Онтологические прогулки

 

 

 

     

         1     

 

А отмена границ? Ха-ха: сказочка для уже полных дураков. Только границы и спасают человека. В том числе границы внутри самого человека, только осознанное самоограничение не дает скатиться к скотству, не дает стать óрком. Самое внутренне свободное существо – тот, кто ставит себе максимальные самоограничения с улыбкой божества на устах. Разрушение всех границ дозволено только поэтам и то на краткое время вдохновения, за которое они потом расплачиваются самопрезрением и самоубийством.    

                                                      

 

         2

 

Не случайно Гегель (в "Философии истории") одной из главных негативных черт туземцев называет "отсутствие чувства собственного достоинства", т.е. в моем понимании: душевную чистоту, свободу от эгосамости. У Гегеля это вызывает презрение. Отчего же наши панегиристы Европы, да и вообще все наши "элиты", лежащие под американо-европейским флагом, рассчитывают на уважение к себе? Это невозможно, но, увы, они не читали Гегеля, а наблюдательность у них отсутствует стопроцентно. Да, они лишили себя созерцательности, способности вслушивания в Космос и даже самой души, но, увы и ах, этого недостаточно, чтобы "войти в европейский дом".

 

       Вообще истребление туземцев и использование их, а затем ввозимых из Африки негров в качестве скотской рабочей силы Гегель приветствует. Слог философа меня умиляет. "Слабость телосложения американцев (Гегель имеет в виду индейцев) была главной причиной доставки в Америку негров с целью использовать их силы для производства работ". Какой расчетливый "мировой дух"! Прямое дыхание третьего рейха.  И что далее? "Так как первоначальная нация (т.е. индейцы и др.) исчезла (меня умиляет этот оборот г-на Гегеля!), деятельное население происходит уже преимущественно из Европы". Увы и ах!

       Расовость на славном европейском континенте, как видим, настолько дыхательна, что незаметно лежит в самом зерне метафизического мышления. Корни гитлеризма, конечно же – в самих основаниях (так и хочется сказать: в нежнейших основаниях) европейского способа мыслить. Зверьё. Притом испорченное в истоках.

 

 

         3

 

Некто спросил у меня: а разве страна – это живое существо? А кто же она? – ответил я с удивлением. Но тогда "человек мира" – это тот, кто бродит между людьми по многолюдной улице? "Конечно". "Но разве страна – это столица?" "Страна – это интровертная сторона народной сущности. Разве кто-то способен полюбить экстравертное существо?" "Экстраверт – всегда вне себя, его никогда не застанешь дома?" "Вот именно". "А любовь – это как раз сущность дома? т.е. глубочайшая интровертность?" "Это не я, это ты сам сказал".

 

 

         4

 

Придумали словечко "человек мира", испугавшись прежнего – космополит, то есть головное существо, потенциальный предатель. С космополитом в разведку не пойдешь.

 

         Однако сегодня я бы назвал такого человека индийским старым термином млеччхи. Перед Концом Света, в финале юги, сообщает "Махабхарата", каждый человек для другого будет млеччхи, то есть иноземцем и иноверцем, ибо все потеряют связь с почвой и, перемешавшись, будут бродить по земле неприкаянными в непрерывном броуновом движении, и от этого бессмысленного друг о друга трения чужака с чужаком все будут охвачены бесцельной яростью и жаждой разрушения. И чтобы снять этот уже непереносимый всеземной шабаш сомнамбул, бесконечно уставших от распутства, безделья и бесцельных убийств, на небе появятся шесть Солнц и сожгут все живое.

 

 

         5

 

Откуда берутся гадости и гнусности в технической и в гуманитарной областях? Изобретаются, конечно, ибо их нет в данности мира, в том, что Рильке, а потом вослед за ним Хайдеггер называли Da-Sein: вот-оно-бытие! вот оно у тебя на ладошке, у тебя на виске, у тебя на губах, у тебя в тебе, в твоих потрохах, вот он: твой, лично твой мировой космос; он дышит и благоухает, порой устрашая до аннигиляции. Человек пробудил дремавшее в черных провалах Аида чудище: демона фантазии, дав ему власть над душой. Казалось бы из детской игры: нет, не из детской игры. Ребенок к фантазированию относится иронически, как к баловству: заснуть, да. Он весь затаивается возле невероятия происходящего здесь-и-сейчас; он тонет в дзэн-буддизме, к которому Ницше (к которому весь век ластятся наши "серебряные" и наши "бронзовые") не имеет никакого отношения. Фантазия, над которой так всегда умилялись наши теоретические умники, есть коварнейший мертвяк-антипод интуиции чань с ее прямым вúдением бесконечной поэзии в том, что тебе дано: дано не контрабандно, не с хитрецой, а непосредственно в этот момент твоего предсмертного бытия, в качестве бездны поэзии и мистического соприкосновения с праосновой. (Собственно, об этом "Митина любовь" Бунина, как и очень многих других его рассказов). Никаких войн и соревнования тщеславий. Все войны начинаются с клокотания воображения. Вот почему лжепоэты любят наполеонов и иже с ними. Они сидят в одной лодке.

 

 

         6

 

Одна из возможных причин нашей потенциальной скромности-кротости: мы не знаем, чтó на самом деле происходит в мире, ибо мы отгорожены от него словами, словарем, логикой, правилами эстетических условностей. Но к этой скромности приходят, как ни странно, только через пробуждение (скажем, в форме недеяния святых или Симоны) или через то, что мы так именуем. То есть приходят не через интеллектуальные упражнения, сколь бы они ни были многоумны. Все эти упражнения в философии скатываются с нас как вода с масла, ибо философы как и поэты играют в слова. Они иногда доходят до неких таких странностей и, пораженные, замирают в восторге, а иногда и в ужасе. И...  рукоплещут словесности. Как это делал иногда даже Витгенштейн, сказавший красивый софизм: "О чем невозможно говорить, о том следует молчать". Витгенштейну было прекрасно известно, что поэты и философы как раз наиболее неистово говорят именно о том, о чем бесполезно и бессмысленно говорить. "Невозможность говорить" означает что-то совсем иное. Невозможность означает либо кляп во рту, либо ощущение перед собой сакрального, говорить о котором было бы кощунством и профанацией. То есть человек внутренне, в глубинах своей искренности созревший, пребывает наедине с тем Нигде, говорить о котором невозможно. В этом ситуация подлинного молчания, за которым стоит Речь, но совсем иного качества и порядка: она неслышима нашими чувственно устроенными ушами.

 

 

 

         7

 

Изощренность указывает на пресыщенность, а последняя – на то, что человек проскочил врата, за которыми, возможно, открывается "смысл жизни". Именно: проскочил на скорости. Отныне он будет глотать пустоту, занимаясь эксгибиционизмом и нарциссизмом, что в сущности одно и то же.

 

 

 

 

         8

 

Что бы мы обнаружили, попади вдруг в саттья-югу, в "золотой век" человечества? Достоевский уже описал эту встречу в этюде-новелле "Сон смешного человека". По-Достоевскому, мы бы обнаружил абсолютно чистых и кротких людей, где даже самый лучший из нас неизбежно заразил бы и испоганил всю планету, ибо само дыхание нынешних землян тлетворно, гнусно, каждая мысль, каждое поползновенье психики отвратительно.

       Думаю, это именно так. Но вопрос в другом. В чем исток, в чем причина такого контрастного различия? Вот тут-то и зарыта собака. Допустим, какой-то человек сатья-юги внезапно был бы переброшен к нам, что именно бросилось бы нам в глаза? Он показался бы нам чудовищным, невообразимым интровертом, каким-то неслыханно развернутым в таинственную свою глубь аутистом. Контакт с этим "пришельцем" оказался бы абсолютно невозможным, ибо само наше присутствие, напористо-пассионарное, нагло-любопытствующее, чудовищно экстравертное, давяще-агрессивное "захлопывало" бы все дверцы и все клапаны его души, его рецепторов. Сущность человека, живущего в экологически безупречном контакте с Центром (сердцем, "потрохами") универсума, – глубочайшая, потаённейшая интровертность, обретение Царства в своём атмане, как говорили индийцы. Мы же находимся на противоположном конце громадного цикла юг, где главная форма адаптации индивида – предельная экстравертность, "захват территорий". Мы живем вовне, в наружном, живем напоказ, непрерывно торгуя собой и в свою очередь покупая и воруя.

       Чем в более интровертные времена мы жили, тем более были счастливы. Ибо счастье дается чувством связи со Священством вещества, которое не есть просто вещество. И найти это можно лишь в развернутости к своему/не-своему центру, абсолютно ничего не ожидая ни от чего и ни от кого внешнего себе.

 

 

         9

 

Письма Рильке не только экзистенциальны, но еще и музыкальны. В них Рильке реализует нечто, что невозможно соткать в отношениях буквально-телесных, лоб в лоб, так сказать,  в психо-соматических встречах. Это особый вид творчества, притом не воображаемо-играющего и не в жанре создания очередного "текста".  

   

 

         10  

 

Рассказывают, что Ленин впадал в бешенство вплоть до физиологических пароксизмов, когда слышал слово "Бог". То же самое происходило с ним, когда ему подсовывали тему о русских и о России. Он терял самообладание, только что пена не шла изо рта. Странно, не правда ли, господа присяжные? А ведь он был беспримесный демон. История его "возведения на трон" действительно какая-то вурдалачья: в пломбированном вагоне в окружении почти что воландовской (только помногочисленней) шайки, снабженный деньгами, золотом и инструкциями германского императора, адресами, телефонами, явками, ядами. Откормленный боровок-буржуа, не работавший ни одного дня в жизни, о страдании и боли читавший в книжках.

       Во-ланд и Во-тан. У Булгакова явная здесь перекличка имени корневого бога германцев и измышленного им сатаны. Воланд – что-то вроде "из страны Вотана".

       Страна, где писатели и их любовницы умиленно покорились Сатане, ничего не поняв в Христе – таков смысл булгаковского текста, так и не понятого нашим моссолитом.

         Только Бунин понял еще одну движущую составляющую большевистских господ – актёрство. И по сей день век и эпоха стоят на нём. Актёрский шабаш. Всеобщая жажда актёрствовать, плясать и летать на сцене, жажда, учуенная Булгаковым.

 

 

         11

 

Чем больше людей, прошедших через современный образовательный тренинг, тем меньше в обществе культуры, тем меньше культурных людей, то есть мягких, уступчивых, непретенциозных, стыдливых (по крайней мере способных смущаться), с потаённой душевной жизнью (а другой душевной жизни и не бывает).

 

 

         12

 

Поэт, живший весной 1921 года в замке Берг на Ирхеле, помогал (по переписке) барону Унгерн-Штернбергу в его переводах из Жана Мореаса. Шла речь о границе между жаждой переводчиком поэтической свободы и ограничениями смысловой точности.  Поэт писал барону: «Но во всех этих вещах решают тонко возбудимые весы под стеклянным колпаком чистой совести. Смотри в оба! Свободу можно советовать только тому, кто знает о бесконечной ответственности. В основах искусства больше нет писаных правил, но только моменты чистейшей законосообразности для в последнем смысле крепостных!» Какой сильный финальный образ. Закабалить себя во имя служения чистейшему Закону. (Как, кстати, хороши крепостные в точнейших описаниях Тургенева!)

         Случайность ли эта оговорка о совести? Вовсе нет. Однажды он писал о чистой совести красок на полотнах Сезанна. Или о нечистой совести современной музыки. Или господину фон В. в 1907 году:«Позднее меня часто поражало, насколько искусство дело совести. Ни в чем не нуждаешься столь сильно в художественной работе, как в совести: это единственный масштаб...»  Тут бездна рядом с современным поэтическим катехизисом.