Литературная критика

Племянники Пелевина

      В обзорной статье «Племянники Пелевина» от 25 марта 2011 года, сделанной для издания «Актуальные комментарии», Виктор Топоров пишет: «Основные герои нынешней прозы – москвичи или, чаще, «новые москвичи» мужского пола и приблизительно 1970 года рождения; все они работали или работают в политическом пиаре и/или коммерческой рекламе, так сказать копирайтерами,» – на память сразу приходит роман Виктора Пелевина «Generation „П“» – «но не чуждаются литературного творчества (как, допустим, герой романа Валерия Былинского «Адаптация», на протяжении всего романа сочиняющий книгу, которая тоже называется «Адаптация»); все вкусили плодов общества потребления, хотя не оценили их в полной мере; все поездили по свету, а примерно половина попробовала и временную эмиграцию, но нигде не зацепились. …Поколение 1970 г. характеризуется здесь по факту …и как «новое разочарование». Объяснение этому разочарованию находим все у того же Былинского: «поколение загашника». В том смысле, что это последнее поколение, которому в определенной мере привиты моральные качества «строителей коммунизма» (во многом совпадающие, напомню, с евангельскими заветами), и отложено само это поколение как-то на потом – отложено, да так и не востребовано. Отложено на все 1990-ые, да так и не востребовано в 2000-е».

            Далее автор статьи подводит знаменатель: сравнивает героев обзора с Пелевиным, Минаевым, Чарльзом Буковски и Бретом Истоном Эллисом, и делает заключение, что «получается у них все равно отчетливо под Пелевина».

           Безусловно, в общей характеристике литературного процесса поколения 70-х Виктор Топоров прав, ибо очерковость – важная составляющая текстов авторов, описывающих современную им жизнь: многие из них бывали за границей, насмотрелись сериалов про «мозги на асфальте» и теперь выплескивают в тексты свои впечатления и несбывшиеся чаяния.

           И все же, на мой взгляд, критические акценты в статье расставлены неверно. По крайней мере, над романом Валерия Былинского «Адаптация». С тем же успехом можно было отнести к постмодернистской литературе, скажем, ранние вещи Олега Павлова «Казенная сказка», – в каком-то смысле «Один день Иван Денисовича» Солженицына, только не о том, кого охраняют, а, наоборот, о том, кто охраняет. Или «Рождение» Алексея Варламова, где герои намереннолишены имен – это обобщающие образы.

         Валерий Былинский в своем творчестве не похож ни на кого. Он сам по себе.

         Со времен противостояния дворянской и разночинной литературы в России, – признаков и оттенков на протяжении столетий не счесть, особенно в первой четверти двадцатого века, – разделение на «лагеря» стало особенностью русского литературного процесса. Безусловно, обывателю, даже если вообразить, что нынче он хоть что-то читает, кроме Пелевина и Акунина, нет дела, на какие периоды разделил Белинский творчество Пушкина или Гоголя, или, чем отличается символизм от акмеизма. Во времени остаются лишь сами шедевры, как не запихивай их за узенькие парты литературных школ.  Не удивительно, что у критика, вынужденного за краткий промежуток времени читать горы однородной литературы, «замыливается глаз» и появляется искушение расставить все по полочкам.

      Пожалуй, общее в творчестве Пелевиным и Былинским лишь одно – возраст их героев и то, что они (их герои) – неудачники творческих профессий. Однако своих героев Валерий Былинский сочинил задолго до популярности книг Виктора Пелевина. И художественные задачи в своих произведениях Былинский ставит совершенно иные, нежели Пелевин. Решает он их тоже по-своему.

       Виктор Пелевин точно знает, что думают его читатели, на каком языке говорят, он знает границу их интеллектуального восприятия, за которой начинается эзотерические темы, малопонятные массовому потребителю интеллектуального чтива и, которые преступать незачем. Причем, темы, герои и стиль этого писателя доступны пониманию «среднестатистических интеллектуалов» всего мира: учителям, врачам, программистам, дипломированным домохозяйкам и т.д. Он разбирает вещи с точки зрения героя немного наивного, «постигающего». И тут же объясняет постигнутое – кратко, емко и остроумно. О непонятных вещах его герои говорят понятно.

       Поколение «Пепси», о котором рассказывает Виктор Пелевин в своих книгах, это поколение самого писателя, «которое было запрограммировано на жизнь в одном социально-культурной парадигме, а оказалось в совершенно другой». Поколение, по его собственному выражению, «не востребованное эпохой», что привело к «серьезному внутреннему конфликту» многих его представителей.

       Поэтому, книги Пелевина в первую очередь ориентированы на тех, кто имеет представление о том, о чем он пишет. Ориентированы на людей интеллигентных профессий – на тех, кому за сорок. Они знают, чего хотят, чего-то добились в жизни, работоспособны и опытны. Они делают окружающий мир, таким, каким его потребляют. Но главное для пишущего интеллектуала – эти люди составляют мнение о его книгах и обмениваются им в своей интеллектуальной среде. Они являются носителями массовой «интеллектуальной» культуры. 

        Не надо очень хорошо разбираться в литературе, чтобы обратить внимание на то,  книги каких писателей наиболее востребованы на рынке интеллектуального чтива. Умберто Эко, Дэн Браун, Милорад Павич, Джон Р. Р. Толкин, Льюис Кэрролл, Джоан Роуллинг, Михаил Булгаков. (Еще полдюжины латиноамериканских эрудитов.)

       Утопии, антиутопии, социально-психологическая фантастика, научная фантастика, фэнтэзи и т.д. и т.п. – классификация по жанрам не имеет значения. Что объединяет всех выше перечисленных авторов? Их объединяет умение создать интеллектуальные сказки с академическим уклоном для взрослых и детей, густо замешенные на философии и эзотерике. Собственно, вся эта заумь родом из античной и восточной философии, а образы ее из мифологии, что перекочевала в фольклор европейских народов.

        По сути, современные сказители всего лишь интерпретируют фантастические сюжеты! Чтобы дешевое «фэнтэзи» превратилась в интеллектуальное чтиво, а его творец в гуру, достаточно открыто написать о наркоте, педофилии, обо всем, чего чураются снобы. Пелевин, так же как и его великие предшественники, «мастерит фальшивую панораму жизни». И делает это безукоризненно. Его сюжеты увлекательны – не оторвешься! В книгах Пелевина есть все, что нужно его в меру интеллектуальному современнику: понятные герои, доступный язык (с матерщиной), эпатаж, фабула – переживать за персонажей не надо, думать особо тоже, надо лишь дождаться, чем все закончится. У его персонажей есть портреты, но нет характеров. В его книгах есть действие, но нет конфликта. «Это отвечает настроениям широких слоев люпмен-интеллигенции».

        «Ребята! Спасибо вам огромное, что иногда позволяете жить параллельной жизнью. Без этого настоящая была бы настолько мерзка!» – говорит один из персонажей Пелевина, по сути, всем сказочникам интеллектуальных жанров.

        Массовая культура всегда была ориентированной на примитивные инстинкты человека. Пелевин не скрывает, «что в области радикальной молодежной культуры ничего не продается так хорошо, как грамотно расфасованный и политкорректный бунт против мира». Этот бунт, в твердом переплете за сходную цену, привлекает в его книгах молодежную аудиторию.

       Но все персонажи Пелевина – это некие, вырезанные по картонному трафарету куклы с мужскими именами, существующие в бесполом ирреальном мире: они никого не любят – ни физиологически, ни платонически, и их, в свою очередь, тоже никто не любит, как знаменитого Парфюмера Зюськинда, гения без собственного запаха.

       В «Адаптации» Валерия Былинского, сверхнасыщенной откровенными любовными сценами, его герои – живые, ищущие, страдающие и думающие люди, полные жизни (несмотря на изломанные души). Эротичность описанных в нём любящих женщин не имеет ничего общего с похабщиной. Главный герой ищет свою единственную великую любовь и находит ее. Находит во всечеловеческой любви к Богу. В отличие от персонажей Пелевина, переводящих веру во что-либо, в банальный стеб или эзотерику. 

Адаптация Валерия Былинского

        В статье «Слово о Толстом» известный русский писатель Л. Леонов отметил: «Каждый большой художник, помимо своей главной темы, включенной им в интеллектуальную повестку века, сам по себе является носителем, иногда безукоризненно спрятанной проблемы, сложный душевный узел которого он и развивает на протяжении всего творческого пути».

       В каком-то смысле это замечание относится ко всякому писателю, требовательному к своему творчеству. В том числе – и к Былинскому.

      Валерий Игоревич не плодовит. Его творческая аритмия растянулась на десятилетие, – если не брать во внимание сценарии к снятым фильмам и несколько рассказов. Иных писателей такие огромные промежутки пугают: они боятся, что читающая публика их забудет. Но эта неторопливость позволяет Былинскому внимательнее рассмотреть окружающую его действительность. 

      По-сути, роман «Адаптация» – это перекличка с этапными в творчестве Былинского произведениями, рассказом «Риф» (Новый мир, № 9, 1995), которым он дебютировал в большой литературе, и романом «Июльское утро» (Октябрь, № 11, 1996), за который в 1998 году он получил первую премию международного литературного конкурса «Москва – Пенне».

       Во многом все три вещи Валерия Былинского автобиографичны, написаны предельно откровенно, что неизменно повышает доверие читателя. Его прозу отличает высочайшая культура работы со словом. Он обладает безукоризненным художественным вкусом и чувством меры, умеет одним штрихом выделить те детали, которые только и могут быть отмечены на полотне его текста.

        «Адаптацию» можно читать с любого места, и не оторвешься. Это очень откровенная книга об уставшем от одиночества и от самого себя эгоисте (или эгоистах). Герой Былинского хочет, чтобы его любили, но сам никого полюбить не может. Как многие в урбанизированном обществе, он хочет получать (и потреблять), не давая. Точные замечания, неожиданные авторские оценки. Правдивая книга о сорокалетних «люмпен интеллигентах», написанная от первого лица. Выстраданная, но не вымученная.

      «Я понимал, что – увы! – мне не хватило способностей, или воли, или счастливой случайности, или чего-то еще незримого и непонятного, чтобы адаптироваться к новой среде обитания, или, по крайней мере, как подавляющее большинство моих таких же неудачливых соотечественников, делать вид, что все нормально, что мы, в общем-то, уже почти в среднем классе, ну, еще как бы немного осталось».

     «Я не обнаружил в себе, и не смог родить в себе способностей к предпринимательству, менеджерской деятельности или актуальной журналистике. И в то же время я понимал, что не только лень и отсутствие способностей стали причиной моих жизненных неудач. Ведь сколько я ни пытался адаптироваться, я всегда находил очень мало общего между собой и теми людьми, что активно лепили себя с утра до ночи и обрастали благами и достижениями из года в год. …Мне не было смешно, что было смешно им, меня не волновали вопросы, волнующие их, мне не нравились их вкусы и то, как они одевались, как разговаривали и как молчали».

      Тема «лишнего человека» не нова в русской литературе. К переоценке ценностей и осознания своего места в социальном обществе рано или поздно приходит любой человек вне зависимости от поколения, к которому он принадлежит. Важно, насколько точно художник умеет выразить чаяния героя свое времени, но еще важнее, насколько точно эта оценка совпадает с точкой зрения тех, кто читает писателя.

      «Позже, повзрослев, я пришел к убеждению, что существует только одно отличие здорового человека от сумасшедшего. Главное – наличие рядом с выдуманным тобой миром другого человека, который понимает его» – так обозначил свою позицию Валерий Былинский в «Июльском утре» словами одного из братьев.

       Поэтический мир он начинает создавать яркими красками уже в рассказе «Риф». В этом безмятежно мире мальчик властвует в своем королевстве, казнит или милует рыб – своих подданных. Он «гулял и целовал на пляже Танечку», впервые познал любовь к женщине, ибо к любви на Острове Свободы относятся, так же легко, как к смерти. Точными штрихами он создает неповторимые портреты. «Голос Хуаниты всегда  был невыспавшийся, чуть смеющийся, чуть беззащитный. …влажный голос». У мальчика есть мечта – он хочет поймать свою большую рыбу шара – «так мы называли иглобрюха».

      Рассказ читается на одном дыхании. Позже многое из впечатлений «Рифа» войдет в одну из заключительных частей «Адаптации». Но уже под иным углом зрения. А пока Былинский только впитывает впечатления и копирует их на бумаге.

      Так же, как он делает это в романе «Июльское утро» (название которого навеяно популярной в свое время песней легендарной рок-группы «Uriah Heep») – распутывая психологическую антитезу двух братьев.

       Старший из братьев позиционирует себя, как гражданин мира, ницшеанец. «Ты, как волк, как собака, которая забывает свою мать, но мы же люди», – говорит ему младший брат, который постепенно освобождается от заблуждений юности относительно своих художественных дарований и не верит в черствость брата. «…под именем Урии дух моего брата начинает борьбу с Гипом, то есть со мной».

      Очень скоро перестаешь воспринимать братьев, как широко распространенный литературный штамп, а неотрывно следишь за насыщенным биографическим повествованием, за переплетением судеб главных героев. «Кто из нас был в этой гонке Амундсен, а кто Скотт?» Уже в «Июльском утре» под пером писателя и фантазией братьев «начинал существовать параллельный мир, не отмеченный ни на одной карте». И этот мир разительно отличается от мира патологических дебилов Пелевина, от мира, который накатывался валом на читателей в середине 90-х. К миру Былинского не надо было адаптироваться, как не надо адаптироваться к миру детей: в нем надо было просто жить. «Я составил на листе карту Урии и Гипии, Вадим раскрасил ее, я повесил карту над своей кроватью и каждое утро передвигал по ней фишки». Это очень напоминает роман из жизни, который позже, в романе «Адаптация», писал Сид, друг главного героя.

       Но в своих ранних вещах Валерий Былинский только еще созерцает действительность, еще не умеет дать оценку своим впечатлениям. Может быть, именно из-за этого окончание «Июльского утра» напоминает криминальный боевик в стиле «Братьев Рико» Жоржа Сименона. Правда, в «Июльском утре» старший брат жертвует собой, в отличие от героев французского писателя.

       Однако Былинский чувствует приближение нового в себе. «Я, совершенно тогда не сознавал, проходил, как сквозь стену, через еще не взращенный адик собственной личности, через предстоящий страх смерти, через череду будущих потерь смысла, когда страх перед самоубийством сольется со страхом перед жизнью и уничтожит человека до конца». Это – предчувствие «Адаптации», до которой Былинскому предстоит пройти путь творческих исканий длиною в пятнадцать лет.    

       Следует отметить, что текст романа очень неровный, но композиционно книга выстроена безукоризненно. В ней сильны автобиографические мотивы: в «Адаптации» вновь, как и в «Июльском утре», повторяется тема братьев и семьи, детали: работа отца, «Москвич 407», поездки к морю и т.д. Повторяется тема адаптации приезжего к реалиям мегаполиса, выписана тоска одиночества маленького человека в огромном городе, вечное безденежье, зависть и презрение к тем, кто имеет деньги – эта тема прослеживается еще в «Июльском утре». «Счастье перестает быть в деньгах, когда они появляются, но ведь без них – сущий ад».

       Но в «Адаптации» появляются и совершенно новые впечатления: главы о болезни и смерти матери написаны особенно пронзительно. Образ Лизы, непредсказуемой в своих поступках, перекликается с образом Настасьи Филипповны из «Идиота» Достоевского. Не случайно автор не единожды упоминает этого писателя. Рыба-шар из объекта охоты в «Рифе» преображается в один из христианских символов в «Адаптации», и напоминает о себе герою в переломные моменты его жизни.

       В тексте есть много всего, что требует внимательного исследования.

       Если в первой части «Адаптации» нервы писателя словно оголены и каждое написанное им слово, каждая выплеснутая им мысль, жадно впитываются сознанием, то ближе к концу возникает тревога: а к чему это все написано? Чего автор хочет читателя?

       Пока, наконец, не приходит осознание того, что «океан – эта незакрытая дверь» в «Рифе» – теперь вдруг становится дверью в страшную бездну «Адаптации», откуда уже нет возврата. «Машины марок всех стран мира прошлых лет» в «Адаптации» – это уже предчувствие конца. Карибский рай превращается в обман: из этого рая от главного героя в предчувствии конца бежит его Ева.  Если в «Рифе» Хуанита просто предмет физиологического вожделения русского мальчика, то у попавших на современную Кубу влюбленных героев «Адаптации» вообще нет секса – высшее проявление духовной близости, приближение к любви Адама и Евы.

       Но в чем тогда смысл романа, если герой, пройдя через собственный ад, так и не нашел то, чего искал – не нашел любви?

      Развязка романа «Адаптация» на первый взгляд неожиданна.

      Тема апокалипсиса не нова в мировой литературе. Как правило, воздаяние за грехи ждет человечество в далеком будущем, и картины его неутешительны. В середине 90-х, на сломе эпох, мотивы антиутопии были довольно популярны в русской литературе. Приводить здесь примеры не имеет смысла.  

     Валерий Былинский выносит приговор современному обществу, но не каждому человеку отдельно. По мнению Былинского, без любви все социальные институты нашего общества обречены на самоуничтожение. Но если человек у последней черты завопит: «Господи, спаси меня!» – он будет спасен.

       Не в этом ли высший смысл всепрощения? Всепрощения Творца, который в каждом человеке…

       Не знаю, как сложится судьба романа, но для тех, кто интересуется серьезной литературой, не заметить его нельзя. У меня нет никаких сомнений, что книга должна стать культовой для целого поколения. Если конечно, диагноз духовной болезни общества, поставленный Валерием Былинским, верен. Впрочем, прав или нет писатель, покажет время.