меня нет плохих поэтов. Я читаю всех подряд: мне интересно как они сделаны, какие рифмы, образы. А вообще-то я никогда не гляжу на титульный лист. Чаще всего прочитаю строк десять и бросаю.

 

-- Почему?

 

-- Да уж сразу вижу, как автор пишет: уныло и однообразно.

 

Многие упрекали Капустина если не в плагиате, то в заимствованиях. Навряд ли это было справедливо. Просто его память хватала наспех, что находила, а потом вываливала, а он и сам не знал откуда.

 

-- Я никогда ничего не использую специально. Вот тут прочитал тебе про розу в стакане, и как громом ударило. Да это же из моего любимого Блока:

 

 

 

-- наткнулся я уже потом, наверное и

 

 

проистекело, наверное, оттуда же

 

 

Но когда писал даже и мыслей таких не было.

 

А еще он говорил:

 

-- Стихи писать не трудно. Трудно не писать стихи. Когда есть слово, оно вопит, требует рифму, вместе они жаждут размера -- и пошло-поехало. А когда ничего нет, как в прозе, то как писать? Можно идти направо, можно налево, можно вперед, а можно назад. А можно вообще никуда не идти. И не понятно, что делать. Как люди вообще могут писать прозу? Ума не приложу.

 

-- "Поэт, охваченный настроением, выразил..."

-- Настроение рождает слова, или слова рождают настроение. Есть слова печальные, есть веселые, злые и бессовестные...

-- Поэты вдохновляются любовью...

-- Поэты вдохновляются словами и только словами. Если слова, как пазлы, стягиваются в ритмы, из ритма обязательно рождается какой-нибудь смысл. Тогда и стихи писать в охотку. А какой рождается смысл, ты и сам никогда не знаешь, пока не закончишь. Конечно, есть темы, как области, которые подбрасывают слова, от которых отвязаться невозможно. Вот почему ненавижу стихи о родине, или партии. Просто слова там заданы: шаг вправо – шаг, шаг влево – расстрел. И хотя я советский человек и патриот, но писать патриотические стихи – уволь. Вот если бы можно было употреблять другие слова

 

 

вот тогда был бы азарт. Хотя на родину мне, конечно, не насрать. А так? А вот когда ничего не задано, тогда писать интересно, а о чем – какая разница?