Звездный час романа
Владимир Соколов (10/02/2014)
В "Адмиральском часе" кулисы раздвинуты, особых тайн за ними не оказалось, однако созерцание пружин государственного механизма, наполняет утопающую в повседневности душу восторгом и позволяет ей повысить уровень самооценки. Но великие люди, хотя и не похожи на нас с вами, все-таки тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо. К сожалению, попытка приоткрыть щелку во внутренний мир адмирала, удается писателю много хуже. Вот автор "Адмиральского часа" убрал играющую Верховного правителя свиту, оставив его одного на перроне.
"Потеплело, шел крупный снег, забеляя серый перрон. А неподалеку, возле самого вокзала, стояла каким-то чудом занесенная сюда молодая сосенка, иглы ее казались сделанными из тонкого стекла искусным мастером.
Захваченный красотой на какое-то время пустынного перрона, Колчак подумал о себе [и других политиках]... что все они скитальцы, вечно чем-то озабоченные, давно разучившиеся чувствовать прелесть природы... И он вспомнил одну женщину... Она писала прекрасные стихи, пела, играла на рояли, она жила в мире искусства. И утверждала, что выше искусства только природа и что жизнь может быть полной только в единении с ней".
Александр Васильевич Колчак (1874-1920)
Так и кажется, что адмирал, как школьник, пробубнил на уроке содержание стихотворения на философскую тему. Ну а уж о любимой женщине он, похоже, не нашел более подходящих слов, чем краткую справку из биографического словаря, составленного, судя по стилю, правда, уже в наше время. Все же современный роман позволяет более гибко обращаться с такой тонкой материей, как зыбкий туман воспоминаний и неясных чувств. И если даже уста героя не в состоянии наполнить воздушную среду другими, кроме употребляемыми в рапортах и на плацу, оборотами, то услужливое перо писателя должно же подсунуть ему в память какую-нибудь выразительную деталь "о любви и музыке". Впрочем, порою автор подмечает многие вкусные детали в человеческом характере, поведении Колчака наедине с собой. Бравый адмирал даже не чужд, оказывается, эстетическим чувствам: "В гостиной особняка стояли всегда чуть привядшие цветы. У японцев... он научился ценить именно привядшие цветы. Они навевают воспоминания. Прекрасен аромат, воскрешающий прошлое". Или вдруг открывается, что герой романа знаток оружия, у него есть прекрасная коллекция его редких образцов.
Нетрудно все же заметить, что в подобных эпизодах писатель проявляет себя как вдумчивый, но сторонний наблюдатель. Ему доступны лишь те душевные движения героя, которые имеют наружный выход. Или когда мы слышим внутренний голос военного человека.
Юдалевичу удалось в ряде эпизодов схватить неоднозначный и крупный характер деятеля русской истории, долгое время служившего материалом для карикатур. Прощу прощения у патриарха алтайской литературы, но если бы он нашел в себе мужество ограничиться этими сценами, Колчак был бы не только несомненной удачей писателя, но вехой может даже и в отечественном историческом романе. Однако другие эпизоды просто озадачивают. Колчак в них вдруг превращается в ограниченного недалекого политика -- этакого солдафона у власти.
В одном из первых эпизодов романа адмирал еще только на пороге власти инспектирует передовые позиции белой армии. Разговаривая за жизнь в окопах с нижними чинами, задает им вопрос:
"А вот за что воюют солдаты Совдепии, для чего им защищать безбожную и грабительскую власть комиссаров?
[Солдаты ему отвечают] -- За землю они воюют, ваше превосходительство... Ленин-то сообразил да им землицу отдал -- нате, мол, пашите, сейте, скот пасите. Они теперича и бьются, обратно ее отдавать у их желаниев нету...
Колчак слушал с интересом... Пришла в голову досадная мысль: в белогвардейском лагере слишком много занимаются распрями, амбициями, а противник тем временем глядит в корень". То есть вся политическая составляющая событий Колчаку ясна не хуже нас недавних (теперь-то в наших головах, понятно, сумбур, и мы снова заблудились, на чьей стороне была правда): белое воинство защищает интересы помещиков и капиталистов, красные воюют за трудовой народ.
И вдруг, на Колчака словно находит затмение, невесть откуда на него сваливается психологическая загадка. Он почему-то делаем круглые глаза и начинает доставать всех, а себя методом внутреннего монолога больше всего, этим самым пресловутым вопросом, в котором он вроде бы так хорошо разобрался: за что воюют большевики? Оказывается, он человек, знающий несколько европейских языков, ученый, неожиданно перестает понимать, почему народ его не поддерживает? Что называется, приехали... Ему своим примером втолковывает суть происходящего матрос первой статьи, его боевой товарищ по Порт-Артуру, на спине которого расписались кровавыми знаками его же колчаковские головорезы. Ему популярно разъясняет ситуацию большевистский лидер Масленников, с которым именно для это адмиралу организуют собеседование на манер встречи Понтия с Христом. Весь ход событий подвел бы и человека менее проницательного, чем Колчак, каким его изображает Юдалевич в лучших эпизодах романа, к пониманию тех граблей, на которые он упорно наступает раз за разом.
Наконец, ему втолковывает основы политграмоты его же собственный начальник контрразведки. Все без толку. Адмирал долбит и долбит и себя и читателя своей психологической загадкой. "Кто же они, эти непримиримые враги?.. Неужели он не может подняться до уровня красных фанатиков и понять то, что они понимают? Колчак не боялся своих врагов... Причиной его нервозности было то, что он не может до конца понять своих противников".
И только перед самым расстрелом прозревает, но на какой-то странный для аристократа по рождению, воспитанию и образу жизни манер: "Суть в том, что политик Ленин лучше него, полярника и морского военачальника... понял психологию народа на данном этапе. Стоит ближе к нему, потому сразу и заявил: 'Мир -- народам, земля -- крестьянам, фабрики -- рабочим' [другими словами самого же Колчака, Ленин "глядит в корень"; кстати, последняя часть этой лозунговой триады появилась где-то в середине 20-х годов]". Не иначе, как пришелец из будущего проникнул в камеру адмирала и подсунул ему перед казнью учебник по истории СССР где-то 1978 года издания. Иначе не понятно, где дворянский интеллигент мог нахвататься всякой словесной дребедени, типа "психология народа на современном этапе".
Так же мало психологически мотивирована внезапная озабоченность адмирала мнением народным (непонятно с чего это вдруг Груздев обвиняет верховного в стремлении к народовластию, с какого боку он узрел демократические пятна на его белом, всегда пригнанном адмиральском мундире). То есть мнением того самого сброда, "ниже его [адмирала] достоинства было оправдываться перед [которым]", если верить автору "Адмиральского часа". А уже одно то, как реагирует Колчак на зверства белых карателей, разом перечеркивает в наших глазах, все те достоинства, которыми так постарался его напичкать Юдалевич:
"На сорокаградусном морозе [восставших рабочих] "купали" в проруби, потом топили, зверски избивали, кололи штыками. Рисовали такие картины, от которых женщины по ночам вскрикивали, мужчины скрежетали зубами. По улицам Омска носились человеческие собаки с костями в зубах, злобно лая, делили добычу...
Но расправы мало трогали Верховного. Он предполагал, что и в большевистском ЧК вершилось подобное. Это укладывалось в его формулу: 'Война есть война'". Конечно, когда мы ставим адмиралу диагноз куриной слепоты, на предмет непонимания исторической обстановки, как ее разъясняют школьные учебники, речь идет не о конкретном человеке, а о именно о романном персонаже. Мы понимаем, что психология реального человека соткана из тысяч мельчайших, порой подсознательных, импульсов, вкорененных воспитанием предрассудков, убеждений, порой несогласных с своим же собственным разумом, жизненного опыта, от которого нелегко отказаться даже под напоров фактов, особенно если этот опыт выковался под прессом многих лет.
Да и сама жизнь подкидывает задачки вкривь и вкось, убеждая ударом по голове с одной стороны, чтобы через несколько шагов опровергнуть приобретенное знание ударом с другой. В этом смысле Юдалевич слишком уж однозначно, с большевистским уклоном, трактует ту историческую ситуацию. Поэтому речь идет не о конкретном Колчаке, а о романном персонаже, которого должны с лихвой убеждать события, вываленные не его голову автором именно на романном пространстве. Здесь 100-процентной убедительностью должно обладать даже одно-единственное событие, иначе ему не место на страницах романа. Размышления над противоречивостью романного Колчака, волей-неволей возвращают к мысли, что эта противоречивость заложена заложена в неверном выборе точки отсчета для жанра биографического романа. С великими здесь всегда проблема -- с людьми, не отмеченными печатью истории, куда как проще.
Причем не только потому, что значительные по положению персоны значительнее и по характеру. Просто, при всей внешней схожести, персонаж и прототип -- это две разные вещи, и совершенно понятно раздражение пишущей братии, когда эти вещи смешивают. Естественно, с незаметного человека легче снять мерку по размерам писательской концепции и скроить по этой мерке роль, отбросив то в характере и судьбе персонажа, что топорщится под этой меркой.
Между прочим, образец выкраивания персонажа из наличного исторического материала Юдалевич показал в своих легендах старого Барнаула, смешав в одном персонаже компоненты, извлеченные из разных прототипов, и даже приписав Акинфию Демидову -- первостатейному казнокраду, вокруг имени которого сейчас столько возни в околокультурных кругах Алтая, подвиг с потоплением людей, совершенный его отцом. И никто таких приписок не замечает, потому что с людьми маленькими можно не церемониться. То ли дело, с персонами, вызванными судьбой на ковер истории. Здесь каждый может, прочитав пару статеек, потом тыкать писателя в неточности и упущения. А эти упущения неизбежны. Большой человек связан с тысячами людей слишком многими нитями, переплетение которых и образует судьбу этого человека. Упустил какую-нибудь из этих нитей, и вот тебе уже какой-нибудь зануда-историк ставит прокол на вид. А художественный образ, он и великого человека художественный образ, и для его создания точно так же нужно отбирать детали, как и для рассказа о простом смертном.
Не берусь утверждать наверное, в мыслях автора "Адмиральского часа" не ночевал, но похоже он был одержим стремлением не упустить ни одного аспекта биографии своего заглавного героя: как на общественном, так и на личном фронте. Но согласовать все многочисленные факты в одну концепцию так и не сумел. Отсюда и двойственность образа. Уверены, многое из собранного осталось за кадром, но согнанное в роман не построилось в стройные ряды сюжета, а дружной ватагой с разных сторон набрасывается на читателя, оставляя ощущение невнятицы. Последнее особенно бросается в глаза в концовке книги, когда факты не переплавляются в мелодию текста, а маршируют сами по себе.
Может это и ошибочное мнение, но, нам кажется, стоит довериться в построении исторического романа отработанным классическим образцам и не использовать биографию исторических личностей в качестве основного основной, но только как вспомогательный сюжетный строительный материал. Великий человек, как ясное солнышко, должен лишь изредка появляться на страницах романа, но каждый его выход следует обставлять с блеском и помпой. Он должен буквально озарять своими лучами серую повседневность (хотя и серость, конечно, у настоящего писателя блестит ярким блеском) жизни обыденных персонажей.
Ограничь Юдалевич присутствие Колчака на повествовательном горизонте несколькими ударными эпизодами, которые мы постарались указать, и этого бы хватило с лихвой для романа. Разбавление его фактами из другой оперы (в нашем случае любовной, научно-исследовательской) только разжижает образ бравого адмирала, и в таком неявном, текучем виде он буквально становится фигурой провоцирующей на критику.
Ну например, как можно удержать руку и накарябать хоть несколько критических строк об отношении Колчака в романе к рабочему движению. В романе содержится очень проницательная характеристика адмирала по этому вопросу, которая стоит того, чтобы привести ее целиком: "Адмирал знал жизнь рабочих... [Он] часто бывал на заводе, общался с рабочими, увлекался механизмами, слесарным и токарным делом. Мог при случае отремонтировать велосипед или граммофон.
Будучи Верховным правителем, адмирал побывал в Перми на пушечном заводе. По свидетельству современников, он поразил рабочих знанием заводской жизни. Они увидели в нем не барина, а человека труда...
Но на все рабочие организации, профсоюзы и больничные кассы... адмирал смотрел, как на неизбежное зло. В нем жила глубокая уверенность, что у истоков рабочего движения лежит немецкая пропаганда.
Вообще, Александр Васильевич, привыкший с юности к строгому военному порядку, был уверен -- каждый должен заниматься своим и только своим делом. Рабочий должен работать, не жалея себя в тяжелые дни. А когда он ходит по собраниям, говорит речи... он уже не рабочий. Он -- порочный человек, как яблоко с червоточиной".
Мне жаль людей, которые читая романы, проглатывают эпизод за эпизодом, но подержав их перед умственным взором хотя бы несколько секунд (для курящих я бы порекомендовал при чтении подобных вещей выйти в коридор и покурить пару минут, переваривая прочитанное). В общем течении "Адмиральского часа" приведенная характеристика затерлась между сплошным месивом фактов и не подкрепленная дальнейшим развитием сюжета, вполне может прокрасться мимо нетерпеливого читателя незамеченной.
Между тем эта характеристика совершенно однозначно приоткрывает облик адмирала и свидетельствует, что он был отнюдь не таким недалеким человеком, как можно было бы заключить принимая слишком всерьез его блуждания в двух соснах психологической загадки. Просто адмирал -- человек другой культуры: дворянской. Для этой культуры свойственно, в частности, представление о незыблемости сословного общественного устройства: "Всяк сверчок знай свой шесток". Дело купца -- торговать, рабочего -- работать, а дворянина --... А дворянин -- это человек чести.
И как не много неосвоенного романом фактического материала, но приоткрывшийся данной цитатой горизонт настоятельно соблазняет заглянуть дальше. Например, интересно, узнать, как относился Колчак к глупостям царского режима. А образованный человек не мог этих глупостей не замечать. Наверное, критически. Но эта должна была быть не большевистская критика, а критика человека чести, критикующего собратьев по классу за уклонение от предначертанной им рождением стези чести и подвигов. И когда начальник колчаковской контрразведки упрекает шефа в половинчатости, де он пытается сидеть на двух стульях, один из которых вроде как демократический, он явно возводит на него поклеп. Призови того после расстрельного эпилога к суду всевышнего и заставь поклясться страшной клятвой, адмирал бы чистосердечно признался, что к демократам, как и большевикам он не склонен ни сном, ни духом. А под его слово, слово дворянина, в отличие от слов нынешних руководителей, можно давать гарантии в любом банке (солидном, конечно, не нашем). Демократы для Колчака -- и это не раз подчеркивается в романе -- сплошь болтуны и пустословы.
К сожалению, дворянская подкладка колчаковского мироощущения редко выглядывает в романе. И это, как нам кажется, вторая причина наряду с перебором фактов, того что его образ двоится перед читателем. Наверное, для дворянски воспитанного офицера все эти сцены насилия и расправ, свидетелем которых делает Юдалевич своего героя, вообще прошли бы мимо сознания. Если порют за дело, то правильно: как же иначе разговаривать с бунтовщиками, если порют не за дело, значит офицер нарушает кодекс чести, и уже его надо наказывать. Боль же крестьянина и рабочего, не то что откладывалась до победы, как якобы размышляет Колчак, а скорее всего никак не откладывалась в его сознании.
И мне кажется, автор романа неправ, когда предполагает лучшую часть белого офицерства верить в "демократические преобразования и земельные реформы". Эти слова скорее из репертуара болтунов-демократов.
Все-таки удивительно коротка русская историческая память. Как мало лет прошло -- имеем в виду исторический ракурс оценки -- после Октябрьской революции. Автор данной статьи, едва за 60, еще помнит, как его со школьными товарищами еще сгоняли на мемуарные представления ветеранов Гражданской войны. А Юдалевич, надо полагать, долгие годы жил с ними бок о бок, как мы с ветеранами Отечественной, нашими отцами и где-то даже старшими братьями, воспитывался по мере сил от них, наливался их мировоззренческим опытом. А ведь кто-то воевал и на другой стороне, да и на правильной стороне слишком многие возрастали в культуре привилегированных классов.
И вот оказывается эта культура -- дворянская -- со своим образом мыслей и поведения, с мифами, предрассудками уже безвозвратно утеряна даже для того, кто наверняка соприкасался с ее реликтами непосредственно. Элементы этой культуры приходится вычитывать из документов, и -- увы! -- для автора "Адмиральского часа" она так и осталась нераспознанным объектом. А, соответственно, не стоило лезть Колчаку в душу: ее воспитанного в кодексе дворянской чести тайники для нас, похоже, непролазные потемки.
Возвращаясь к теме биографического романа, рискнем высказать предположение -- хотя риск такого предположения, учитывая более чем 200-летнюю историю жанра, минимальный, -- что главным героем его должен быть простой смертный. Редкие выходы великой личности должны быть чем-то вроде штопора, на который наматывается нить судьбы частного персонажа.
В "Адмиральском часе" ответственную роль героя, призванного собой оттенять биографию Колчака, поручена подполковнику деникинской Добровольческой армии Ковалевскому. По замыслу автора именно на Ковалевского возложена обязанность просветлить голову читателя основной авторской идеей, о братоубийственности гражданской войны как таковой. Увы, можно смело сказать: с поставленной задачей подполковник не справился.
Биографический роман по самой своей идее строится вокруг "срывания масок" (в хорошую или плохую сторону, "прозрений", "исповеди" и т. п.). То есть дается отправная точка, пункт А, откуда через пороги событий, накопление психологических нюансов герой должен прийти в пункт Б, чему-то иному, чуждому или непонятному ему первоначальному. Ковалевский, если мы правильно, конечно, поняли замысел романа, от 100-процентного, без страха и упрека белого офицера должен подойти к позиции над схваткой и там скончаться вследствие недостатка кислорода в условиях гражданской войны на этой позиции.
Однако уже в самом начале мыслившийся главным персонаж уже не представляет собой исходного материала. Часть вины, правда, за это должен взять автор, по уже указанной выше причине: дворянин Ковалевский не является образцовым сколком дворянской культуры. Он уже заранее с червоточинкой. Он наш, он современный русский, человек, безусловно, порядочный, но лишь переодетый в деникинского офицера.
Ковалевский уже выдает себя своим языком. Вот мы присутствуем при его якобы внутреннем монологе:
"...он десятки раз встречался со смертью, особенно в страшном корниловском походе, где озверелые офицерские полки бросались в безумные атаки на превосходящего и числом, и вооружением противника".
Это что, белый офицер мямлит об "озверелых офицерских полках"?
Или дворянский интеллигент говорит
"это закономерно, ведь он рос в те годы, когда эти полупомешанные декаденты..."
"полупомешанные декаденты" -- хотя для представителя дворянской культуры и сомнительно, но все же может быть, а вот "закономерно" -- явно из словаря другой эпохи.
Вообще, с языком в романе напряженка. И если автору через разные "ишшо", "ить", "дык", "востришь" еще удается стилизовать мужицкую речь, то с дворянами выходить явный прокол. Воссоздать язык начала недавно скончавшегося века кажется задачей несложной -- это же не Московская или Киевская Русь. Однако сколько изменений претерпел с тех пор наш многострадальный русский язык! И если основной словарный запас и синтаксис как вкопанные стоят на месте, то словесное наполнение подчас изменилось прямо на противоположное (например, слова "совесть"). А слова и образ мыслей -- близнецы-братья, неправильно употребляешь первые, совершенно искажается последний, как в приведенных нами примерах.
При писании исторических романов из недавнего прошлого от автора требуется очень тонкая стилизация: язык (а значит и психология) он и тот все еще и уже не тот. Конечно, Марк Иосифович пытается, как нас учили литературные учебники, индивидуализировать речь персонажей. Иногда получается довольно удачно. Например, когда Шумиловский говорит Колчаку о "людях труда", имея в виду рабочих, адмирал иронично замечает про себя
"Они люди труда, мы, стало быть люди безделья", выдавая этой репликой свой дворянский образ мыслей. Или когда чешский офицер говорит об иркутском восстании: "В нем участвуют эсеры, коммунисты всех мастей -- большевики, меньшевики..." -- это тоже хорошо: для белых они все едины, сколько бы три или больше лиц у них не было. Гораздо же чаще в уста персонажей романа издают современные звуки, либо сбиваются на штампы, которые дворянски образованному человеку было бы стыдно употреблят даже и во внутреннем монологе, тем более, что они взяты напрокат из другой эпохи (типа декабристов и тогда же уже и осмеяны)
"Сколько связано у него с этим городом [родным для Ковалевского]... Судьба разметала [его близких и друзей] по разным уголкам... но милый-то сердцу Тобольск стоит на месте и, как заказник, как заповедный уголок, ждет его, огрубевшего, бесприютного скитальца". Такое можно было сказать только иронически, а уж иронизировать наедине с собой?.. Оно, конечно, возможно, но зачем?
Но если начальные убеждения героя не имеют под собой твердой опоры в мировоззрении класса, к которому он должен принадлежать по первоначальной росписи действующих лиц, то и весь путь его нравственных исканий тормозится уже заранее тупиковыми коллизиями. Те убеждения, на вынашивание которых автор "Адмиральского часа" отпустил такой большой кусок повествовательного пространство, вылезают уже в самом начале романа. Едва очутившись волею судьбы и пославшего его начальства в Красной Армии, Ковалевский сдает свой первоначальный образ мыслей (о котором читателю скорее приходится предполагать исходя из белогвардейского статуса его носителя, чем заключать из анализа фактов внутреннего мира) и малодушно приходит к убеждениям, которые ему надо бы поберечь до эпилога.
"Страстно захотелось не делать трудного выбора между красными и белыми [о каком выборе может идти речь у белого офицера, несколько дней всего как засланного в красный тыл], перестать поганить эту прекрасную, мирную по самой своей природе, землю, это голубоватое поле, которое по весной надо засевать зерном, а не усеивать сейчас трупами".
И как естественный вывод, возникает мысль о логическом конце: "захотелось выхватить из кобуры наган, приставить холодное дуло к виску, с наслаждением надавить пальцем на спусковой крючок".
И, ей-богу, зря он этого не сделал. Тогда бы можно было говорить еще об одном великолепно выписанном образе персонаже романа с остро прочерченной судьбой. Размазав же агонию подполковника Ковалевского на десятки страниц, заставив одни и те же мысли без конца и без какого-то видимого разнообразия, хоть чуть-чуть бы намекавшего на развитие образа, лезть в офицерскую голову, автор резко подпортил физиономию своему любимому герою. Говоря о гибели Ковалевского, а он-таки пустил себе пулю в висок, правда не в надлежащем месте, а через пару сотен страниц, теперь уже нельзя не упрекнуть автора в чересчур расточительном отношении к своим героям. Смерть главного героя, особенно когда он нацелен на симпатию читательской аудитории, -- слишком сильнодействующее средство, и пользоваться им нужно крайне осторожно.
В жизни встречаются сколько угодно нелепых смертей. Умирают, возможно, много людей превосходных и достойных, а мы только выдыхаем короткое увы! и через пару сожалительных секунд снова продолжаем изнурительный бег по повседневности.
Но смерть главного героя производит тягостное впечатление, возможно, потому что здесь действует эффект самоотождествления читателя с вымышленным персонажем, как бы вживанием в его шкуру. Мы принимаем ближе к сердцу вымышленные беды вымышленных людей, чем подчас самых что ни на есть наших ближних. И должен, по крайней мере, рушится мир, чтобы оправдать смерть полюбившегося персонажа. А в "Адмиральском часе" мир не только не рушится, но напротив, сквозь слезы улыбается подполковнику. Он продвигается по службе, любимая девушка идет за ним на край света (через Панамский канал из Новороссийска добирается до Омска -- еще чуть-чуть и ради милого была бы кругосветка).
Тяжелые испытания, конечно, тоже не минуют Ковалевского: гибнет друг по, как казнит себя подполковник, его вине, хотя самый придирчивый знаток вопросов чести навряд ли найдет даже самые малые обстоятельства морального состава преступления. Но разве из-за гибели друга люди лишают себя жизни? Страна расколота пополам, и одна половина пожирает другую. Еще более смехотворный повод для самоубийства? Сейчас у нас вот тоже в стране все не так, как у людей, но не стреляться же теперь в массовом порядке на радость нашим врагам, особенно внутреннего происхождения?
И еще. Судьба Ковалевского никак не связана с судьбой Колчака. Их пути пересеклись в короткой эпизодической точке, не оставив взаимного видимого следа в душах. Оттого биографический роман не складывается. Линии двух К. даже не параллельны, а устремляются к непонятным точкам каждая сама по себе, словно читаешь попеременно то один, то другой роман. Автору так и не удалось придумать между ними сюжетной сцепки.
Кроме того, выбор Ковалевского на роль основного героя не совсем оправдан еще по одной причине. И Колчак, и Ковалевский -- люди одного замеса, причем не только в силу кастовой принадлежности, но даже чисто психологически. Развертывание их биографий, даже если бы оно было осуществлено удачно, должно было бы протекать по одним рельсам. А чтобы оттенить образ адмирала требовался как раз контрастный фон.
Такую возможность мог бы представить любимчик автора -- большевистский комиссар Залман Клубков. И нужно сказать, построением сюжет он был помещен в достаточно выгодную позицию: этакого Вергилия, сопровождавшего белого Данта по красным тылам и большевистскому подполью. Он мог бы составить красноречивый комментарий к процессу краха и разложения колчаковской идеологии. Иногда Клубков довольно удачно использует предоставленные ему возможности. Очень точно и емко он характеризует позицию верховного по отношению к творимому в Сибири произволу. На замечание своего другу, что Колчак, может и знать не знает и ведать не ведает, что делается его именем (говоря современным языком "чиновники подставляют Колчака") Залман дает убийственный в своей неотвратимой простоте и справедливости ответ
"-- В том-то и особенность диктаторов, что они никогда ничего подобного не знают. Все вокруг знают, даже в газетах пишут, а они -- в неведении изволят пребывать". К сожалению, выступить в роли противовеса, за исключением нескольких ударных даже не эпизодов, а реплик красному комиссару автор не дал. Прежде всего из-за неверно расставленных в романе акцентов. Для того чтобы клубковский голос был слышен, следовало бы либо приглушить внутренние монологи подполковника Ковалевского, которые ничего не добавляя к уже заявленной Колчаком и автором идеологической базе, оттягивают на себя задачу комментирования событий. Либо же наоборот дать им излиться словесным потоком на комиссарскую голову и тем спровоцировать ответную реакцию оппонента.
Этому мешает не совсем удачное для данных целей построение сюжета. Ковалевский вынужден надуманной автором ситуацией маскироваться под красного, а, следовательно, скрывать свои белые мысли. Однако, мне кажется, особой проблемы здесь нет. Почему бы Ковалевскому не маскироваться под сомневающегося красного, особенно с учетом того, что перед ним был друг, что до 1937 года оставалось еще два десятилетия, и что таких сомневающихся среди офицерского состава Красной армии было пруд пруди (наверное, для многих читателей удивить мнение историка, что царских офицеров в Красной армии было больше, чем в белой; причем их верность режиму большевиков поддерживалась не столько убеждениями, сколько разработанной ведомством Дзержинского залоговой схемой привлечения членов их семей для обеспечения Красной армии надежным командным кадровым составом).
И все же не сюжетные несообразности тормознули утверждение красного комиссара на позиции основного героя, а отсутствие за его плечами полноценной биографии, и, как следствие, необходимо идеологического инвентаря для полноценной дискуссии. Биографии не в смысле поворота событий: тюрьма, каторга, побеги, подполье (этого товара у литературных большевиков было перепроизводство) -- а в смысле отражения этих событий в становлении и воспитании характера.Залман Клубков не только при первом своем появлении на страницах романа обозначился как несгибаемый революционер, но, кажется, таким он уже появился из чрева матери. Нам кажется, изображая большевиков в нечеловеческих масштабах, советская литература оказала восхваляемым им коммунистам медвежью услугу, лишив их образы необходимой для искусства полнокровности. А для нынешнего поколения пишущих комиссары уже не представляют интереса. Так поезд русской литературы и пронесся мимо большевиков, как мимо затерянного в степях полустанка, а жаль.
Анализируя "Адмиральский час" как роман биографического толка, мы все-таки не склонны полагать, что главные его трудности спрятаны в тех обстоятельствах, которые мы только что осветили, и которые при всей их важности теме не менее кажутся нам частными моментами. Проблемы биографического романа, на наш взгляд, имеют более фундаментальный характер, чем то может выявить какой угодно, но остающийся в художественных пределах анализ.
Марк Юдалевич всегда относился к тем писателям, которые точно чувствуют читательскую конъюнктуру, если понимать этот термин правильно и подразумевать под читателем не того не того, перед кем писатели должны гнуть свое мнение, а того, кто в конечном итоге поддерживает или опускает литературу своим кошельком или зрительским вниманием. (Последнее обстоятельство также играет немаловажную роль, ибо что такое телезритель как не выродившийся читатель, а сериал, как не пропущенный через сценарную мясорубку роман).
И вот этому-то читателю сегодня неинтересны переживания и душевные движения таких же как он бедолаг, в какие бы костюмы современные от китайцев, комиссарские кожаны или белогвардейские мундиры их не нарядил писатель. А потому писательская фантазия -- словно рядом с рабочим столом или компьютером постоянно маячит недреманное читательское око и бдит, что там появляется на бумажном или силиконовом мониторе, -- вынуждена изощряться в наворачивании перипетий, изобретении событий или постановке сцен с налетом театральности, перегружать повествование любопытными сведениями, либо анекдотами из жизни замечательных людей.
Вот и получается, что хороший, добротный биографический роман, если его автор вздумает удержать его в огороженном классическими образцами загоне, впадает в полудремотное состояние вымирающего мамонта. Писатель, в подсознании которого где-то маячат бледным пятном художественные мотивы, не может задействовать в качестве главного героя историческую личность, хотя конъюнктурный бес подбрасывает ему мыслишку, что ничего, кроме выигрыша, его на этом пути не поджидает. Тот же бес морщит рожу, лишь только в писательской голове проносится тень обычного человека. И что толку, что предшествующая литература, особенно русская, снабдила вступившего на это поле множеством самых тонких инструментов для копания в самых отдаленных уголках душ именно обыкновенных людей. С тяжелой десницы Льва Толстого великий человек -- он больше для карикатуры подходит, чем для исторического романа. Словом, мастерам биографического жанра нужно перековывать традиционные приемы во что-то другое, более соответствующее новым запросам читателей.
Наблюдая читательскую полемику -- и в журнальном и в бытовом вариантах -- вокруг опусов историко-биографического жанра -- а интерес к ним даже в негативном плане огромен (все ругают Радзинского, но мало кто пропускает его передачи) -- отмечаешь, что она все время заклинивается на обсуждении великих мира сего. При этом роман как таковой остается нетронутым. Читатель словно выцеживает из его мякоти факты и анекдоты и ими насыщает свою духовную утробу. Иногда думаешь, думаешь, да и удумаешь типа, может время исторического романа прошло, и литературе пора возвращаться к жанру жизнеописаний в духе Плутарха, а еще лучше Светония.
Впрочем, биографический роман может показаться еще одним своим ликом, обсуждая который мы плавно переходим к другой жанровой разновидности романа, представленной в "Адмиральском часе" -- роману приключенческому (авантюрный, детектив, фантастика -- его самые встречающиеся разновидности). Это исторический роман в его классическом варианте, выпестованный В. Скоттом и Дюма и отторгнутый русской критической мыслью на обочину литературного процесса как нечто несерьезное и легковесное.
Метаморфозы мятущегося сознания здесь заменяет головоломный слалом по жизненным виражам. Насколько такой тип романа конкурентоспособен с самыми увлекающему домохозяек мыльными операми (но больше по душе домохозяевам), свидетельствуют сногсшибательные тиражи Акунина, Марининой и других, о которых настроенное на серьезную волну ухо даже и не слышало, но чьи произведения живо обсуждаются в парилках, на днях рождения, пригородных станциях, когда глаза напрасно вглядываются в точку пересечения параллельных железок и откуда никак не появляется не следующий далеко не точно по расписанию поезд, и в других местах культурного досуга. Причем, отечественные авторы на этой почве уже давно оттеснили на второй план от магазинной кормушки своих более продвинутых западных коллег.
Разумеется, приключенческая литература далеко не обязательно литература второсортная, и тут нужно пересмотреть установленные нашими классиками художественные стандарты. Урожай образцов высокой прозы собирается и на этой ниве.
Но особенности жанра накладывают на авторов тем не менее некоторые неприятные ограничения. Когда одна сцена подгоняет другую, стремя сюжет к намеченному финалу, на разгребание психологических заморочек у читателя нет терпения. Поэтому характер персонажа должен быть задан четко и определенно, а дальнейшее развитие должно лишь подкрепить этот характер или, наоборот, сорвать личину, при этом не более одного раза и, желательно, в самом конце, да так, чтобы читатель аж крякнул от изумления. Какой-нибудь Печорин с его постоянными перепархиваниями от одной маске к другой здесь в конец запутает читателя.
Соответственно, авторские наблюдательность, ум должны сказываться не столько в тщательной проработке отдельных характеров, сколько в многообразии выпущенных из клетки фантазии на бумажную волю типов. Большое значение имеет и фон. Для исторического романа он должен составляться из ярких, колоритных, калейдоскопически сменяющих друг друга сцен. Причем не в последнюю очередь яркость достигается броской костюмностью, экзотикой местного и временного колорита, словесными выкрутасами.
Духом эпохи должен быть подан так, чтобы буквально сшибать с ног. Если писатель исповедует максиму, что люди всегда одинаковы, ему нужно упражняться в философском, психологическом жанрах, но не исторических. Дух и колорит должны идти, тесно обнявшись друг с дружкой. Уловить дух времени -- это вовсе не "проникнуться духом эпохи", а выудить из этой эпохи экстравагантные подробности и с соответствующим сюжетным гарниром подать их на читательский стол. Правда эпохи -- в ее красочности, как у Гиляровского, а не в "Скучной истории", как у Чехова (конечно, это касается только особенностей жанра).
Автор "Адмиральского часа" прекрасно владеет всеми приемами, необходимыми для создания добротного приключенческого романа. Действие, по большей части уходит в диалог -- должно быть, сказывается опыт театрального писателя, -- что очень важно для произведений этого жанра, ибо длинные описания ослабляют напор действия. Юдалевич умеет найти выигрышные ситуации, которые возбуждают аппетит читателя. Смело вовлекает герой в запутанные обстоятельства, и никогда писательские способности вызволить их оттуда с демонстрацией ловкости и отваги не подводят его. Сцены хорошо просчитаны по длительности: ровно столько, сколько нужно, чтобы держать читателя в напряжении, не перегружая его терпения.
Прекрасна также разбивка на эпизоды и главы. В этом компоненте Юдалевич играет просто виртуозно. Он умеет захватить началом, потащить за собой читателя, буквально не давая ему шанса захлопнуть книгу:
"Февраль начинался яростно -- метельным днем. Вечер с ожесточением ворошил сугробы, кружил снег, обжигал и слепил. В двух шагах люди не видели друг друга. [Несколько мазков -- и зимний пейзаж готов. Однако еще бы несколько, пусть даже сочных деталей, и читатель уже зевнет. Поэтому Марк переходит прямо к делу]. Погода напоминала Масленникову туруханскую ссылку, а Залман потирал руки от удовольствия-- Прекрасно, прекрасно! И погода за нас.
И сегодня у него было такое ощущение, что дело пойдет гладко и удачливо". (Надо сказать, что с описаниями природы у русских есть определенный напряг. Они каждый раз выпускают ее на сцену, чтобы заполнить зияющие лакуны романного пространства: природа, де все вывезет. Даже классик нашей алтайской литературы Гребенщиков грешен этим, а вот Марк Юдалевич -- нет. Хорошо и в меру).
И, наконец, самое главное, что действие строится не ради действия, как в приключенческом романе чистой воды, а выясняет характеры. Даже эпизодические персонаж успевают блеснуть своей неповторимостью в кратком миге отведенного им романного пространства (к сожалению на больших отрезках, как мы уже отмечали, начинается психологическая пробуксока). Часто писатель откровенно любуется удалью своих героев, что несколько не вяжется в довольно-таки драматическим, не располагающем к удобному в духе "Неуловимых мстителей" поглощению романа.
Однако для полнокровного приключенческого романа "Адмиральскому часу" не хватает главного. Приключенческий роман -- это не последовательность эпизодов -- 1,2,3... -- причем такая, что их можно менять местами, опускать или набивать текст новыми. События произведений этого жанра должны быть прошиты одной сюжетной нитью, и нанизываться на нее как бусинки, порвал нить в одном месте: и бусинки рассыпались. Сам же сюжет должен быть обозримым и явственным для читателя, то есть уже с первых эпизодов как законный возникает вопрос: "Чем все это кончится?"
В рассматриваем романе этого нет. Начинается "Адмиральский час" с того, подполковника Ковалевского посылают из деникинской армии в ставку Колчака. Смысл этого действия не понятен, тем более затеянный переход через линию фронта: опасность потерять курьера велика, а выигрыша по времени никакого. Вернее эти действия могут иметь свои резоны с точки зрения специалистов контрразведки, но они оставляют в совершенном недоумении читателя. А читателя нельзя держать за дурака: он должен разбираться в пружинах тайной игры на уровне самых изощренных умов. курьера никакого выигрыша по времени не дает. Ковалевский прибывает без особых последствий для развития сюжет в ставку Колчака, где он со своей миссией, оказывается, так же непонятен для специалистов контрразведки, как и для читателя. Итак, интрига исчерпана, а роман еще не дошел до половины. Срочно придумывается другая интрига, но и она не дотягивает до финальных эпизодов.
Недостатки же "Адмиральского часа" проистекают, по всей видимости, из попыток сочетать несочетаемое: приключенческий роман с тонким психологическим анализом или эпическим размахом. А это, в свою очередь, происходит из-за давления, оказываемого обильным, но не переваренным пока ни историей, ни нашей литературой, материалом.
Анна Васильевна Темирева
Колчаку -- замечательному моряку, Колчаку -- полярному исследователю, чтобы предстать единым в трех лицах, требуется еще одна ипостась. И есть такая ипостась. Все, кто пишет или говорит о Колчаке, непременно, хоть краешком нескромного внимания, да пытаются подглядеть в его любовную связь с Тимиревой. Не мог, естественно, пройти мимо столь вопиющих и соблазнительных для любого писателя обстоятельств и Марк Иосифович. Что давало возможность развернуть еще один тип романа -- любовный.
Правда, любовный роман как жанр в советской литературе чувствовал себя крайне неуютно.
Вот так смешил на юбилейном вечере публики Горбачев (его однофамилец был последним генсеком КПСС, тоже артист, но менее талантливый). Он в качестве начальника вел диалог со своей подчиненной, которая была по совместительству красивой женщиной и по этой причине он не мог пройти мимо нее равнодушно:
-- Как у вас дела с заказом N 24?
-- Сложный вопрос.
-- Техническая документация готова?
-- В основном да.
-- Я тебя люблю. [И тут же без паузы] Проект согласован?
-- Над этим мы сейчас работаем.
-- Замуж за меня пойдешь?
-- Пойду.
-- Нужно срочно поставить в известность главк.
Любовь давалась положительному герою в награду. Либо хождением налево его пытались "вочеловечить", иначе его положительность становилась уж совсем без вкуса, цвета и запаха. И автор "Адмиральского часа", не отклоняясь, следует проложенным поколениями советских, а до них русских и древнерусских составителей летописей, курсом.
Вот накануне серьезного задания, стрелка шанса вернуться с которого чуть-чуть подрагивает, герой, возможно, в последний раз встречается с любимой женщиной. Эта встреча, по мысли автора, должна быть пронизана флюидами нежности, в воздухе дрожит робость ("Ирина удивлялась тому, что редкостной смелости офицер робеет перед ней"), в душах, как хочет заставить поверить читателя автор, шевелятся, а с уст нейдут невысказанные слова. Словом, все что положено в подобного рода сценах доставлено на место действия. Но перестук сердец идет под горячий спор о Ленине, Троцком, Корнилове, большевиках. Не остается вне поля зрения и политическая обстановка в Германии. На очередной выпад своего оппонента (она же любимая женщина) Ковалевский:
"в запальчивости вскочил со стула, пристукнул каблуками.
-- Позвольте откланяться.
Ирина подчеркнуто церемонно кивнула.
"Вот она какая... впрочем ему-то она никогда не принадлежала, не только сердцем, но и мыслью'"
И на этом любящие сердца едва было не разлучились.
Насколько адекватнее прозвучала сцена в современной оранжировке. Герой и героиня оказались бы в постели быстрее, чем чувство авторского целомудрия успело бы ударить по рубильнику и скрыть от еще оставшихся нескромных глаз технологию секса. Но разговор в постели между придыханиями был бы тот же самый.
Ну, предвкушает иной, просвещенный исторической попсой, читатель, уж на Колчаке-то автор наддаст любовного жара, так что уши трубочкой свернутся. Ведь любовь Колчака и Тимиревой -- это исторический факт одного ряда с любовью какого-то короля к Помпадур, Екатерины к Потемкину, Антония к Клеопатре. Ничего подобного: природа отечественного автора и здесь берет свое. Едва дождавшись приезда любимой женщины, адмирал тут же читает ей историческую лекцию о своей родословной с широкими экскурсами в истории государства Российского. А в дальнейшем немногие страницы вырванные из бурного исторического потока для встреч двух любящих существ наполнены политинформацией о положении на фронтах и задачах текущего момента.
Владимир Тимирёв, сын А.В. Тимиревой от первого брака с контр-адмиралом С.Н. Тимиревым. Казнён за перепискус отцом, жившим за границей. Фотография Владимира Тимирёва, сделанная в Таганской тюрьме перед расстрелом. май 1938 г.
Вот таковы у нас... писатели? увы! и читатели тоже, и особенно, когда они не читают, а просто живут. Это касается не только современной или советской, но и русской классической литературы (исключения, конечно, имеются: Гончаров, Бунин... кто еще?).
Конечно, если составить антологию любовной прозы из рассказов, фрагментов пишущих или писавших на русском языке авторов, получилась бы солидная библиотека, лучшие страницы которой стояли бы вровень с лучшими страницами любовной прозы любой из мировых литератур (в это собрание мы, представители Алтая, могли бы с гордостью предложить "Красных лис" Гущина). Но именно из фрагментов, надерганная. Любовь всегда в отечественной литературе была лишь подсобным средством для выражения идей общественного звучания. И остается в качестве такового до сих пор.
Однако то, с каким пылом мы откритиковали любовную линию романа, вовсе не идет в зачет критических очков автору "Адмиральского часа", и не только по причине того, что русская литература не нагуляла достаточного опыта в этом вопросе. Загвоздка здесь в том, что любовная тема - такая тонкая субстанция, что не терпит иного положения в романе, кроме лидирующего. Любой великий роман, вращающий действие в иных, чем взаимоотношение полов, сферах, терпит неудачу, когда пытается подтянуть любовь к иным тематическим горизонтам.
Самое мудрое со стороны писателя в не однозначно любовном романе -- это ограничиться констатацией фактов интимной биографии героев с некоторыми лирическими вкраплениями для разнообразия, иначе эпический масштаб добьет читателя -- опять же неподражаемый образец здесь "Война и мир" -- а не пытаться захватить мир переживаний целиком. Даже французы, литературные мастера описывать взаимоотншения полов, не в силах разыграть любовную карту, когда их главная художественная мысль занята деловыми играми. Тогда их диалоги до боли напоминают переданный Горбачевым.
Любовный роман -- настоящий, конечно, а не мыльная опера -- напротив втягивает в водоворот своего вращения человека со всеми его потрохами: биологическими, социальными, культурными. В каком-то смысле любовный роман -- это и есть настоящий роман, роман романов. Остальные разновидности этого жанра -- довески, иногда вырывающие читательскую аудиторию из сладких любовных грез, но в длительном историческом сражении, возвращающиеся в исходное лоно любовного романа.
Напоминая основную нить наших рассуждений, попытаемся кратко оценить перспективы исторического романа. Когда мы неосторожно заметили, что русский читатель не очень-то склонен к любви, факт громадной популярности в нашей стране Мопассана, Флобера, Золя, должен сильно подкорректировать это высказывание. Возможно, сейчас молодежь учится понимать любовь на американской эротике -- мы учились именно на французских романах и, думаю, к этому все еще версылки на особое время, на засилье секса, который якобы только и интересует читателя, идут скорее всего от творческого бессилия. Любовь в романе и реальные отношения в жизни весьма далеки друг от друга. Это скажет любой, переваливший определенную возрастную планку.
И хотя автор настоящей статьи не был во Франции, -- а если бы и был, как бы он, насаясь с двумя громадными сумками по магазинам, унюхал дух нации? -- но он почти уверен, что и прославленная французская галантность -- это прекрасный цветок, выращенный на литературных грядках, а не реальный фрукт, снимаемый под черепичными или из стеклопластика крышами Парижа.
Любовь -- это всегда мечта, даже в самом реалистическом романе (и не дай бог ей сбыться, это же жить будет невозможно). И мечта неискоренимая. Это мечта о возможности свободного выбора, а не опускание бюллетеня в урну судьбы, на котором пропечатаны неизвестные и равно безразличные имена. Любовь -- это мечта о гармонических отношениях между людьми, которые надо построить не в целом обществе, что, учитывая неискоренимую человеческую глупость, представляется мечтой идиота, а всего лишь в маленьком двухместном мире, связанном самыми тесными узами суровой необходимости. Любовь -- это мечта о понимании, не научного толка, когда человек проецирует в математическую модель параметры своего поведения, а которое невозможно без горячих волн сострадания и сопереживания. Любовь -- это мечта и прозрение мужественного в мужчине и женственного в женщине... Словом, можно рассуждать, что такое любовь, пока не кончатся чернила в авторучке, даже совсем новой, или не сотрется всякое различимое глазом подобие букв на клавишах, и все равно не прийти ни к какому окончательному выводу. А значит, и исчерпать эту тему никакими даже самыми великими романами невозможно.
Сказать, что-де времена не располагают к любовным рассусоливаниям -- ну это почти то же самое, что поверить, будто нынешние времена изменили природу человека.
И нам кажется, что пара Колчак-Тимирева представляет хороший исходник для любовного романа. Ведь, не за политические расчеты-просчеты адмирал был полюблен и не за его умение ставить мины хранилась ему верность в течение десятилетий после расстрела. Да и не понимала и не принимала эта женщина -- как нам кажется, чтобы не говорили историки -- всей этой политической возни: не об этом болели у нее голова и сердце...
Одним словом, тема остается открытой и, возможно, еще найдет своего автора. Автора, у которого хватит и мастерства проникнуть в тонкий механизм любовного взаимодействия двух душ и мужества отказаться ради любовной коллизии как романного объекта от главенства исторической, биографической и пр. составляющих литературного действа.
Итак, в своем "Адмиральском часе" М. Юдалевич с бОльшим (эпический), средним (биографический и приключенческий) или меньшим (любовный) успехом задействовал почти все (пожалуй только воспитательного не коснулся) разновидности романного искусства. И если сам этот роман и не представляет собой вершин жанра (а не один великий роман, как метко заметил один мой знакомый по переписке литературовед, не отмечен печатью безукоризненного совершенства -- это скорее удел произведений ловко имитирующих настоящую литературу), то показал наглядно, в интерьере Алтая, на каких вершинах этот жанр обитает.
И невольно напрашивается вывод: раз роман достиг совершенства, то пора ему ставить печать отмирающего жанра -- что в этом мире может быть совершенного? Небольшая аналогия, пожалуй, поможет правильно поставить вопрос и получить на него адекватный ответ.
В 70-е годы XIX века в Англии со стапелей сошел парусный корабль, название которого, к сожалению, унесло из моей памяти осенним ветром вместе с вырванным листочком из моей записной книжки. Совершив всего несколько рейсов в Индию, этот корабль был срочно отправлен в Музей морского флота, где находится и поныне, вызывая восхищение сначала специалистов-моряков, а теперь специалистов-историков. Ибо этот корабль был само совершенство. Красота линий, белоснежное убранство мачт, комфортабельность (это был по преимуществу пассажирский лайнер) сочетались с превосходными мореходными качествами. Достаточно сказать, что парусу улавливали малейший ветер, судно скользило по самым бурным волнам, как по маслу, и могло двигаться чуть ли не с 30-градусным против ветра галсом.
Но несчастливая планида вытолкнула его бродить по морям, когда паровые чудовища уже прочно завоевали водную стихию, если не превосходством мореходных качеств (и даже не быстротой передвижения -- парусник уже отчаливал из Бомбея, когда вышедшие за день пароходы еще пыхтели где-то в районе Мадагаскара), то этим бичом современности -- экономичностью. Богатые аристократы, готовые платить за роскошь красивого морского путешествия, как отмечали современники, проиграли среднему классу, в глазах которого дешевизна и большая грузоподъемность искупали многонедельное времяпрепровождение на грохочущих и трясущихся корытах.
Парадоксально, если человек, жизненный путь которого не прерван в неурочный час, умирает, полностью исчерпав свои жизненные ресурсы, истощенный физически и деградировавший умственно, то создания человеческого гения безжалостно отбрасываются на обочину истории человечеством как раз в том момент, когда они достигают совершенства.
И думается -- неужели в полном соответствии с объективными законами исторического развития -- эти монстры: кино, телевидение и самый монструазный из них Интернет -- вытеснять роман, а прочую литературу используют для мелких услуг текстового сопровождения на рекламных посылках? Все может быть. Но еще долго эти монстры будут подпитывать свои сериалы, сайты, черт знает что еще, богатой эмоциональными витаминами умственной романной пищей.
Где-то теплится мысль, что великие изобретения так просто не исчезают за очередным историческим поворотом, а архивируются в отделенный уголках памяти человечества, чтобы в определенный момент выскочить на свет в готовности номер один. Речь идет о парусном флоте, конечно.
Последние публикации:
Из культурной жизни российской глубинки (5) –
(24/08/2020)
Из культурной жизни российской глубинки (4) –
(19/08/2020)
Из культурной жизни российской глубинки (3) –
(14/08/2020)
Из культурной жизни российской глубинки (2) –
(12/08/2020)
Из культурной жизни российской глубинки –
(25/06/2020)
Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы
И ещё там же
"Скажите, пожалуйста, а что за загадочный "костюм" в котором Колчак собрался спасать бесконечно любимую Россию?
Или почему Колчак сильно плёл про многосотлетнее дворянство, тогда как по документам дворянство было получено Колчаками только в 1843 году? Зачем врал, что мать дворянка? Почему родственник Колчака был одним из организаторов большевистского переворота и под чужой фамилией служил на Красном Флоте?"
Мало кому импонирует Колчак.
Мало кому импонирует Колчак. Разве только Юдалевичу и .т.п..
Дмитрий Галковский, проницательный историк, в комментариях к своему блогу http://galkovsky.livejournal.com/240955.html?thread=84932155 в ЖЖ, высказывает такое мнение о Колчаке:
"Вам не кажется странным, что 90% высшего генералитета не принимало участия в гражданской войне (хотя многих убили), а те кто принимал, воевали на стороне красных и белых фифти-фифти. Выходит, что сепарация произошла РАНЕЕ, а гражданская война это междусобойчик. Что видно уже по названиям. Ведь откуда появились "белые" и "красные"? Это название двух партий польских сепаратистов во время антирусского восстания 1863 года (а два эти цвета образуют польский национальный флаг). Белые выступали за отделение мирными средствами, а красные призывали к резне.
Гражданская война в России это война двух групп "поляков" - когда однокорытники Дзержинский и Пилсудский воевали друг против друга за то, как лучше Польше жить. То же Колчак и Менжинский.
Колчак до революции сделал себе имя Чубайса военно-морского флота, это была одиозная фигура. Колчак жулик, склочный недалёкий человек и военная бездарность. Все его успехи в полярных экспедициях и на первой мировой войне - пиар либеральной прессы. Реально он сделал немотивированную карьеру, развалил Черноморский флот (вплоть до гибели флагманского линкора), принял участие в антигосударственном путче, убежал из России и перешёл в английское подданство. Затем поставлен "правой рукой" англичан на пост обер-вредителя, в то время как "левая рука" того же "организма" поддерживала Ленина".