Онтологические прогулки

Второй сезон. Зима

         1

Тот, кто поверит, что родина – это случайность эмпирического рождения, тот, конечно, поглупел не на шутку. Случайностей в божьем мире вообще нет, случайность – продукт короткого ума. Господь и провидение предельно точно ставят каждого человека при рождении в его уникально-кармическое место, ибо это место его креста, точка самого плодотворного внутреннего роста. Это лучшее место для искупления всех предыдущих ошибок и грехов и для продвижения души к ее пробуждению. И когда Иисус Христос говорит: «Кто хочет идти за Мною, отвергнись себя и возьми крест свой и следуй за Мною», то Он предлагает человеку отречься от своего эго (как эпицентра рабствования перед идеалами социума) и, храня верность земной родине ("крест"), идти к родине небесной. Без несения креста (родина земная, место первого рождения, тяжел русский крест) невозможно двигаться к родине небесной, без которой ты тля и кикимора болотная.

         Предательство первой родины есть соблазн "приобрести весь мир", дьявольское искушение. Но "какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?" (От Марка, гл. 8). Сегодня почти все кинулись приобрести весь мир. Про душу забыли. Но ведь универсум есть именно таки Душа (Сознание-Сердце: увы, все сие слова уже атрофированы). Не свалка материальных объектов, организованных космическими дизайнерами. Сами эти материальные объекты есть форма креста для нас, ибо сутевая природа объектов – чистое сознание и бездонная (в смысле падения-парения-подъема)душа.

         Предающий свою почвенно-"случайную" родину, место первого (органико-телесного) рождения (место Входа), предает Бога, преграждая себе путь ко второму рождению, в-духе.

         2

Мои друзья, приятели и даже знакомые (люди обоих полов и большей частью существа, причастные к так называемому творчеству) единодушно не согласны со мной в моем равнодушном отношении к поэтессе Ц. "Да, как человек она была не подарок, но как можно не восхищаться ее божественным словесным даром?" Но она же, - отвечал я, - только и делала, что восхищалась своим дарованием, зачем еще мои восхищения. К тому же она на каком-то неприятном мне инстинкте делила всех встречных на талантливых и бесталанных, на сильных и слабых, на победительных и на заведомо побежденных; задавая тычки и презрительные затрещины вторым. Я бы сказал, что это крайне "неаристократично", если бы это было просто-напросто не по-русски: сегодня так делают чуть ли не все, миллионы, если не миллиарды мнящих себя незаурядными и выдающимися либо страдающими, что не могут пробиться в это "избранное общество".

Вообще-то наша интеллигенция выдумала подменить товаром человека. Мол, вот вам чудные стихи, а о человеке позабудьте. Ну уж нет, не пройдет. Единственная "вещь", над которой трудится творческий человек (а это каждый, даже если он форменный в этом смысле бездельник) – его внутренний габитус. (Weltinnenraum, как говаривал дуинский Орфей). Вот почему мне автор всегда интереснее и важнее, чем его "артефакты". Рискну быть примитивным: человек Лев Толстой мне интереснее знаменитого писателя. Как душа Толстой для меня безмерен, как писатель он ограничен, хотя и питателен, ибо он делился своим духовным опытом. (Если духовного опыта у человека нет, все его выдающиеся эстетические дарования мне безразличны; поэтому подавляющая часть человеческого так называемого "величия" для меня хлам, хотя я вовсе не Писарев. Ни в поэзии, ни в музыке, ни тем более в кино). Романы Достоевского меня захватывали иногда в юности как экзотические импровизации на темы русской сути, то есть задействована была моя интеллигентская душа, но не народная, не в смерть идущая и в почву. Психотип Ф.М. был мне чужд. То место, которое у большинства моих знакомых занимает в душе Ц. (и иже с ней в этом объемном списке мастеров и виртуозов слова), в моем душевном хозяйстве занимает (если "менять" одно женско-интеллигентное на другое) Симона Вейль. Которая отказывалась креститься и подходить к причастию, поскольку то дозволено (если по совести) только немногим избранным, она же либо не чувствовала себя достойной, либо предпочитала оставаться с обыкновенными, слабыми, беспомощно загнанными в этом жутком мире, переусложненном и лицемерно-хитром.

Я с "аутистами". Я больше, чем всем "хозяевам жизни" и "храбрецам" сочувствую людям с инстинктом ужаса перед социальностью, с инстинктом отвращения к тюремному социумному сообществу, к мегаполисным ловушкам. На мой инстинкт, это люди доброкачественные, люди истока. А вот устремленные в "силу", в этот мальстрём "возможностей" – для меня люди порченные. Мне не интересен ни Е., ни М.; ни прочти я ни одной их строчки, во мне сущностно ничто бы не убыло. Но чего-то бы не хватало моему жизненному чувству, если бы я не узнал "аутистских" душ Толстого и Бунина; Паскаля, Киркегора и Сент-Экзюпери. Кстати, они понимали свою обыкновенность, справедливо считая, что самое глубокое космическое существо – человек без амбиций, даже тайных. Как Лао-цзы и Пушкин, как Гринев и Платон Каратаев.

         3

Из неотправленного письма знакомому писателю.

Почитай исповеди великих святых. Невероятно просто и нецветисто. С точки зрения так называемой художественности там нет ничего. Эстетики (в том числе и великие) могут издевательски смеяться. Все эти недорослики и карлики. Которым даже не догадаться о существовании "высоких молитвенных состояний, непостижимых для ума плотского". (Св. Игнатий Брянчанинов). Вот почему все имитации "духовных поисков" литературой, поэзией есть не более чем блеф. Ведь блеф может быть и неосознанным.

         Сущность всякой эстетики – петь себе (т.е. человеку-творцу) славословие, и от этого, от самой природы рукотворной красоты, нам не уйти. Вот почему усиление количества и даже качества произведений искусства лишь окончательно разрушает саму возможность космического баланса в душе. Это накачка эго, которое и без того гипертрофировано, заслоняя даже подступы к забытому измерению бытийному.

         Поэты часто называют наиболее прекрасные стихи друг друга молитвами. Мне весьма понравился один пассаж у Игнатия, который вполне применим к нашему брату: «Молитвы, сочиненные еретиками, весьма сходствуют с молитвами язычников: в них многоглаголание; в них земная красота слова; в них разгорячение крови; в них недостаток покаяния; в них стремление на брак Сына Божия прямо из блудилища страстей; в них самообольщение...» Как точно, не правда ли?

         4

Будучи по кармической сути существом высшим, Симона своим инстинктом самоощущала себя человеком причастным ко "всем", кто несет общую ношу Греха и Вины. Но в чем ее поразительность: всякий встреченный ею человек был для нее более, чем она, достоин внимания Божьего. (Бог неизменно выводит себя из поля нашего зрения, из поля непосредственного, прямого внимания, обращая нас к другим существам, к "ближним",  том числе и к растеньям. Так поступает и всякий истинный аристократ).

Симона Вейль и Ц.: абсолютные полюса (типологически). И когда я вижу, как кто-то в равной мере жарко симпатизирует той и другой (таких людей я встречал и встречаю), я теряюсь, ибо чувствую, что здесь либо всё постигается в измерении эстетики ("людей неинтересных в мире нет"), либо найдена некая совсем иная точка для совсем иной и мне недоступной формы внимания... И все же: кто станет тебе Вожатым в твои краткие земные дни? Чей слуга? Если ты на финишной прямой, то простота и ясность не могут тебя не посетить.

         5

Вернусь к молитве. Понятно, что словесная молитва – форма эрзаца, ведь слово символически-двусмысленно, запутано в контекстах и подменах и никогда не принадлежно именно тебе. Святой Игнатий говорит о нормальном состоянии человека как о состоянии непрерывной, тихой, спокойной, неэкзальтированной молитвенности. И это звучит убедительно, поскольку такая полнота внимания не связана ни с какой идеологической манипуляцией. Это чистое приятие идущего на тебя Безмолвия, это чистый чань, уходящий в исток времен. Тот чань, который никак себя не называет, настолько он наивно прост и интуитивен.

         И вот тогда открывается простота истины: оказывается, истинно-блаженно самое малое и самое обыденное, самое незамысловатое, крошечное, слабое, легко уходящее. И потому все колоннады и дворцы, в том числе дворцы эстетик и грандиозно-величественных построений – один тоннель лжи и хаоса.

         6

Когда-то людей интересовало содержание мира и человека, сегодня их интересуют только формы. Они коллекционируют города, минуя суть каждого. Ибо погрузившись в суть, ты уже прирастешь к городу. Людей уже не интересует существо ландшафта, они занимаются их коллекционированием. Их уже не интересует сущность храма, его содержание, они интересуются разнообразием их форм, они странствуют по миру, говоря: вон там есть храм необычной формы, съездим, посмотрим. Они не интересуются содержанием феномена женщины, они коллекционируют их формы, формы проявлений их эротизма. И так без конца. Никого уже не интересует содержание поэзии, считается, что ничего нового здесь обрести невозможно, всё внимание обращено на форму, на новые игровые приемы, эффекты, модуляции и модификации. Для внимания на содержание нет силёшек. Мир лежит в импотенции. Как же он увидит богов? Кто поднимет человеку приросшие к его собственному пузу веки? Но не видя богов, человек слеп. Заколдованный круг.

         7

Еще раз просматриваю том переписки двух русских. Павел Флоренский: «Если Россия не погибнет, она должна сломить в себе западничество. Но, увы, интеллигенция, что бы там ни происходило, своей гордыни не изменит. Она не умеет каяться, она не умеет сознавать свою вину, она обожествилася и считает непогрешимой себя и виноватыми всех, только не себя...» 8 августа 1917 года, в письме В.В. Розанову.

       Так было, когда еще существовала русская интеллигенция. После катастрофы октября 17 года за одно десятилетие русская интеллигенция была уничтожена и заменена еврейской. Вот этого, собственно говоря, Флоренский и страшился. Именно потому и страшился, что предвидел. Все эти страшные трансформации сугубо русского (со всеми плюсами и минусами) в нечто спекшееся и душевно-физиогномически апокалиптическое он предвидел. О этом в подробностях – во всё этом же эпистолярном томе. Вывод Флоренского: русская интеллигенция разложилась западничеством. Соответственно, она не защищала и не пыталась защитить народ от полчищ млеччх. Интеллигенция по призванию – защитница народа, лучшего, что в нем есть; в этом ее долг и единственное предназначение. Если она этого не делает, ее место на эшафоте.

         8

Ну а если ты влюблен в Европу, если ты любишь ее камни, полупустые старинные храмы, бесчисленные патинные переулки и их безпроблемных, лучезарных насельников? Люби, кто тебе мешает. Напротив, всё только и потворствует твоей любви. Но не требуй взаимности: всякая (настоящая) любовь безответна. И в безответной любви мы тренируемся в любви к Богу (=к Бытию-в-себе), о чем можно прочесть уже у Спинозы. Хотя все эти всемирно-разветвленные страсти-мордасти по Европе, заполненной до краёв уроженцам всего мира (новые американские штаты), пожалуй, не любовь, а влюбленность либо потребительство. Любовь начинается с жалости и сострадания, а не с жадности. "Эти бедные селенья, эта скудная природа..." Россия дает редкую в современном пластиково-хайтекском, дистилированном мире возможность любви. И благородное человеческое существо ее не упустит. Любовь к красоте? Сомнительное чувство. Красота есть то, что открываешь ты сам, лично ты. Готовая, поданная на блюдечке с голубой каемочкой красота не есть красота, а есть обобществленный продукт, подготовленный агентами торговли для продажи. Феномен красавицы в современном мире есть феномен шлюхи, разрисованной и эффектно-полураздетой, жаждущей отдаться, но вначале заплати. Такова и Европа, которую "любит" наш "интеллигент". Такова ее так называемая красота. Красоту надо открыть, сделать это должен ты и только ты наедине с собой (с "богом" в себе), красота существует лишь в акте ее открытия. Нормальный человек не сможет полюбить "готовую красавицу". Он должен открыть ее в той, кто никем не замечена. Именно здесь происходит таинственный экзистенциальный акт вхождения в потаённое. (И здесь не "романтика" как полагают искусствоведы и культурологи, а всеобщий космический закон). Пушкин открыл Татьяну. "Татьяна русскою душою сама не зная почему с ее холодною красою любила русскую зиму..." Но было бы несправедливо ждать, чтобы еврей Мандельштам полюбил русский пейзаж, а не мифологизированный знойный "греко-рабо-владельческий" юг: одновременно измышленное, грезимое и знойно-"роскошное". Открыв красоту в Татьяне, Пушкин не сумел сделать это в приватной своей жизни, влюбившись в готово-порцелановую красавицу-для-всех, что и стало его человеческой ошибкой, и здесь цветаевская критика справедлива.

         Любить готовую отлакированную многотысячелетними восхищениями и славословиями западную красоту практически невозможно; можно только словно олух восхищаться всеми декорациями подряд, крутя головой, подражая то Рёскину, то Бродскому. Равно невозможно любить лакированно-готовеньких западных буржуа, этих законопослушных куколок с пустотами в области ментального сердца. Ни западно-американским городам, ни их насельникам невозможно сострадать. Восхищаться ими: да ради Бога. Восхищаться можно и банковскими счетами. Россия же есть бездонное море морское для сострадания, ибо вся ее многовековая жизнь есть непрерывный крестный путь, нагромождение проблем, страданий, несправедливых гонений, унижений и гнета, падений и взлетов духа, поисков посреди полного бездорожья и невидимых никому сердечных подвигов. Особенно с того момента, когда она в своей самостной уникальности была поругана, оболгана и предана презрению-ненависти. И с той поры красота (архаическая по самой своей сути, как всё божественное) ее городов, сел, природы и людей, находящаяся в модусе укромности, бедности, потаённости, остается неисчерпаемым, почти нетронутым кладезем. Открытие фрагментов красоты в этом ментальном пространстве всегда будет делом мужества и нелегкой духовной (сердечной) работы. Но всё истинно прекрасное – редко.

         Посему когда мне говорят, посмотри, какой тонкий эстетик Икс, он объездил и описал сокровища всего мира, я лишь печально-саркастически усмехаюсь. Какой он эстетик? Он болванчик от эрзац-культуры. Он страховой агент на зарплате. Современные эстетики совершенно непричастны к таинству бытийной красоты. Потому-то почти вся культурная громада "чистой художественности" в современном мире есть чистый подлог, концентрированное зло, ибо ложь. И если попробовать в лаконичной и неожиданной для обывателя фразе выразить причину гибели современной цивилизации, то вот вам формула: ее погубила красота, "чистая художественность". Умному довольно.

         9

И снова вопрос от Елены Селезневой из программы "Человек космический": «Что такое, на ваш взгляд, свобода?» Любопытно, что западноевропейского человека непрерывно тревожит именно этот вопрос, лукавый как сам Люцифер, жаждавший свободы от Бога. В то время как восточный человек неизменно ставил и ставит вопрос не о свободе, а об освобождении, то есть о пути выхода из плена омраченности. Ибо всякий дискурс омраченного, всякое утверждение и любой вопрос есть с неизбежностью ложь и ошибка. Да что дискурс: даже молчаливое присутствие омраченного губительно для живой природы.

(Продолженире следует)