Литературная критика

Начало

- 2 -

«Молодой Петербург -2009. Стихи и проза молодых писателей» (СПб, изд. «Дума», 2009, 280с) А.И. Белинского и И.Г. Кравченко традиционен: серая обложка с видом Петербурга, твёрдый переплёт, указание на то, что это стихи и проза молодых литераторов, уже 9-ый выпуск. Здесь нет критики, публицистики, хроники, нет игры, а только плоды литературного творчества молодых (до 35 лет) авторов, да небольшая на страничку вступительная статья, в которой отмечены дебютанты выпуска и уже почти постоянные авторы. 33 автора (названных даже не литераторами, а уже «молодыми писателями»), правда на обложке их только 32, потерялась Ирина Дьяконова. Отмечено, что альманах (тираж 500 экз.) профинансирован Комитетом по печати СПб, что радует: даже в сложное кризисное время нашлись деньги на поддержку творчества молодых. Основу сборника, как отмечается во вступительной статье, составляет «всё лучшее, что создано молодыми авторами нашего города в прозе и стихах» и апробировано и рекомендовано к печати ХХV конференцией молодых писателей (май 2009, СПб).

Стихи представлены двадцатью авторами, как уже публиковавшимися ранее, так и дебютантами альманаха. За исключением стихотворений Елены Кочаровской, остальные авторы пребывают в тоске, грусти, печали, неудовлетворенности жизнью… Трудно молодёжи сейчас… «Выдь на Волгу, чей стон раздаётся…», раздаётся стон и над Невой.

Святослав Тернов:

		Если и при нашей лжи
		Ощущаем мы глубОко
		На сердцах давленье рока,
		Пусть живят нас миражи.

Или весьма выспренное:

		Я не привык жить на Земле. (А где же, спросим, привык? – Т.Л.) 
		Не всё мне кажется чудесным: 
		Иное –  грубым, что-то – пресным, 
		Как запах рыбы на угле.  ( Курсив мой –Т.Л.)

Откровенная графомания в сочетании с неумением владеть русским языком

С. Тернову в оценке трудностей жизни вторит и Полина Штурбина: «…Жить элементарно не умею: / Люди мне выкручиваю руки,/ Боги мне сворачивают шею…». И вот при таких страстях приходит к поэтессе просто откровение, потрясающее своей свежестью и новизной, что высокие науки не нужны, а « … покушать надо человеку».

Константин Гусев в простеньких и несовершенных по форме стихах сетует на то, что он «…научился выживать./ Увы, не научился жить», но лирический герой этого автора не смирился, он стремится к переменам («В преддверии Швейцарии»): «Пора… Я засиделся в постоянстве./ Пора попробовать хоть что-нибудь другое…». Пора, да и не только ему, а и героине стихов Анны Дубинской с её простыми желаньями зрелищ и хлеба (прямо скажем, свеженькая идейка!). В каждую строчку стихотворения автор вводит особый образ: здесь и неуловимая, как йети, мысль, и недели, тянущиеся, как спагетти, и тривиальное резюме, выраженное на доступном для молодёжи жаргоне: «Без тебя – непросто жить на свете,/ А с тобою – просто свет туши».

И снова тоскливой мелодией восточной зурны звучит неудовлетворённость и страх перед жизнью:

		Мне плохо, и, жалея, что не пью, (Курсив мой  -Т.Л.)
		Проваливаюсь в сон, как в полынью, –
		К дневным ночные прибавляя страхи… 

«Плохо» лирической героине, а вот рецептик, как бороться с мерзостями в жизни, высмотрен (тоже весьма свеженький и оригинальный): пить надо! пить! Ещё у Блока «И пьяницы с глазами кролика /”In vino veritas” кричат», не говоря уже о многовековой истории этого афоризма. Впрочем, «глаза кролика» – это гениальное предвидение Александра Блока – точно приложимо к большинству современной молодёжи. А нужно ли вообще бороться? Молодёжь постперестроечной России устами Антона Захарова, осознающая серость жизни, – это не активный строитель новой жизни времён ВЛКСМ, а полумертвецы, вроде зомби: «Но на улице серо. Настолько, /Что пригрезилось: я не живу». И снова безысходность и несостоятельность рыночного поколения: «Темнота вокруг черней, / Чем падение в колодце./ Не должно быть так, но мне / Не дозволено бороться». Кем недозволенно и почему? Разве борьба может быть только по спецуказанию? Молодёжь зомбирована, никакого сопротивления, хотя и звучит где-то в глубине нравственный императив – не должно быть так. Ну, а что касается русского языка с «чёрной темнотой» «как падение в колодце», то вот ещё один автор, отмеченный во вступительной статье, иллюстрирует и неумение образной поэтической речи: черная темнота – физическая реальность сравнивается не с тьмой на дне или внутри колодца, а с процессом падения, да ещё и в колодце».

Мария Самуйлова, спотыкаясь на пороге, продолжает тему бессмысленности и пустоты жизни:

		Можно мыслью мимо смысла, (О творениях модернистов что ли? –Т.Л.)
		Можно ложкой мимо рта.
		Ложный путь он самый быстрый,
		Если целью – пустота.
		Пустота, где мы, пророки,
		Сеем прошлогодний снег.

По-видимому, тема пустоты вдохновила её и на написание весьма оригинального стихотворения «Белый стих»: после заглавия следует пустое белое пространство размером эдак строк на 14 и дата, когда это эпатажное стихотворение было написано: 31 января 2009 года, 8 часов до рассвета. Ну, что же, постмодернизм и должен быть основан на использовании художественного наследия предшественников. Но должна быть П Е Р Е Р А Б О Т К А, а перед вами – плагиат. В 1913 году, за 97 лет до М. Самуйловой эгофутурист Василиск Гнедов написал книгу «Смерть искусству», включив туда 15 поэм, последняя из которых – знаменитая «Поэма конца» представляла собой чистый лист белой бумаги. В воспоминаниях пишут, что читал он эту поэму так: подносил руку ко лбу, а затем резким взмахом опускал её вниз, ожидая аплодисментов. Кстати, эта поэма появилась на свет за два года до знаменитого «Чёрного квадрата», не говоря уже о более позднем «Белом квадрате» Казимира Малевича. М. Самуйлова оставляет свой «белый» стих на белых страницах альманаха. Оригинальная шутка автора и редакции! А как познавательно! Какая глубина мысли просвечивает в этой «божественной белой пустоте». Вот и в классически строгий «Молодой Петербург -2009» проникли элементы игры. Всё это было бы так, если бы это не было просто плагиатом, то есть воровством. Незнание законов, как известно, – не оправдание.

Пожалуй, после «игры» следует почитать стихи Елены Качаровской. Этому автору, феминистически взирающему на «сильный пол», присуще юмористическое видение его:

		Грусть моя – беззубая старушка,
		Запах «Беломора» и тоски, (…)
		Я, ваще, с романтикой мужчина,
		Я мечтаю в кислом ноябре
		Одолеть великую вершину
		И диван поставить на горе.

Да мужчины ли это: « В округе нету джентельменов, / Одни удавы и ужи,/ Шипенье их повсюду слышу…». Вот она, доля современной женщины в России в период рыночной идеологии: «Ты меня за так отдал/ Надоевшую вещицу». Как тут не вспомнить Некрасова: «Доля ты!– русская долюшка женская!/Вряд ли труднее сыскать». Грустно, даже вопреки юмору. Конечно, её лирический герой – это не юный автор альманаха, а мужчина постарше, судя по «Беломору». У неё даже кот «…давно не любит крыши».

Современная же молодёжь выбирает «Пепси» и сопутствующие ей табачные изделия. Поэтому и «великие» идеи лирического героя Качаровской «о диване на горе» им недоступны: они помельче по масштабу. Вот, например, как сформулировал идеологию своего поколения поэт-слесарь Сергей Топильский: «Поработать, но немного./ Приболеть, но лишь слегка…/ Не тревожит, слава Богу,/ Жизни бурная река». Ему вторит и Евгений Капустин своими графоманскими виршами: «Ты не знаешь, куда я иду; / Ты не знаешь, откуда пришел./ Я на небе достал бы звезду,/ Но для этого слишком тяжел. Ты дала мне свои два крыла,/ Но и с ними взлететь я не смог».

Вот такой портрет молодёжи рисуют молодые авторы в своих стихах. Не только гордых буревестников не видно, нет даже храброго сокола, а вместо песни «безумству храбрых» «уязвимость души и обиды» Тамары Второвой или «Ни жизни, ни смерти –/Одно лишь безумие/ И холодная паника,/ Когда просыпаешься утром / И кажется, что все люди на белом свете/ умерли…» Кирилла Рябова. Стихи представителей потерянного поколения также как и представления авторов о себе («Мне кажется порой я – тень,/ Среди других теней скитаюсь…» Юлия Иванова) – это по преимуществу не стихи, а тени стихов. Ни ярких образов, ни нестандартных метафор, ни всплеска остроумия, ни лиризма – одно уныние, ахи и охи, мелкие стандартные темы. А уж о гражданственности, об ответственности молодого поколения перед родиной и литературой, об истории страны и других «взрослых» темах – и говорить не приходится. Стихи в большинстве своём соответствуют серой обложке альманаха, но без архитектурных красот Петербурга. Девятый выпуск альманаха стихами не порадовал, а по качеству весьма уступает ахматовскому «молодому Петербургу», где есть несколько достойных имён, что было отмечено выше. Посмотрим, как обстоят дела с молодёжной прозой.

Во вступительной статье анонсируются как уже печатавшиеся авторы, так и дебютанты выпуска. Среди первых – Валерий Айрапетян,– который представил довольно большую по объёму повесть «Бакинские истории». Повесть в мемуарном жанре, это воспоминания автора о детстве, жизни и быте армянской семьи в Баку. Автором с юмором переданы сцены семейной жизни, ярко нарисованы портреты и характеры членов семьи, семейные драмы и идиллии, и всё это через восприятие юного представителя большого семейства. Детали быта, черты национального характера представлены сочно, и не без юмора: «Осанистая, хозяйственная, с понятиями. Говорит только по существу и главное – Девушка с характером. Таких дев армяне характеризуют как «тяжёлых», что вовсе не говорит об избыточном весе или вздорности характера девушки. «Тяжёлая» – значит цельная. Целомудренная. Неветреная. И песню о судьбинушке споёт печальную, и сковороду надраит, и огреет этой сковородой, чтобы не зарывались почём зря! «Тяжёлая» то есть…». Повесть читается легко, написана в разговорном жанре: язык от сленга до нецензурщины порой. Наряду с описанием высокого чувства первой любви Наиля и русской девушки Маши, и пошлость нет-нет, да и проскакивает на страницах повести: « … он выяснил, что тот, напившись в драбадан, отдрючил прямо на складе жену майора. Всё бы ничего, но их застукал майор. Униженный офицер хотел было пристрелить обоих… (…) А когда голубки валялись у его ног и захлёбывались кровью, отошедший от ярости он приказал им молчать. (…)

Дядя Лёва мигом разведал ситуацию и порядок цен на местном рынке подкупа. Пять тысяч ушли рогатому майору – главному свидетелю обвинения, пятнадцать полковнику – командиру части, и дело было закрыто. Ещё семь тысяч ушло на врачей, которые в течение дня обнаружили у Адика порок сердца, язву желудка и межпозвонковую грыжу. После всей катавасии счастливого Адольфа пинком под зад демобильнули домой…». Автор старается подражать постмодернистам, и если до Пелевина ему также далеко, как до вершины Арарата, то влияние Сорокина, несомненно, чувствуется. Даже в мимолётных сценах автор, как бы походя, поднимает и серьёзные межнациональные проблемы: «Но до прибывших боевиков ничего не дошло, так как французами на местном арменикендском сленге именовали азербайджанцев, а русские никогда не били азербайджанцев, во всяком случае, в Азербайджане ( курсив мой –Т.Л.)». В этой фразе намёк на азербаджано-армянский конфликт в Нагорносм Карабахе. Появление же окончания фразы о русских сюжетно не оправдано, нигде в повести нет речи о драках азербайджанцев с русскими. На что намекает мимоходом Валерий Айрапетян? Неужели на миролюбие как основную черту русского характера? Боюсь, что нет, – это мини-демонстрация авторской русофобии, дескать, – слабаки эти русские, трусы! Так сказать, дань антирусской направленности литературы и СМИ постперестроечного времени. Впрочем, в целом повесть небезынтересна, и её «спасает» юмористическое изложение автором всех бытовых коллизий.

Юмор присутствует и в рассказах Людмилы Московской «Увернантка Тося» и «Слава». Автор излагает перипетии появления деревенских жителей в городе, их попытки устроиться в этой незнакомой жизни. И вслед за Татьяной Толстой Л. Московская ведёт повествование на так называемом «народном языке», языке деревни Творожки: «А сам, куда ни поглядит, всё дивуется. Потолки высоты такой, что если в них глядеть – голова кружится. По стенкам в нижнем ряду пальмы растут, в верхнем – академики развешены. (…) Всё Антохе наново, всего посмотреть охота. Сам себе голова. Призору нет. Вокруг сплошные возможности: хочешь пепси пей ведёрками, хочешь – коньяк кушай с наркотиками или в кабак катись, или в Третьяковку. Куда глаза глядят. В метро сколько хочешь (Чтобы до конца выдержать стиль, надо бы «сколько хошь». – Т.Л.) кружись, хоть совсем сморись, делу нет ничьего. Весь мир в твоём желании». Этот псевдонародный стиль повествования автором передан неплохо. Одна беда: все персонажи от деревенского жителя, «приемхамшего» из Творожков, до москвички Изабеллы, «повышающей себе престиж» на курсах английского языка, и профессора института говорят на одном и том же наречии. С чего бы это? Неужто русский язык уже скончался под атакой «деревенских» авторов? Думаю, что пока это не так. Может быть, Л. Московская предвидит будущее русского языка, если Дума таки додумается принять обязательные два часа в неделю преподавания его в школе? Или это дань моде на деревенских писателей? Так она уже прошла с уходом таких имён как Шукшин, Белов, Вампилов… Да и дед Щукарь давно уже стал доисторическим мамонтом.

Ирина Втюрина в рассказе с длинным названием «Пока ты рядом, ничего плохого не случится» долго и скучно рассказывает историю восемнадцатилетней жены офицера, уехавшей с молодым лейтенантом в гарнизон в Приморье, (по словам автора в тайгу, «которая кишит зверьём»), трагическую историю её беременности, одиночества, невыносимо тяжёлых бытовых условий: «А за окном каждый день темнота, каждый день ледяной пол и замёрзший туалет, (…) каждый день хочется поесть чего-нибудь такого, к чему привыкла с детства. Ведь вначале восьмидесятых в Ленинграде на прилавках все еше было, а в таких далеких селах потихоньку начало исчезать. Но местные жители не тужили: скотину держали, кур. На огородах всё росло». Этот отрывок, в котором сохранена авторская орфография, весьма показателен, с моей точки зрения, так как он даёт полное представление и о национальном русском характере – местные жители «не тужили» в тайге, кишевшей зверьём, а также исторически ценную информацию о состоянии прилавков в Ленинграде в начале восьмидесятых годов, в Примрорье-то было одно китовое мясо, от которого «…Машу воротило», хорошо ещё, что её муж Коля « … всегда радовался, если хоть что-то было приготовлено. Он был всеядный». Этот «всеядный» Коля, занятый службой, не обращавший внимания на самочувствие беременной жены, которая в итоге умирает от выкидыша, заводит себе ещё любовницу, которой признаётся в том, что как только он начал встречаться с ней ещё при жизни Маши, сразу же её (жену) забыл. «Все мужики сволочи», – такой приговор выносит сильному полу «выздоравливающая Екатерина Ивановна», о которой кроме этой фразы известно только то, что она «встряла» в разговор. Как ново и актуально, тем паче, что в это время на одном из телеканалов шёл гламурненький сериальчик о женских судьбах с аналогичным названием: «Все мужчины сво…». Но чтобы не совсем уж «опустить» молодого офицера в его нравственных устоях, в «Ресторане Таёжный» «среди пьяной брани и дыма», год спустя после смерти жены автор заставляет его вспомнить о совести: «Просто иногда меня мучает совесть», и он оправдывает себя тем, что «не изменял ей душой». Банальность на грани с пошлостью. Если к этому добавить шедевры «стиля» вроде: «Маша спрыгивала с кузова грузовика», «она устроилась в село работать», «Нежность (…) тут же затихла от вмешательства рассудка», «Маша ещё долго слышала её (крысы – Т.Л.) лошадиный топот (!!!-Т.Л.)» и т.д. и т. п., то комментарии, полагаю, вряд ли требуются.

Руководитель молодёжной секции прозы, упомянутый выше Роман Всеволодов, на сей раз представил рассказ о встрече нового года тридцатилетним «мальчиком», как характеризует себя герой рассказа, который очень не любит праздники, а особенно новый год. Молодые женщины в его рассказе – все аморальны: замужняя восемнадцатилетняя сестра главного персонажа под новый год на кухне целуется с посторонним мужчиной на глазах мужа, другая – «чудом не заразила меня венерической болезнью» (тема венерических болезней – одна из излюбленных у Р. Всеволодова, о ком бы ни писал автор, всегда рядом есть пациент КВД), о третьей, с которой жил три года, «под звон бокалов я думал о том, что с кем-то из этих мужчин она, может быть, когда-то спала», четвёртая строит меркантильные планы жизни в его квартире, переселив родителей в коммуналку. Разочарованный в женщинах этот «мальчик» находит выход во встрече нового года у «зрелой» проститутки, которая смотрит на молодого клиента жадно-похотливо, но в глазах читается презрение к нему. Опять комплекс неполноценности, опять надлом, опять одиночество, на сей раз не учительницы рисования, а мальчика, пережившего потрясение на новый год (ревнивый муж зарезал его сестру) и так и не ставшего к 30 годам мужчиной, да ещё и «жаба душит» – за новогоднюю ночь у проститутки заплатил месячную зарплату. Всё плохо в окружении героя, и только зрелая проститутка, которая даже рубашку ему приготовила в подарок, он встречает его почти с материнским сочувствием.

Каков же вывод следует из этого рассказа «юноше, обдумывающему житьё своё, решающему делать жизнь с кого»? Мальчики, как только вырвались из-под маминой юбки, бегом к «зрелым» проституткам? И пару слов о «стиле» рассказа: читается легко, но неплохо бы, чтобы автор тоже его перечитывал, заменяя «тогда» (только на одной странице это слово встречается шесть раз, в каждом абзаце) на его синонимы.

Миниатюра Вадима Шамшурина, написана в модной манере «потока сознания». И снова штришок к образу молодого современника: «мясистый толстяк c печатками на пальцах» в вагоне метро избивает продавца дисков, а народ безмолвствует. Герой рассказа, который «пялится на грудь старшеклассницы» и у которого «… перед глазами до сих пор розовые пирамидки ее сосков», эдакий хлюпик, озабоченный лишь безопасностью собственной персоны, только испуганно усмехнулся в ответ на обращённый к нему вопрос толстяка о том, прав ли он. Снова тот же мотив отнюдь не героического, а сексуально озабоченного молодого поколения, которое через несколько лет должно встать у кормила власти в России.

Дебютантка этого выпуска Кира Грозная открывает сборник «остро современной» (как отмечено во вступительной статье) повестью «Дети перестройки». Не только остро современно, но и весьма актуально, поскольку 2010 год объявлен годом учителя. Учителей пока нет среди персонажей, а только студенты педагогического вуза, вожатые детского оздоровительного лагеря морского ведомства, будущие учителя, которые едут в лагерь с надеждой «оторваться по полной». Как и следовало ожидать, сеятеля разумного, доброго и вечного на страницах повести не встретишь. Типичная воспитательница – вожатая – девятнадцатилетняя Ольга с одутловатым лицом, с тремя абортами в анамнезе, зарезанным за долги сожителем, которая живёт с его женатым другом… Детки, пионеры, тоже ещё те: одна «шлюха» – с тринадцати лет не девственница, другая «пьяна вдрызг» от водки «Чёрная смерть», третий …, впрочем, для детей у вожатых есть вполне определённые определения: «ублюдки», «выродки», «говнюки», да ещё и «…мальчики стебутся над Рыжим» ( Рыжий – это кличка одного из пионеров, не спутайте с Чубайсом). Родители, за редкими исключениями, детьми не интересуются, а счастливы, что сплавили их на месяц подальше из дома. Естественен стандартный набор воспитательных мероприятий от конкурса красоты до отвальной дискотеки. Традиционны эпизоды от набега местных парней на лагерь, до попытки суицида отдыхающего пионера и т.п., а также поход четверых вожатых на отвальной «к ларьку за добавкой», где «… водки уже нет, и мы берём по две бутылки пива на каждое лицо». И трогательное окончание повести, когда дети перестройки, признали главную героиню, от имени которой ведётся повествование, «кайфовой вожатой», а она ловит себя на мысли, что «…за своих пионеров … готова набить морду кому угодно».

Повесть написана языком «детей перестройки», поэтому на страницах девятого выпуска сборника, как мне кажется впервые, появляется не только блатная (за базар нужно отвечать), но и ненормативная лексика. А почему бы и нет? Молодёжи понятно, доступно, да и писатели – диссидентского толка в прошлом, позиционирующие себя как постмодернисты, уже проторили эту тропу, хотя и творчески переработав в каких-то отдельных деталях: «Некоторые считают, что русский язык засорён большим количеством мерзких слов. К ним относится мат. (…) Я люблю мат за его магнетизм, – пишетВиктор Ерофеев в «Энциклопедии русской души». – Но мне нравится тонкое перерождение нравов, нежный корректив в отношениях, когда «блядь» тихо переплавляется в «блин». Я люблю (…) табачную смесь разных фень. (…) Я фильтрую базар, я строю людей, чумарю детей… Язык выбрал все-таки ближний свет. Он освещает то, что есть: женские ноги, мусорные баки, тоску по надежде, всякую дрянь».

Вот и молодые прозаики сборника освещают «всякую дрянь», хотя «тонкого перерождения нравов» пока незаметно. Ярко видно другое – активный уход, если не сказать марафон от культуры (в смысле культуры хотя бы в среде ныне регулярно обругиваемой «совковой» интеллигенции) к массовому бескультурью, безграмотности, воспеванию элементарного хамства и полное отсутствие молодёжного протеста. А что до молодежной прозы этого сборника, то молодым хочется писать, но писать им не о чем: следствием отсутствия житейского опыта является отсутствие и тем. «Писать должен лишь тот, кого волнуют большие общечеловеческие и социальные проблемы», – эти слова принадлежат английскому писателю Д. Голсуорси, и с ними трудно не согласиться. Писателей – прозаиков пока здесь не видно. И резюмируя вышеизложенное, этот сборник было бы правильнее назвать «Стихи и проза молодых авторов».

-3-

И, наконец, третий журнал с названием «Второй Петербург» (2010, №3(8), 280 стр., 500 экз., Литературный фонд «Дорога жизни»). Он отличается от первых двух даже яркой цветной обложкой, на первой странице которой Пушкин что-то читает присутствующим, а на последней – заснеженная Нева и Зимний дворец. Выпуск посвящён шестидесятипятилетию великой Победы, поэтому неудивительно, что значительная часть сборника содержит рассказы очевидцев о войне, хотя открывается журнал литературоведческими статьями о творчестве ушедших из жизни поэтов: Сергея Орлова и Бориса Корнилова, легендарной «блокадной матери» Ольги Берггольц. Не обходит тему блокады и известный петербургский поэт Владимир Шемшученко: «Отогрею нутро кипятком./ В небесах разгорится лампада./И растает под языком/ Предынфарктное слово – блокада».

В журнале сравнительно много поэзии – подборки небольшие, но авторов много.

Наталья Гранцева как лауреат премии Фонда «Дорога жизни» открывает свою страницу трогательным стихотворением о блокадном мальчике:

		Огибая воронки и ямы,
		Что ты мальчик идёшь от ворот.
		Что ты ищешь пропавшую маму? 
                  Что ты плачешь? Она не придёт.  (…)
                  Я тебя никогда не покину, –
                  Только ты доживи до меня.

Другого лауреата этой же премии и главного редактора журнала Андрея Романова волнуют проблемы поиска смысла жизни, современной России, её мусульманизации через метафору о полумесяце: «…Что ж ты в душу к нам прёшь полумесяц,/ Присягая кремлёвской звезде?». Трагически звучат слова о ненайденном предназначении поэта: «… я сам не помню, кто я / И для чего пришёл на этот свет», и уж тем более, как апофеоз, сожаление о том, что не состоится встреча «…Там, где памятник должен стоять». И если А.Романов грустит о былом, то щемящая гражданская тема современности звучит в подборах многих поэтов Алексея Ахматова: «Как гениально нас надули/ Свободным сексом и джинсой (…) И как мы жвачкой залепили/ Путь к звёздам. Встал наш марсоход», Дмитрия Мизгулина: «…Мы видели чужие сны –/ Свобода, равенство и братство…/ А непутёвые сыны / Пропили Родины богатства». Владимир Андреев совершенно другой: «Что за дьявольское время/ На Русь втащила власть Кремля, /если собственным народом/ объелась русская земля?». Здесь гражданский пафос и остро политическое звучание в этих стихах, конечно, превалируют над художественностью отсутствием образов и метафор, но эти патриотические стихи, стихи протеста, близки и понятны многим современным читателям. Констатация беспредела, сожаление о сегодняшнем дне родины, пусть и без указания выхода, без революционных призывов – эта тема не слишком почётна в современных журналах, например в обоих «Молодых Петербургах» её практически нет. Тем отраднее увидеть её здесь.

К этой же теме примыкает и стихотворение Ирины Рябий о русском характере: «Русский характер – крепость и крест, / Крепость и крест, хоть и степи окрест;/Крепость к земле, и к нужде, и к беде, /К холоду в доме, и к скудной еде…». Двусмысленность в том, что поэтесса хочет «…снова терпеть –/ Крест целовать и акафисты петь…», а это находится в полном соответствии с официальной православной идеологией сегодняшнего дня России. Естественно, что эта тема нашла отражение в творчестве многочисленных авторов журнала: от Дмитрия Мизгулина, Игоря Иванченко до Владимира Шемшученко, которому «…страшно без покаянья/ В гордыне своей пред Богом ответствовать за грехи».

В отличие от упомянутых «Молодых …» составители «Второго Петербурга» попытались «объять необъятное», представив не все, но хотя бы большинство поэтических жанров для читателей на любой вкус. Есть выдержки из остроумных пародий Александра Ковалёва, например на постмодерниста Тимура Кибирова: « В случае с «красой девичьей»/ согласиться я не прочь./ Здесь количество»столичной»/ может здорово помочь./ Но, очухавшись с похмелья,/ ты обязан твёрдо знать:/ нечего теперь на зелье/ и на качество пенять». Есть сатирические стихи Михаила Федосеенкова, хотя, конечно, не бог весть какие с художественной точки зрения. Александр Люлин, поэт-лирик, на сей раз представил «Дружеское послание» издателям Реброву, Розе и Шемшученко, иронически-сатирического плана: «Как выражаются красиво!/ Как славословят иногда!/ «Спасают», видишь ли, Россию./ Себя спасите, господа!». Неплохо и очень умно!

Хотя я в целом раздел поэзии традиционен, бледновато-сероват (Александр Зайцев, Александр Комаров), преимущественно без ярких радужных вспышек, но «толстые» журналы обычно «делает» проза. В рубрике Проза номера снова встречаемся с Романом Всеволодовым (в редакционном примечании к повести его характеризуют как «прекрасного русского прозаика») на сей раз с повестью «Любовный треугольник». Треугольник сюжетно круто закручен в многоугольник. Чего здесь только нет! И мистика – главный герой повести Егор влюбляется в призрак – погибшую дочь своей любовницы, и фантастические желания его любовницы о создании машины времени, и… В окружении героя – те же интонации: от друга-пожарного жена уходит к «мужику при деньгах», уходит тогда, когда дочь лежит с температурой, дочь погибает под «поганой машиной» какой-то твари, а отчаявшийся пожарный поджигает детский сад, мечтая поджечь весь город. Коллега главного героя по работе в таможне «писатель-гений», не получив от героя соответствующей мзды за «положительный образ» в книге представляет его ничтожным человечишкой, который влюбляется в девушку-призрак, чтобы не платить за неё в кафе, а «наша аэропортовская милиция выглядела как античные герои (они хорошо заплатили автору)». Дочь любовницы героя вступает в связь с её вторым мужем (сюжет одного из романов Франсуазы Саган) , а мать из ревности поджигает квартиру вместе с дочерью и мужем. Главный герой, влюблённый в эту дочь-призрак, родившуюся в его сознании из страхов любовницы, предаёт её, рассказав первому мужу правду о смерти дочери. Тот в свою очередь добивается, чтобы следователи ему поверили, и жена отправляется за решётку на двадцать лет. Но вслед за этим у покинутого мужа наступает раскаяние, он понимает, что выдал жену из чувства мести не за погибшую дочь, а за то, что она его бросила. В связи с таким сюжетом название повести не отражает «геометрических» реалий, – если во главу угла поставлена любовь, то классическим «ménage au trois» здесь и не пахнет, правильнее было бы название что-нибудь вроде «пятиугольник любви» или «пять углов любви» по ассоциации с плясе Этуаль в Париже, поскольку и сама любовь-то извращена.

В этом адском круговороте судеб психически неполноценных человечков нет, да и не может быть, ни одного не то чтобы положительного героя, но даже проблеска надежды на что-то человеческое. Герой обращается к библии, но, задав себе вопрос, сможет ли он взять на себя грехи любимого человека, даёт отрицательный ответ – испугается боли.

Постоянны мотивы в творчестве Р. Всеволодова: наш молодой современник – испуганный, нервный человек, вынужденный работать на нелюбимой работе, выросший в неблагополучной семье («Мои родители всю жизнь ругались», а однажды мать сказала отцу, что Егор не его сын), который живёт с женщиной на 16 лет старше себя. 16 лет разницы – эта цифра оказывается сакральной для автора, в одном рассказе та же ситуация снова женщина старше на 16 лет (а почему не на классические 17, Есенина и Айседоры Дункан? Или в этом видится постмодернистская переработка?).

Автор устами, Егора, естественно пьяного, видит жизнь в кривом зеркале: «…кто-то лишал нас привычного мира (курсив мой –Т.Л.), где священник с теплой , густой бородой машет кадилом и улыбается , как родной человек, где можно позвать на помощь милиционера, если тебе что-то грозит, где пожарные жертвуют своей жизнью, чтобы кого-то спасти, а не поджигают город». О каком привычном мире идёт речь? О каких «нас»? Эта фраза прозвучала диссонансом со всем остальным текстом постперестроечного времени, одной фразой перечёркнув экзистенциальное словоблудие автора. Было бы оправданно, если бы эти слова были текстом от автора, но их произносит герой повести, безвольный, ушедший в своё маленькое «я» человечек, не находящий себя в жизни. Да, в эпилоге он ищет себе работу пожарного. Но с какой целью? Спасать горящих? Вряд ли, для этого он слишком слаб. Может быть, сжечь всю мерзость жизни? Взойти на крест? Полноте, этот путь отвергается боязнью боли. Что же остаётся? Полагаю, что одно – сидеть и в полной прострации листать газету «Биржа труда» или заливать свои проблемы водкой. Вырождение постперестроечного поколения налицо.

Следует отметить, что автор не лишён таланта, повесть дочитываешь до конца с интересом, но, как отметил А.С. Пушкин: «Точность и краткость – вот первые достоинства прозы. Она требует мыслей и мыслей, без них блестящие выражения ничему не служат». А вот какие мысли она рождает у молодёжи, для которой она написана, – это вопрос весьма актуальный. Второй же вопрос мне хочется адресовать редакции (Р. Всеволодов – член редколлегии журнала), поместившей эту повесть как повесть номера в журнал, посвящённый 65-летию Великой Победы. Это тоже победа, победа над поколением победителей, победа над народом?

Нужно отметить, что в публицистической статье П. Федотовой «Печально я гляжу на ваше поколенье» преподавательница вуза, рисуя портреты современного студента, в чём-то полемизирует с Р. Всеволодовым. В её представлении характерной психологической чертой современного студента является «комплекс полноценности», «самодостаточность и самодовольство». При этом она отмечает полное равнодушие студенчества к проблеме истинности информации. Современный студент для П. Федотовой – это «…человек с ограниченным кругозором и бесконечными амбициями». Не из этих ли безграничных амбиций «при коротеньких мыслях деревянного Буратино» и вытекает то восприятие школы и школьного учителя в молодёжных произведениях, о котором говорилось выше? Конечно, у В. Сорокина ещё круче: в его рассказе учительница находит весьма новую «методику преподавания».

В журнале немало страниц, посвященных документальной прозе и по-настоящему интересных. Это не только воспоминания или размышления о победе (журнал не идеологизирован в русле одного какого-то направления, чем и привлекателен), тут и «Соловецкий след» Николая Тропникова, и политико-литературоведческие исследования Сергея Каширина «Пока Россией правит Л… Б…» о творчестве Есенина и его отношению к Л. Троцкому, и рассказ (по жанру мемуарного плана) Николая Коняева «Чтоб нас тоже видели!». Он написан в традициях соцреализма, обруганного всеми и вся, называемого «отрыжкой социалистической идеологии». Правда следует отметить, что в его (соцреализма) защиту выступил Виктор Ерофеев: «На самом деле социалистический реализм точно отражает народные идеалы счастья, справедливости. С этим ничего не поделаешь». Вот эти идеалы счастья и показал Николай Коняев. К сожалению, редакция не указала ни отчества писателя, ни его местожительства, оставив читателя в неведении, какому же из двух Николаев Коняевых принадлежит этот рассказ. В большой рубрике Молодые поэты и прозаики СПБ и России публикуются те же самые авторы, что и в обоих «Молодых Петербургах»: Елена Кочаровская, Кира Грозная, Андрей Демьяненко, Яна Литовченко. Проза молодых неравнозначна: от неплохого рассказа о судьбе бездомной девочки «шизофренички» (Е. Кочаровская «Впусти меня»), до бледных коротких миниатюр-зарисовок Андрея Демьяненко с претензией на юмор и просто пошлой миниатюры Кирилла Рябова «Борода», рассказаом это назвать нельзя. Персонаж зарисовки спит с двумя женщинами, потом решает бросить официантку и жить с соседкой, от которой ушёл муж. Но муж возвращается, весь дом смотрит на покинутого любовника то ли сочувственно, то ли насмешливо, вот и приходится ему отрастить бороду в надежде, что соседи не будут его узнавать. Можно ли эту писанину назвать прозой? Для чего, с какой целью она напечатана? Кому эта банальная пошлость может быть интересна? Или весь смысл в бороде? Уж не Черномора ли?

«Наследники Кафки в погонах» Киры Грозной – это опять-таки литература жанра нон-фикшн: автор строит рассказ приводит на выдержках из рапортов милицейских работников о происшествиях. Небезынтересно, но старо как мир. Это материал в рубрику «Нарочно не придумаешь» для сатирического журнала вроде «Крокодила». Александр Смирнов, новое имя для молодёжной прозы упомянутых «Петербургов», в рассказе «В чужом городе» поднимает традиционную для молодёжи тему бессмысленности существования, одиночества в замкнутом круге и невозможности вырваться из него. Банальность «новых перербуржцев».

Заключают журнал произведения Союза русскоязычных писателей Чехии, насчитывающего уже пятилетнюю историю и издававшего журнал «Пражский графоман», который планируется переименовать в «Пражский Парнас». Судя по приведённым публикациям, за исключением лишь «Допотопной истории» Эдуарда Трескина опубликованные произведения по духу, стилю и темам соответствуют первому названию журнала. В тематике рассказов появляются ностальгические нотки, не свойственные авторам «Молодых Петербургов», но, пожалуй, отличие только в этом, а что касается уровня, то увы! не спасает не только ностальгия, но и юмор вроде «Как я просто стал мужчиной» Сергея Левицкого на темы обрыдшей рекламы, также свидетельство обывательской пошлости.

В заключение следует отметить, что «ВТОРОЙ Петербург» представляет собой действительно традиционный «толстый» журнал – по формату, по числу разнообразных рубрик, авторов, разноплановости публикуемых произведений – и рассчитан на массовую читательскую аудиторию. К числу его недостатков следует отнести отсутствие четкого расположения материала по рубрикам: например, критические статьи разбросаны по всему журналу. В журнале нет и странички «Содержание», акцент сделан на авторов, однако это затрудняет читателю поиск интересующего материала или рубрики.

Подводя итоги анализа литературной жизни в Петербурге на примере трёх петербургских журналов, нужно признать, что пишут все, пишут много, но пока в Петербурге поблёскивают лишь авторы, взращённые в доперестроечное время, а фантазии у издателей, судя по названиям журналам, явно маловато. Это пресловутая преемственность традиций или цепляние за «брэнд», боязнь своего пути, даже, возможно, трусость? Но ведь сейчас – закончу упомянутую выше пословицу – всё зависит от того, кто платит деньги. Вот и возобновители журнала «Ленинград» – «Петербург» прорекламировали этот факт по радио «Эхо Москвы», а отголосков этого «эха» пока не видно, да, впрочем, и не слышно.