Литературная критика

            Вяло текущая уже семь месяцев дискуссия в «Литературной газете» о постмодернизме нет-нет да оживится всплесками волн ярости некоторых авторов, дабы придать ей некую видимость «всенародного гнева», ну, вроде митингующих на Болотной площади. То Владимир Шемшученко, уважаемый мной петербургский поэт, вдруг найдёт этому негодному течению точную, с его точки зрения, метафору: «дурилка картонная», то Дмитрий Колесников, большой поклонник соц- и особенно неореализма вопреки реалиям увидит, что постмодернизм «мертв» и на его «могилке» всхлипнет о том, что вот – де беда – нет в нашей Рассее-матушке эпопей о последнем двадцатилетии – ни тебе «Войны и мира», ни «Тихого Дона». (Неужто и дважды номинированный Нацбестом «Грех» Захара Прилепина не удовлетворил его страсть к «эпосу»?). То к Александру Мелихову вдруг придёт озарение, что постмодернизм творят «истероидные психопаты», которые, чтобы оказаться в центре внимания народа (?), занимаются не созданием своей «красоты» (Как красива бандитско-олигархическая власть! Как великолепны руины советской промышленности! Как рождают вдохновенные песнопения разрушенные колхозные фермы и заросшие бурьяном поля! Как великолепно смотрятся витрины овощных магазинов с израильской морковью и польской клубникой! – Т.Л.), а «ошарашиванием» и «оплевыванием», якобы уже созданной.

Но, пожалуй, дальше всех на этом пути шагнул Валерий Рокотов («ЛГ» №29), давший столь образное определение постмодернизму, что его не грех и процитировать: «... это творчество обезьян. Это сучья свадьба культуры... Он рождён как утиль... Он стремится пририсовать рога к каждой иконе». Последнее деяение этого «ублюдка» (не поймите превратно – не автора, а постмодернизма –  Т.Л.) представляется в наше православно-олигархическое время наиболее страшным преступлением. (Кстати, в знаменитой скульптуре Микеланджело «Моисей» еврейский пророк украшен рогами.) Нет, пожалуй, есть ещё более страшное, – утверждает В. Рокотов – это ироничное восприятие современной действительности России интеллигенцией. Эта взращенная постмодернизмом «интеллигенция» уже не в состоянии ничего воспринимать серьёзно, – утверждает он. Интеллигенция, так сказать, подхихикивает своими малочисленными маршами-протестами, письмишками в защиту «Пусси Риот» и т.д. А народ? Народ безмолвствует. Впрочем, безмолвствует он не только по поводу бунта сексуально неудовлетворенных «пусси» (перевод дан в словаре английского сленга  – Т.Л.) , здесь нет-нет да и прорывается народное возмущение. А уж что касается постмодернизма, то не увидела я в СМИ ни единого самого крошечного, даже почти невидимого народного нано-бунта. Не было ни на одном митинге лозунга «Долой постмодернизм!», не волнует как-то это литературное направление политически ангажированные народные массы, увы!

Но это в качестве предисловия, а вот по существу: какие бы течения не складывались в искусстве и литературе, они развиваются в соответствии с требованиями времени, состоянием умов и по своим собственным законам. Мы можем именовать их русским модерном, модернизмом, постмодерном, можем критиковать их или нет, но так или иначе оно будет иметь место– это обновление, отражающее эпохальный сдвиг, в той или иной мере сокрушающее старые формы и старые смыслы. Не без сопротивления привычному возникают новые приемы, новый язык, новые темы, ранее не допускаемые в аудиторию по тем или иным причинам. Но можно ли предположить, чтобы поэты сегодняшнего дня представляли свои произведения на суд читателей на языке од М.В. Ломоносова или А.П. Сумарокова? Будет ли кто-нибудь их читать, кроме самого автора? Единицы, возможно. Но в этом ли состоит задача писателя? Конечно, показать «типического героя в типических обстоятельствах» можно и сейчас, и такой литературы немало до сих пор. Но кто её читает, и читают ли вообще?                           

Вступив в дискуссию «ЛГ», Андрей Рудалёв отмечает: «Литература стала определённой метой элитарности, она всё больше становится «профессией в себе», страшно далёкой от народа, а значит, и от широкого читателя. Уже практически бесспорный факт нашего времени, что современная литература замыкается на "креативном классе" и на эго автора». Чего только не придумают современные «дилеры» радио и телевидения, чтобы заткнуть глотку настоящей литературе. Все непечатные, «непечатные» СМИ направляют все свои усилия к тому, чтобы загнать литературу в угол, где она должна тихо скончаться без свидетелей. Например, «Эхо Москвы» ни разу, насколько я могу судить, не упомянуло ни единый «толстый» журнал. Ещё бы! Зачем плодить конкурентов!  Рудалеву вторит и Владимир Можегов: «Да, всё то, куда ведёт нас постмодерн, есть, безусловно, крайний индивидуализм».

Ох, уж это пресловутое «эго» автора. Петербургская писательница Людмила Бубнова, исследующая творчество ленинградских писателей–шестидесятников и увидевшая в них первые ростки индивидуализма («Возрождение личности»), с восхищением цитирует  «Я»-стихи Виктора Сосноры, подчёркивая: «В. Соснора стал ярым авангардистом в литературе, его кондовое неизбывное и возрастающее с годами мощное "Я" безмерно восхищает меня,ревностно наблюдающую это явление во времени».

"Дай мне сиять на высоте, / не превращаясь в солнце".

" В этом мире слишком "много" миров, предпочитаю "Я", да и то по правилу крови..."

 " Я самый элитарный изгнанник русской литературы..."»

Те же мотивы звучат и в стихах Константина Бальмонта ещё в конце XIX века: 

             «Будем как солнце, оно - молодое.

               В этом завет красоты!»

 

              «О, да, я Избранный, я Мудрый, Посвящённый,

               Сын Солнца, я - поэт, сын разума, я - царь.

               Но предки за спиной, и дух мой искажённый -

               Татуированный своим отцом дикарь.» (1899 г.),

не  говоря уже об общеизвестном Я короля поэтов- Игоря Северянина: «Я- гений, Игорь Северянин».А ведь это больше века назад! Традиция авангарда – это тоже традиция, аналогичная традиции «реализма».

Признанный, а может быть, и первый мэтр отечественного постмодернизма Юрий Мамлеев, живший в эмиграции  с 1974 до 90-х годов,  в романе «Шатуны»  (1966 г.) также не обошёл тему «Я»- любимого в персонаже подпольного поэта Геннадия Рюмина, автора сборника «Трупная лирика». Его привлекало, что «... на всех ступенях бытия  собственное Я остается единственной реальностью  и высшей ценностью (поэтому понятие о Боге как отделенной от Я  реальности, теряло смысл в этой религии)... Определенного рода медитации и молитвы направлялись к высшему Я, то есть по сути, к потусторонней реальности, которая в то же время являлась собственным Я...».

И снова вспомним  Константина Бальмонта:

Но ведь это написано в 1903 году, задолго до возрождения индивидуалистского Я «авангардистами» постхрущёвской оттепели, во время которой и родился отечественный постмодернизм.  Следует отметить, что Ю. Мамлеев доводит в этом же романе «религию Я» до абсурда в образе Евгения  Извицкого: «Некий свет, как планета взошёл в нем: то было родное, сияющее, непостижимое Я... Он видел «над своей головой» - точно поток звёзд, точно острие бессмертного Я, которое выходило из тела, как из своей постели. И его  тянуло пронзить это родное духовное Я  своим членом, охватить спермой как фонтаном, потопить его в неге и в неповторимой содрогающейся ласке за то, что оно – его Я. ... Всё это : и чистое Я, и душа и тело, поскольку они были его, составляло единый неповторимый синтез, исходящий визг, на вершине которого сияло вечное Я. Он не понимал, то ли он молится, то ли находится в экстазе любви».

            Здесь Мамлеев идет дальше Бальмонта, объединив «душу» с телом. Он выносит прокурорский  приговор тем литераторам, внимание которых сосредотачивается на собственном «эго». Вряд ли у кого возникнет желание воспринять  идеологические установки героев Ю. Мамлеева как modus vivendi, а не как остро пародийное, доведённое до сарказма, если не сказать жёстче – до маразма, –описание мировосприятия творческой интеллигенции эпохи начала отечественного постмодернизма.

Впрочем, объективности ради, следует отметить, что грешат желанием совместить главного героя со своим любимым Я и реалист Э. Лимонов в трилогии о детстве, отрочестве и юности «некоего Савенко», тем более, не говоря уже о драматических страницах его пребывания в тюрьме, и писатели, позиционирующие себя как «неореалисты», например Роман Сенчин («Вперед и вверх на севших батарейках»): «... меня интересует закуток возле мусоропровода. Сюда обычно составляют пустые бутылки. Я собираю пивные. Эта традиция - некое подобие зарядки. Она появилась у меня позапрошлой зимой, когда пивные бутылки очень помогали наскребывать деньжат на примитивное пропитание. Но что меня заставляет сейчас бродить по этажам, осторожно и опасливо, чтоб не звякали, складывать коричневые и зеленые короткогорлые стекляшки в сумку?». Прямо скажем,– это не «мистический реалист» (мистический – да, но реалист ли? – Т.Л.)  Юрий Мамлеев. Уж очень приземлённое, если не сказать сниженное, помоечно-бутылочное это Я у Романа Сенчина, в отличие, например, от сияющего на высоте Я Виктора Сосноры, с единственной мечтой – только бы не затмить собой солнце и у его предшественников. Правда и время изменилось, – это не внушавшая радостные надежды хрущёвская «оттепель», а время воцарения в Росии бандитско-олигархической власти под видом «перестройки» вместо ожидаемого шведского  капитализма с «человеческим лицом».

Но даже в это время не таков Александр Проханов, несомненно, причисленный к лику постмодерна его романами «Господин Гексоген», «Теплоход "Иосиф Бродский"» и «Виртуоз». Прекрасные образцы настоящего эпоса о жизни современной России, хотя и написанные в стиле классического постмодерна. И пусть в «Виртуозе» А. Проханов не оказался провидцем, – его пророчества относительно «душаших объятий» двух высокопоставленных руководителей страны, совершивших временную рокировку президентского трона на премьерское кресло, не сбылись.  (Недавно он продолжил тему, заявив в одном из интервью, что Путин старается дискредитировать премьера Д. Медведева, упрекая его в нерешительности во время пресловутой русско-грузинской войны 2008 г.). История пошла по начертанному их предварительным договором пути, но это, может быть, и к лучшему: в рыночное время договоры должны соблюдаться. Но какой срез властных соотношений, какая тонкая интрига и связанная с ней психологическая драма «слуги двух господ»! Не получился эпос о последнем двадцатилетии жизни России, о котором так грустят многие дискутанты «ЛГ»? Да, полно, нужен ли он, после змеино-острой публицистики «За оградами Рублевки», где Проханов демонстрирует лучшие страницы современного сатирически-документально реализма? Не хватит ли нам «эпосов» типа «Бандитского Петербурга», «Бригады» и т.п.

Современный читатель, подготовленный к восприятию лучших постмодернистских творений, с удовлетворением увидит «эпос» о жизни России и её правящего класса в «Священной книге оборотня» В. Пелевина. Главная героиня, лисичка А Хули проникла в самую суть жизни общества. «Элита здесь делится на две ветви, которые называют «хуй сосаети» (искаженное «high society»[1]) и «аппарат» (искаженное «upper rat»[2]). «Хуй сосаети» – это бизнес-коммьюнити, пресмыкающееся перед властью, способной закрыть любой бизнес в любой момент, поскольку бизнес здесь неотделим от воровства. А «аппарат» – это власть, которая кормится откатом, получаемым с бизнеса. Выходит, что первые дают воровать вторым за то, что вторые дают воровать первым (Выделено мной. – Т.Л.). ...При этом четкой границы между двумя ветвями власти нет – одна плавно перетекает в другую, образуя огромную жирную крысу, поглощенную жадным самообслуживанием».

В оценке  российских реформ, который век уже будоражащих умы просвещённой интеллигенции, высказанной устами очаровательной лисички, автор категоричен:

«Реформы (...) идут здесь постоянно.... Их суть сводится к тому, чтобы из всех возможных вариантов будущего с большим опозданием выбрать самый пошлый. Каждый раз реформы начинаются с заявления, что рыба гниет с головы, затем реформаторы съедают здоровое тело, а гнилая голова плывет дальше. Поэтому все, что было гнилого при Иване Грозном, до сих пор живо, а все, что было здорового пять лет назад, уже сожрано... Здешний «upper rat» мог бы рисовать на своих знаменах не медведя, а эту рыбью голову. Хотя медведь – тоже остроумный выбор: это международный символ экономической стагнации...».

            Это другой ракурс постмодернизма, - фантастическая сатира. Но бьёт она в цель прямым попаданием! Да ещё и в историческом аспекте: одной фразой эта «умненькая лисичка» подводит итог развития страны за 4 века, упомянув Ивана Грозного. Ну, а что касается «медведя» как символа страны, то, думаю, это не только добрый олимпийский Мишка, не простодушно-глуповатый символ сочинской олимпиады, но нужно обратить внимание на дату выхода романа – договор о «рокировке» действовал. А что до упомянутой В. Пелевиным стагнации, увы! с ней вряд ли сравниться и «застой» брежневского времени.

Нужен ещё «эпос»? Пожалуйста, получите. Виктор Пелевин продолжил развитие темы в последнем на сегодняшний день романе «SNAFF», якобы утопии. В царстве Маниту, этого триединого божества, который олицетворяет  духа “Manitou”, “monitor”–  то есть «осенённый Маниту» и “money” – деньги на «церковно-английском» языке: «...всё есть Маниту  – и Бог, и кесарь, и   то, что принадлежит им или вам». В этом царстве Маниту канули в Лету (или в Болото Памяти?) традиционные для религий понятия о нравственности. Всё заменила политкорректность и толерантность: «Мы каждый раз лицом к лицу сталкиваемся  с бесконечным лицемерием, пропитавшим нашу мораль. Лицемерием объёмным, выпуклым и цветным». А с чем мы повседневно сталкиваемся в современной России, – ежедневно и ежесекундно? Неужто с нравственностью и моралью? Как говорится, свежо предание...

А пока вернёмся к роману, рассматривая его  с точки зрения, утопия ли это? Нет, это не  «Город Солнца» Томмазо Кампанеллы с идей равенства, возведённой в абсолют, это и не «Утопия» Томаса Мора без частной собственности и эксплуатация, но с обязательным трудом. Это не «1984» Оруэлла – там Океания победила Евразию. А у Пелевина уже нет ни Океании, ни Евразии, а только одна страна Оркланд, связанная с последним офшаром. Страна без национальностей, только с идентификационными номерами (аналог российских ИНН, надо полагать).  В «Снаффе» не только нет социального равенства, нет даже намёка на него,  да и не может быть. Культ неравенства в  период Эры Насыщения и постоянные войны, чтобы сохранить это неравенство. (В детстве многие читали роман Джека Лондона «Железная пята», воспринимая его как фантастику. А оказалось реалиями наших дней: диктатура торжествующей «демократии»).   Какая же это утопия? Это реалии жизни России, да и мира в целом в ХХI веке. И хотя роман является в своей сюжетной основе очередным перепевом древнегреческого мифа о Пигмалионе и Галатее, но каков поворот! Это любовь не к мраморная статуе, изваянной Пигмалионом, не к лондонской уличной девчонке- продавщице цветов, а в век постядерной цивилизации – к кукле-роботу, обладающей высшим интеллектом наряду с максимальным «сучеством». Да, Пелевин проявляет себя тонким психологом, знатоком психологии женщин в эпоху общества потребления. Как говорится, «и жизнь, и слёзы, и любовь...». Последует ли продолжение «эпоса», трудно сказать, но будем надеяться.

Хотя и в небольшом рассказе постмодернист может так много рассказать читателю, заставить оглянуться вокруг, задуматься над увиденным и посмотреть  на сущее «сознательным» взглядом». «Настя» - рассказ Владимира Сорокина ошарашивает читателя своей жесткой фантастичностью. В основе постмодернисткого повествования – народная сказка об Ивашечке, которого злая Баба Яга пыталась зажарить в  русской печке, ан не удалось. Умненьким оказался Ивашечка, победил Бабу Ягу, да ещё и сам изжарил её в той же печке. Шестнадцатилетняя героиня рассказа Настя в смирении готовит себя к участи быть «запеченной»собственными родителями в русской печке на лопате – изобретении Бабы Яги – с рабской покорностью всходит на этот «эшафот», а после приготовленное блюдо подается на стол гостям. Что это? Предупреждение об опасности сект, пышно расцветших в стране после перестройки? Да, конечно. Критика православной идеологии, воспитывающих смиренных рабов божьих? Несомненно, и это в отличие от шестипалого цыпленка Виктора Пелевина («Затворник и шестипалый»), который борется за жизнь, чтобы не оказаться в Страшном Супе, борется за освобождение от рабства и побеждает. Цыплёнок - победитель «системы»!  Вариант русской сказки применительно в период  волчьего капитализма, в котором хэппи энд недопустим. Да, возможно, и это вынужден пессимистически донести автор читателям. Но только ли это? А не олицетворzет ли эта красивая девушка Настя постперестроечную Россию, смиренно, без сопротивления и колебаний идущую на костер? Думаю что да! А вот её родители и соседи, с удовольствием в экстазе пожирающие её плоть, включая и церковнослужителей, не заставляют ли они нас вспомнить миф о Сатурне, пожирающем своих детей? И оглянувшись вокруг, понимаешь, что в образе Насти воплотились миллионы русских, оставшихся в рабстве в бывших союзных республиках, а ныне пожираемых не только ими, но и «родителями» – Россией, бросившей их на произвол судьбы или кровожадно заглатывающей их плоть. Конечно, это не долгожданный «эпос», но как сказ он более, чем современен и  глубок по своему исторически точному отражению действительности. Увы, позитивных моментов, кроме красочного описания утренней природы, в нем мало, да и откуда взяться этому позитиву в наше время?

Ещё в первой половине ХIX века Чернышевский и Белинский хвалили Гоголя, самого что ни на есть «критического» реалиста, за отрицательное изображение действительности, но  при этом настойчиво требовали «позитива». И вот писатель дал, как свидетельствуют историки литературы, «позитив» во втором томе «Мертвых душ». И что же? Своей рукой он сжег этот второй том, потому что рисовать сладостные картинки в период, когда, по словам А.Н. Радишева, «душа моя страданиями человеческими уязвлена стала», не только невозможно, но и совершенно безнравственно. Постмодернисты, разумеется, талантливые писатели (а не плетущиеся в их хвосте псевдонародные «гении» с  графоманским амбициями), рисуют  сатирическую картину современного общества потребления и России и «сверхтолерантного» мира в целом. В этом их сила, в этом залог того, что их произведения будут жить в веках, равно как и творения Гоголя, Салтыкова-Щедрина (А, кстати,  чем он не постмодернист того времени? Все его образы составлены из разных газетных статей и памфлетов), Булгакова, и в этом же причина страха и «воя» (если придерживаться терминологии Ю. Мамлеева), поднятого вокруг них дрожащей за свои троны властью, способной рождать, по словам В. Пелевина, только «воцерквлённых говнометариев». Постмодернисты видят современную жизнь не через заманчивое коричневое стекло пивных бутылок, а острым взглядом критика, высоко неся переходящее знамя неумирающей отечественной сатирической литературы.

Живы и не только не умирают, но возрождаются лучшие образцы творчества авангарда начала ХХ века, Посмотрите, как высоко ставит над миром науку и ученых, как высшую касту Михаил Арцыбашев в рассказе «Сильнее смерти» ( вот нашему президенту да правительству хотя бы прочитать этот рассказ!), насколько современен в своей борьбе с идеологией мракобесия «Из дневника одного покойника». В наши дни за публикацию последнего на него не только бы обрушился вал плевков и нечистот, хотя, впрочем, нет: его публикация была бы просто невозможна по причине царствования в стране православной идеологии, возглавляемой патриархом и коленопреклоненными перед ним правителями страны. И как тут не вспомнить Мишеля Уэльбека, французского постмодерниста, обличающего процесс унификации в странах Европы, и в отношении его «неолюдей», верящих в пришествие Грядущих, к человеческой религии: « вследствие длительной веры в очевидно несуществующее божество у них развивалось скудоумие, в конечном счёте несовместимое с требованиями высокотехнологичной цивилизации» («Возможность острова»). Не наблюдаем ли мы результаты этого «скудоумия» власть имущих в современной России, когда на наших глазах рушатся те отрасли промышленности и науки, в которых Советскому Союзу принадлежал приоритет?

Вряд ли можно считать правильным  взгляд на русскую литературу, настоящую русскую, как на примитивную идеализацию крестьянского быта  или «Устоев» Н. Златовратского или аналогичных устоев В. Белова, для которых весь «русский мир» будто бы сосредоточен в патриархальной деревне. Возрождение идеи патриархальной деревни после «Суходола» и «Деревни» И.А. Бунина, после романа «Подлиповцы» Ф.М. Решетникова  звучит, как минимум странно. О каком возрождении можно думать, когда распад этого патриархального уклада произошёл больше ста лет назад, а сейчас и крестьянства-то нет, одни дачники в деревнях, да зимующие городские пенсионеры. Но уже В. Распутин предвидел предвидел грядущие потоп и пожар. Так и случилось.

Литература изменяет свои формы, ракурсы, качества, потому что она – живая, и есть проекция изменяющихся общества и человека. Русская мысль не может быть замкнута в каком-то внутреннем кругу, ещё Достоевский говорил, что она всемирна.

А что до «сучьих свадьб», «истероидных писателей» и «картонных дурилок»... «Юпитер, ты сердишься, значит, ты неправ» (Лукиан, II век).

 

---