Литературная критика

Всегда считалось, что писатели, как и вообще поэты, рассказчики – это сочинители небылиц. После короткой и невразумительной исторической паузы по поводу якобы реализма как высшей ступени в литературе к этой привычной идее вернулись и, похоже, никаких новых отклонений здесь не будет и быть не может (хотя, конечно, всплески возможны). Заметим, что привычные вещи отличаются от непривычных прежде всего тем, что не вызывают пристального взгляда.

А зря. Ответов зачем писатели врут существуют множество: чтобы получить выгоду, сказать правду под маской небылицы, понравиться читателям, уйти от скучного однообразия жизни ("Зачем в стихах писать правду, как пояснял Незнайка, правда -  она и так есть") и все они правильные, и все идут мимо главного. Ибо писательское вранье -- это не прихоть и не произвол автора, это единственный, необходимый и неизбежный для писателя способ высказывания. Возьмите самый простой случай из вашей жизни и попробуйте рассказать его правдиво. И вы поймете, что ничего не получится. Что нужно обязательно что-то комбинировать, нужно убирать из рассказа малосущественные (а почему мало -? боюсь, никакого вразумительного ответа здесь добыть не получится) детали и добавлять, а то и присочинять недостающие. И наконец, как анекдот рассказ должен содержать концовку, которой в жизни не было.

 

Однажды мы вели с главным редактором главного на Алтае журнала разговор о наших "непризнанных", а потому напечатавшихся поэтах Яненко и Капустине. Этот редактор что-то там вещал пафосное и дебильное о том, что писатель ответственен только перед Богом и своей душой, что откуда нисходит поэзия сие есть великая и непостижимая тайна, и потому поэт сродни пророку. Дебильное не потому что это не так, а потому что столько дураков выучилось говорить правильные слова и мысли, что они уже не имеют никакой цены. "Так чем же плохи были Капустин и Яненко?" -- попытался я вернуться к теме. -- "Боже мой, да тут дураку понятно. Писали только то, что хотели и что им нравилось, а не то что нужно". -- "А вы, конечно, пишет то, что нужно?" -- "Да, гордо ответил тот, я солдат партии (тогда он уже был солдатом Аграрной партии после КПСС, но еще не Единой России, как сейчас) и понимаю свой долг". -- "А как же непостижимая тайна, бог?" -- Тот аж презрительно скривился: "Типичная демагогия".

 

Думаю, я верно передал нашу тогдашнюю беседу. Хотя если бы спросили этого редактора, то он, наверное, пересказал бы все по-другому, а то что я отнес в конец как квинтэссенцию диалога, у него бы промелькнуло где-то на периферии. То есть любой, самый правдивый рассказ подвергается искажению. Искажению в интересах даже не лжи, а некоей необходимой всякому рассказу законченности и, употребим это слово, внутренней конгруэнтности.

 

О том что писатель не волен не сочинять, хорошо показывает пример такого поборника реализма, как Л. Толстой. На жизненном пути, давно пройдя половину, он вдруг резко ополчился на искусство как раз за сочинительство. "Если тебе нужно что-то сказать, то ты так прямо и говори, а не придумывай какую-то там Марью Ивановну, которая лежит на диване и что-то там якобы чувствует и размышляет". И по заветам своих принципах попытался и сам писать. Он взял реальный случай, как молодой человек соблазнил горничную, а потом увидел судимой и раскаялся, и попытался из этого реального случая извлечь всю общественную мораль. Десять лет героического и безуспешного труда пошли прахом. В конце концов Л. Толстой с грустью заметил, что без романа и выдумки никак ничего не получается, и быстренько все им накопленное и передуманное укатал в "Воскресение".

Знание, опирающееся исключительно на факты, ущербно по самой своей природе. Фактов всегда чересчур. Чересчур мало, когда речь идет о далеких эпохах или закрытых странах. Я улекаюсь историей СССР, и меня поражает то обстоятельство, что, казалось бы, от такой близкой и даже лично памятной всем нам эпохи совершенно не осталось достоверных фактов. Скажем, изучая историю XX съезда, историк В. П. Наумов пишет, что единственным достоверным источником того события стали малоразборчивые записи одного из работников аппарата ЦК В. Малина. Это когда в каждой тогдашней газете трындычали о съезде, вышла куча брошюр, книг с материалами съезда, которыми были завалены все туалеты (туалетную бумагу в Стране советов не использовали), которые осточертели по редкому тогда телевидению и висевшему в каждом углу радио (голос из репродуктора можно было слышать не то что на каждом углу, а чуть ли не в лесу или поле). И уж совершенно не сохранилась реакция современников на то событие. Я имею в виду подлинную реакцию -- а даже я, хоть и пацан, помню, как все это взрослыми горячо обсуждалось до ссор и хрипоты, -- а не эти победоносные рапорта тружеников сельского хозяйства, промышленности и культуры.

 

Чересчур много, когда события близки нам и полноводны от материалов. Меня как-то заинтересовала дискуссия историков о Февральской революции. Естественно, никакого единого мнения среди них и в помине не было. Но что хотелось бы отметить: каждый из них опирался на свою базу фактов, причем достоверность фактов противника никем не ставилась под сомнение, и однако обилие фактов не давало никакой нити к поискам истины и никак не складывалось в простой и вразумительный ответ на вопрос "А что же такое была Февральская революция?" и даже, а была ли она вообще или только наблюдался ряд разнородных фактов, насильно объединенных в единство местом и временем.

 

Это уже не говоря о том, что многие вещи вообще не подпадают под понятие "факты", как скажем воспоминания современников о великих людей. Что это такое? Слухи, беседы, иногда отрывочные дневниковые записи. И все же... если кто читал такие воспоминания, мог бы обратить внимание, что образ великого человека, часто сотканный из самых противоречащих друг другу свидетельств и мнений, встает удивительно цельным и однозначным. Вопреки ныне модному субъективизму, все-таки существует правда, которая складывается, как мозаика, из разных кусочков, но которая властно заявляет о себе, и которой невозможно вертеть лишь подбором этих кусочков в любую сторону. Если такое происходит, то надуманность подбора очевидна сразу.

 

Если убрать все, что не подпадает под факты, то, полагаю, никакое достоверное знание вообще не окажется возможным. И оказываются таким образом, что писатели со своим вымыслом говорят ту самую правду, какую никаким другим образом высказать невозможно. Художественная литература -- эта та сущностно необходимая для человечества сфера, которую никакими иными средствами, чем вымыслом, художественным само собой, не уцепишь, как нашкодившего пацана за воротник. Уж сколько наврал Лев Толстой о войне 1812 года (наврал ли, если он вполне сознательно искажал факты) -- так, у него сложилась даже небольшая библиотека о московском пожаре, и однако с каким мнением он начинал писать об этом пожаре, с таким и остался вопреки всем фактам и свидетельствам -- что только ленивый историк этого не заметил. И что? То что это не повредило его репутации классика, не про то разговор. А то, что несмотря на это, "Война и мир" даже в глазах самых скептических историков, как было так и остается подлинной правдой о... О чем? О войне 1812 года? Кому она нужна и интересна сегодня. О русском обществе начала XIX века? Не смешите. Наверное, все-таки о чем-то более важном и необходимом. Прогнозы вещь ненадежная, и все-таки, чем дальше будет в туман истории отходить та эпоха, тем более будет возрастать значение "Войны и мира", этой великой эпопеи на манер поэм Гомера и Вергилия.

Все-таки еще раз попытаемся взглянуть на вопрос, какую же все-таки правду отражает писатель? Ведь вот Лев Толстой, Флобер или такой неисправимый романтик, как Грин, доводят до нас истину, а многочисленные советские писатели, вравшие про "народ и партия едины" -- так же далеки от истины, как колбаса от коммунизма, и даже не сумели дойти до настоящей правды такие замечательные писатели как Шолохов, слишком подобострастно относившийся к химере "исторической правды", или Дюма, слишком уж ориентировавшийся на вкусы публики.

Рассказывают о нашем известном алтайском поэте Л. Мерзликине. Любил он выпить, любил, что греха таить. И частенько попадал в вытрезвитель. Даже стихи как-то написал об этом:

 

Только выберусь из дома, Окликают позади. Вся милиция знакома: -- Посиди да посиди! -- Посидел бы! -- говорю я, -- Засижусь, того гляди. Но они ведут, воркуя: -- Посиди да посиди!

 

А в вытрезвителе начинал бить себя в грудь, говорить, что он поэт, а не какая-то пьянь. В общем потешал, как умел (а умел он это делать неплохо, с выдумкой и артистизмом) и таких же бедолаг, как он сам, и дежурных по участку. Пока однажды первый секретарь крайкома, до которого каким-то образом долетела весточка обо всех этих художествах, не вызвал к себе начальника УВД:

-- У нас, что в крае много поэтов и мало пьяниц? Что вы там с Мерзликиным за цирк каждый раз устраиваете?

Можно подумать, начальник УВД концертировал на пару с Леонидом Семеновичем.

-- Мы э!.. Мы, значит.. Мы это, того..

-- Вы не того. Понимаешь, -- грозное постукивание по столу (а первый секретарь говорил так тихо и постукивал слега, но все начальники в крае этого стука боялись как грома небесного), -- Вы! Не! То! Го!

После этого Мерзликин уже не попадал в трезвяк: его сразу же на милицейском бобике доставляли до дому.

Этот случай знали все, даже и далекие от литературы, и пересказывали, кто так, кто этак, но канва в общем-то была единой. Что здесь было правдой, а что вымыслом? Не знаю. Но рассказ этот очень точно передавал и ситуацию, с которой в той или мере сталкивались многие, и характеры действующих лиц. Наоборот, можно рассказать сотни необычных случаев, вполне правдивых, которым если и поверят, никто их не запомнит. Именно потому что они не говорят о правде характера (либо запомнят, но именно как нечто необычное и исключительное).

 

"Если внимательно рассмотреть наше повседневное понимание реальности, легко убедиться, что реально для нас не то, что происходит на самом деле, а некий привычный нам порядок событий. В этом туманном смысле реально не столько виденное, сколько предвиденное, не столько то, что мы видим, сколько то, что мы знаем". (Ортега-и-Гассет).

В этом смысле реальное в литературе понимается так же, как и в науке, где реальным является не то, что происходит за окнами, "на улице", а то, что наблюдается в пробирке, специально созданных условиях.

Почему-то принято противопоставлять литературу как сферу вымысла -- науке как сфере фактов. А имеет ли место такое противопоставление быть? Давайте и здесь посмотрим повнимательнее.

 

Вот ключевая история всей мировой науки (если, конечно, исключить из мировой науки Китай, Индию, арабов, которые в общем-то и не так многого там и добились): проблема Солнечной системы. Известно, что отказ Коперника от птолемеевской системы не был обоснован никакими физическими фактами, никакими внутренними нестыковками и противоречиями геоцентрической системы. Единственное, что подвергло польского астронома не ее пересмотр, так это ее очевидная крокозябристось и запутанность. Достаточно сказать, что по Птолемею, все планеты вращались вокруг даже не Земли, а некоего геометрического места -- эпицентра -- недалеко от Земли, при этом еще Меркурий и Венера на манер Луны вращались вокруг Солнца, которое вместе с ними вращалось вокруг Земли. Все эти навороты Птолемей нагородил отнюдь не для прикола. Один из величайших астрономов всех времен и народов, притом астроном-практик, вынужден был это сочинить, чтобы подогнать видимое движение небесных светил под единую схему.

До него уже была опробована гелиоцентрическая система Аристархом, с точки зрения внутренней согласованности еще менее успешная, чем птолемеевская. То есть единственным движущим стимулом Коперника было упрощение наворотов своего предшественника, чего он полагал добиться, поместив в центр вращения Солнце.

И добился, но весьма относительно. Его система если и была проще птолемеевской, то не намного. А все потому что Коперник, как и Птолемей, считал орбиты планет круговыми. Эту ошибку исправил Кеплер. И опять же: единственное что не удовлетворяло Кеплера -- это сложность и запутанность коперниковской системы. Чего уж только не напридумывал Кеплер -- неисправимый фантазер и мечтатель. Он и заставлял вращаться планеты по вписанным в правильный многоугольник окружностям и по описанным, пока не воскликнул "Эврика" и голый не побежал из ванны. На этот раз эврика состояла в том, что планеты оказываются вращаются не по кругам, а по эллипсам, в одном из фокусов которых находится Солнце. Все сразу стало просто и понятно.

 

Просто и понятно, но не совсем. Даже Галилей отказался принять такую систему. "Позвольте, позвольте, герр Кеплер. Ну допустим, вращение по кругам понятно, оно естественное для небесных тел, в отличие от земных, где как я установил первый закон Ньютона, что тело, если на него не действуют никакие силы, находится в состоянии покоя или равномерного прямолинейного движения. Какая сила, позвольте вас спросить будет удерживать планеты на эллиптических орбитах?"

Кеплер в ответ только почесал в затылке. За него ответил Ньютон, открывший закон всемирного тяготения, согласно которому если два тела взаимно притягиваются, то меньшее тело обязательно будет двигаться вокруг большего по эллиптической орбите. Закон был так прост, что один из поэтов того времени (Поп), ничего до того не понимавший в математике, вдруг сразу во всем разобрался:

 

Nature and nature's laws lay hid in night.
God said: "Let Newton be!" And all was light
Был этот мир глубокой тьмой окутан.
Да будет свет! И вот явился Ньютон

 

Что дало повод через 200 лет откликнуться:

 

Но Сатана не долго ждал реванша,
Пришёл Эйнштейн – и стало всё как раньше

 

На этот раз -- не поэту, а самому астроному и физику Эддингтону.

Эйнштейн подверг ревизии Ньютона отнюдь не от хорошей жизни. Дело в том, что ньютонов закон оказался справедливым лишь для двух тел, масса одного из которых намного превосходит массу другого: для вращения Земли вокруг Солнца, Луны или ракеты вокруг Земли. Но уже для трех тел эта задача становится совершенно нерешаемой. А по мере уточнения измерений и принятия во внимание все большего количества тел, ньютоновская модель обросла таким количеством подпорок, уточнений и поправок, причем больше не теоретического, а опытного характера, что уже никому из ученых сегодня не кажется ни простой, ни очевидной. Пуанкаре в начале XX века решил задачу для трех тел (нестрого и только в общих чертах), причем масса одного из них было значительно больше массы двух других, но это решение сопровождалось созданием столь сложного математического аппарата, что сегодня "задача трех тел" является предметом математических спецкурсов и есть ученые, которые посвятили всю свою деятельность только этой специализации.

То есть целью Эйнштейна -- вы будете смеяться -- было как раз упрощение слишком громоздкой и неудобоваримой ньютоновской модели. (Заметим ради справедливости, что на многие трудности Ньютону указывали уже его современники, и он сам пытался из них выпутаться, но так и не смог). И когда математики построили строгую математическую модель теории относительности, Эйнштейн с горечью шутил: "Я уже сам перестал понимать, что я открыл".

 

Так что, похоже, и теория относительности ждет своего очередного ниспровергателя.

 

Итак Эйнштейн, Ньютон, Кеплер, Коперник, Птолемей, Аристарх... А еще раньше Платон, который запустил всю эту катавасию, поставив перед астрономами проблему: как видимое движение светил объяснить взаимодействием круговых орбит. Далее в глубь веков следы обрываются, но только потому, что нет источников.

И все эти люди искали истину, которая в их представлении отнюдь не ограничивалась констатацией фактов или соответствия фактов и их, допустим, математического отображения. Всех их свербила мысль об истине, которая всеобща, и при этом проста и наглядна ("Природа проста и не роскошествует излишним количеством причин" (Ньютон)). Всех их подстегивала идея о гармонии мироздания, жажда открыть некий, если хотите, божественный план, лежащий в его основе. "Над сферой Луны -- сфера Меркурия, а далее над ней сфера Венеры. Над этими двумя планетами находится Солнце -- краса лучистая светил. Оно занимает середину в порядке их расположения и находится на положении царя среди своих владений, ибо положение всех остальных и их движений зависит от него" (Бируни). Вот ради нахождения вот такой, скорее поэтической, чем истинной истины и пыхтели ученые.

 

Вот эту же простую и наглядную истину ищет и писатель, предаваясь, казалось бы, безудержному вымыслу. Не хочется влезать в философию, но реальность -- это не столько то, что происходит в действительности, а то что должно происходить. У каждой вещи ли, явления есть свое идеальное лицо, подлинная реальность. Реальный же облик каждой вещи определяется тем, насколько ей удается (или не удается) приблизиться к своему "идеальному" началу. Только не нужно думать, что такую реальность выдумали философы.

 

"В жизни нашей все происходит так, как если бы мы вступали в нее под бременем обязательств, принятых в некой иной жизни; в обстоятельствах нашей жизни на этой земле нельзя найти никаких оснований, чтобы считать себя обязанным делать добро.. как нет оснований для художника считать себя обязанным двадцать раз переделывать какой-то фрагмент, дабы вызвать восхищение, которое телу его, изглоданному червями, будет безразлично так же, как куску желтой стены, изображенной с таким искусством и изысканностью навеки безвестным художником... Все эти обязанности, здешнею жизнью не оправданные, относятся, по-видимому, к иному миру" (Пруст)