Онтологические прогулки

Продолжение диалога Биофила с Филалетом

          Филалет. Знаешь, любезный Биофил, доводилось мне после нашей с тобою последней встречи многажды размышлять, и я пришел к тому выводу, что страх смерти, который, вне всякого сомнения, прирожден человеку так же, как и любому другому животному существу, не менее слеп и безотчетен, нежели любовь к жизни, оборотную сторону которой он представляет.

          Биофил. Но ты ведь разделяешь мнение своего любимого Шопенгауэра, что истинная сущность человека, равно как и всего живого, — это и есть любовь к жизни?

          Филалет. Так и есть, однако же не потому я разделяю это мнение, что Шопенгауэр — наиболее возлюбленный мною (после Канта) философ, а потому, что это мнение относится к числу тех многочисленных его мнений, которые близки мне по духу.

          Биофил. Это понятно, ибо как можно любить то, что по духу тебе противно? Будь иначе, ты бы постоянно цитировал, например, какого-нибудь Гегеля. Однако же всегда нужно помнить о том, что пристрастие к авторитетам не должно лишать нас способности к самостоятельному мышлению, ибо, как ты сам мне говорил, если и дозволено ссылаться на чьи-либо авторитетные суждения, то лишь в подтверждение собственных мыслей.

          Филалет. Безусловно. Поэтому я хотел бы как можно скорее развить нить своих суждений, пока она не оборвалась в моей памяти.

          Биофил. Конечно, продолжай.

          Филалет. Так вот, признаюсь тебе честно: мне если и свойствен страх смерти, то лишь насильственной. Зная свою нелюдимость и сопутствующую ей недоверчивость, я, пожалуй, этому страху отнюдь не дивлюсь и даже не стыжусь его, поскольку на моем месте любой глубокомысленный человек сказал бы тебе, что пристрастие к уединенности служит наиболее верным залогом собственной безопасности.

          Биофил. Часом, не все того же Шопенгауэра имеешь в виду? Насколько мне известно, у него есть аналогичное высказывание в «Афоризмах житейской мудрости».

          Филалет. Да, но я не самого высокого мнения об этом его сочинении, поскольку в нем он учит, как прожить счастливую жизнь (насколько таковая вообще возможна), а это, как он сам же признался в предисловии к данному сочинению, находится в противоречии с его же собственным утверждением о том, что мысль, будто бы мы рождены для того, чтобы быть счастливыми, является прирожденным нам заблуждением. Ему надоело прозябать в безвестности, а потому, дабы снискать популярность среди читательской аудитории, им же самим презираемой, он и решился на написание этого, опять же, не самого лучшего его сочинения.

          Биофил. Похвально, что ты столь критичен в отношении своих кумиров. (Слегка ухмыльнувшись.) Значит, не все потеряно.

          Филалет. (Язвительно.) Благодарю тебя за иронический комплимент в мой адрес, но, если позволишь, я продолжу. (Биофил кивает в знак согласия.) Однако же я отдаю себе отчет в том, что даже страх насильственной смерти беспочвен, ибо смерть лишает нас способности к тому, чтобы испытывать как приятные, так и болезненные ощущения, т.е. способности чувствования. Недаром люди, находящиеся при смерти, но при этом испытывающие колоссальные физические муки, жаждут как можно скорее умереть, т.е. ищут в смерти избавления от того, что омрачает последние минуты их жизни. Вследствие этого я делаю тот вывод, что страх жизни куда более обоснован, нежели страх смерти.

          Биофил. Здесь бы тебе возразил Эпикур, сказавший, что для того, кто не видит чего-либо устрашающего в не-жизни, не будет страшиться и жизни. Не обижайся, старина, но сейчас ты озвучил форменную нелепость. (Филалет, исполнившись удивления, порывается возразить Биофилу, однако же тот успевает продолжить свою речь дальше.) Рассуди сам: жизнь если и может быть нам чем-либо страшна, так лишь тем, что́ предвещает нам смерть; так, допустим, вполне обоснован страх человека, боящегося остаться без средств к существованию, но страхом этим он проникается именно потому, что боится лишиться жизни, которая представляется ему величайшим благом, тогда как смерть, напротив, представляется ему величайшим злом. Ты же, Филалет, смотришь на вещи совершенно по-другому. Или же ты хочешь сказать, что жизнь страшна нам теми неприятностями, которыми она сопровождает нас чуть ли не на каждом шагу? Но если усталость от жизни в тебе настолько велика, что ты не можешь более выносить ее муки, то что, кроме трусости, может помешать тебе по собственному произволу оборвать ее нить? Скажем, ты внезапно остался без средств к существованию, но для тебя, уставшего от жизни, это не должно быть поводом для печали, ибо на твою долю выпал шанс наконец-таки умереть голодной смертью. Да, голодная смерть — не столь безболезненный способ самоубийства, каковым она может некоторым показаться, но что стоит тебе еще потерпеть от нескольких дней до нескольких недель, если смерть есть то же, что и бесчувствие? Только, ради бога, не подумай, будто бы я тем самым даю тебе руководство к действию: зная тебя, я боюсь даже предположить, что ты, воодушевившись сказанным мною, захочешь, подобно тому же Эратосфену, изморить себя голодом. Все это, дружище, я сказал исключительно лишь к тому, чтобы ты понял, что щеголять недовольством жизнью — проще простого. Только особой мудрости в этом нет. Короче говоря, я хотел тебе дать понять, что последовательный пессимист — это мертвый пессимист.

          Филалет. (Тяжело вздохнув.) В том-то все и дело, что жизнь если чем и страшна, так это не тем, что она неизбежно ведет к смерти (напротив, в этом состоит, пожалуй, самое отрадное в ней), а тем, что она чуть ли не на каждом шагу подстерегает нас всевозможными горестями и ужасами. Знаешь, у героя одного телевизионного сериала есть такие слова: «Вот зачем мне жить, а? Я не хочу больше ничего тут знать. В этом мире зло неискоренимо».

          Биофил. Ты имеешь в виду Растина Коула из первого сезона «True Detective» в неотразимом исполнении Мэттью Макконахи? Да уж, этому парню в его беспросветном пессимизме мог бы позавидовать даже сам старик Шопенгауэр... (Усмехается.) Только не забывай, что сценарист заставил «Раста» быть оракулом Эмиля Чорана, который и в самом деле был законченным пессимистом. У того же Шопенгауэра имеется довольно много просветов, а его учение об отрицании воли к жизни и вовсе можно с полным на то основанием отнести к числу наиболее вдохновенных страниц в истории мировой прозы. Чоран же тебе, насколько мне известно, не очень-то по душе.

          Филалет. Видишь ли, Чоран — это тот самый случай, когда человек, щеголяя, как ты изволил выразиться, своим недовольством жизнью, мнит себя мудрецом.

          Биофил. Ну вот и я о чем. (Иронично.) Кстати, у меня для тебя неприятная новость: Макконахи по жизни — довольно-таки жизнерадостный человек.

          Филалет. Но, согласись, роль «Раста» Коула — лучшая в его актерской карьере.

          Биофил. Бесспорно. Да и вообще, амплуа драматического актера ему больше к лицу, нежели комедийного.

          Филалет. Полагаю, в свете того, что было мною сказано выше, ты понял, что именно я имел в виду, сказав, что страх жизни более обоснован, нежели страх смерти.

          Биофил. Так-то да, однако же позволю себе заметить, что безупречностью твоя логика может отличаться лишь в глазах атеиста.

          Филалет. Соглашусь с тобою, но лишь в том смысле, что пессимизм необходимо приводит к атеизму, тогда как теизм — это непременно оптимизм. В самом деле, нужно иметь слишком твердую веру для того, чтобы всерьез думать, будто бы некий бог направляет все к лучшему в этом лучшем из возможных миров своим премудрым и всеблагим промыслом. Человек, как правило, оттого и утрачивает веру, что он проникается безнадежностью, т.е. сознанием того, что счастье невозможно, а от жизни нужно ждать одних лишь несчастий, точнее, он проникается сознанием того, что дурное вернее дает знать о себе в жизни, нежели что-либо хорошее. Однако же безнадежность может настигнуть в равной мере как верующего, так и неверующего, и если человек не уповает ни на каких богов, то он зачастую уповает на самого себя, полагаясь на собственные силы, но с течением времени отказывается от сладкого самообмана по поводу того, что каждый человек — сам кузнец своего счастья, т.е. утрачивает самонадеянность. Для многих это становится поводом к тому, чтобы обратиться к вере, ибо если счастливая жизнь невозможна в действительном мире, то ничто не мешает положиться на ее возможность в мире воображаемом. Но резонно задаться вопросом: почему счастливая жизнь, будучи невозможной в «мире сем», возможна именно в «мире ином», который нам лишь обещан, а не гарантирован? Всякий раз, когда верующим указывается на то, что в жизни имеет место преобладание болезненных ощущений над приятными, они лишь отговариваются жалкой софистикой в том духе, что, дескать, пути господни неисповедимы, а потому человеку не дано знать, в чем состоит его действительная польза. Однако же если неопровержимо верно, что жизнь для нас столь нежелательна, то не лучше ли было бы и вовсе не призывать нас к бытию? Именно так говорит великий Кант в своем замечательном эссе «О неудаче всех философских попыток теодицеи». Прошу заметить, что ни одна теодицея не дала (и не в состоянии дать) сколь бы то ни было вразумительного ответа на этот истошный вопль отчаяния, могущий раздаться даже среди достойнейших из людей. Вот почему я твердо убежден, что если некий бог действительно призвал нас к бытию, то это — злой бог, испытывающий садистское наслаждение от созерцания мук своих творений. Следовательно, если неверующему и остается на что-либо надеяться, так это именно на смерть, ибо, как замечательно сказал Эпикур, все хорошее и все дурное состоит в ощущении, а смерть есть лишение ощущений.

          Биофил. Эпикур при этом не менее замечательно сказал, что большинство людей либо избегает смерти как величайшего зла, либо ищет в ней отдохновения от зол жизни, тогда как мудрец не делает ни того, ни другого. Авторитет Эпикура здесь явно тебе не помощник, поскольку ты относишься к той категорий людей, которой, по Эпикуру, не грозит быть мудрецами. (Филалет, ухмыльнувшись, пожимает плечами.) Да и вообще, мне не очень понятно, почему ты, будучи идейным врагом эвдемонизма, силящимся доказать мне ту банальность, что (ерничая) «нет в жизни счастья», ссылаешься по вопросу, интересующему нас с тобою, на того, кто, между прочим, прослыл на весь свет не иначе как учителем счастья. Кант признавал ту же самую банальность, что и ты, но только почему-то он не плакался по этому поводу едва ли не на каждом углу, тогда как на твой счет у меня создается устойчивое впечатление, что тебя это очень уж сильно печалит.

          Филалет. (Возмущенно.) С чего ты это взял?!

          Биофил. Это читается в твоих речениях и писаниях.

          Филалет. (С нарочитым безразличием в голосе.) Может быть...

          Биофил. Ну а если вернуться к сути нашего с тобою разговора, то необходимо отдавать себе отчет в том, что ни ты, ни я не в состоянии ни доказать, ни опровергнуть, что после смерти человека его индивидуальное существование не прекращается, а продолжается дальше, поскольку соответствующая проблема, как сказал бы Кант, трансцендентна, т.е. выводит нас за пределы всякого возможного опыта.

          Филалет. Это справедливо, ибо на интересующий нас вопрос ответ может быть дан в строгой зависимости от того, какую точку зрения мы занимаем. Однако же позволь мне для начала озвучить те общие места, которые уже были обозначены мною в ходе нашей прошлой беседы. Как эмпирически данный индивидуум, человек вместе со смертью обращается в пустое ничто. Но эмпирически данная индивидуальность человека — это не его истинная сущность, а только его явление, которое, в качестве такового, обусловлено формой времени и, соответственно этому, подлежит возникновению и уничтожению. Что же касается его сущности самой по себе, то она не обусловлена ни пространством, ни временем, и если ее необусловленность временем означает, что она не подлежит ни возникновению, ни уничтожению, то ее необусловленность пространством означает, что она в каждый момент времени пребывает во всех вещах, причем всецело и нераздельно. Равно как душа и тело различаются между собою не сами по себе, а лишь в явлении, так же и отдельно взятые существа различаются между собою лишь в явлении, а не сами по себе, и человек здесь, разумеется, не составляет исключения. Таким образом, можно с полной уверенностью сказать, что если бы смерть гарантировала человеку обращение не только в относительное, но и в абсолютное ничто, т.е. уничтожала бы его не только как явление, но и как вещь самое по себе, то смерть человека означала бы уничтожение мира со всеми его вещами, поскольку лишь в качестве явления человек отличается от других вещей. А раз так, то из этого необходимо следует, что человеку после смерти обеспечено продолжение его индивидуального существования, но именно в том, от чего он при жизни столь упорно отделял самое себя ввиду довлевшей над его эмпирическим сознанием иллюзии, будто бы сам по себе он есть это отдельно взятое существо, а не все существа. Как сказал бы здесь Шопенгауэр: «Неуничтожимость человека смертью, присущая ему только как вещи самой по себе, для него же как явления совпадает с тем обстоятельством, что существование остального мира продолжается».

          Биофил. Чем-то отдаленно напоминает метемпсихозу.

          Филалет. Да, но с тою лишь разницей, что религиозный миф о метемпсихозе относит к будущему времени то, что на самом деле имеет место, опять же, во всякий момент времени, не говоря уже о том, что метемпсихоза ограничивает посмертное бытие человека пределами данной индивидуальности, в которую он, точнее, его душа перевоплощается. С эмпирической точки зрения, т.е. для человека как явления, смерть — это то же, что и бесчувствие, тогда как с метафизической точки зрения, т.е. для человека как вещи самой по себе, смерть есть пробуждение от того сна, которым его индивидуальное Я отделялось от других вещей. Быть может, предложенное мною воззрение лучше всего объясняет, почему в глубине души у каждого человека живет смутное чувство того, что он был всегда, а не только в эмпирически отмеренный ему промежуток времени между рождением и смертью.

          Биофил. Но, полагаю, ты согласишься, что человек, в силу присущего ему эгоизма, притязает на бесконечно продолжительное существование именно для той индивидуальности, которая дана ему в опыте, т.е. для своего эмпирического Я, пускай даже самая утонченная философская рефлексия обстоятельно покажет ему, ввиду чего это — лишь несбыточная мечта. Люди потому и держатся столь цепко за религиозные догмы о жизни после смерти в ее обыденном понимании, что их приводит в ужас одна только мысль о том, что они исчезнут, а остальной мир продолжит существовать и дальше. Ты же, по сути говоря, именно это и предлагаешь под видом бессмертия. Я, допустим, еще могу понять, о чем именно ты сейчас говоришь, но в том-то все и дело, что обычное сознание нужно сперва урезонить, что посмертное существование, гарантированное человеку, суть его собственное, а не чужое.

          Филалет. Здесь я как раз и возвращаюсь к тому, с чего, собственно, и начал. Я уже сказал тебе о том, что если бы смерть гарантировала человеку абсолютное уничтожение, то смерть человека ничем бы не отличалась от уничтожения мира, ибо явление мира — это его представление, а сущность мира — его воля, которая сама по себе есть всеединое, точнее, всетождественное начало всего сущего. Так вот, если на интересующую нас проблему воззриться объективно, то мы видим, как человек, умирая, обращается в ничто, в то время как остальной мир продолжает существовать и дальше, но уже без него. Но если на ту же самую проблему воззриться субъективно, то мы видим, что утрата сознания, настигающая человека в момент смерти, равносильна для него исчезновению мира, поскольку мир был известен ему только в качестве его представления. Тот факт, что после смерти человека мир продолжает существовать в представлении чужих сознаний, не должен иметь для него какого-либо значения, ибо лишь его собственное сознание было дано ему непосредственно, чего, бесспорно, нельзя сказать о чужих сознаниях, о существовании которых он знал весьма и весьма опосредствованно. Поскольку же не только от остальных людей, но и от остального мира вообще человек отличается не сам по себе, а лишь в явлении, постольку можно с полной уверенностью сказать, что в строгой зависимости от того, какая точка зрения нами занимается — субъективная или объективная, — решается вопрос о том, продолжается или же прекращается после смерти человека его индивидуальное существование. Очевидно, что мы приходим к своего рода антиномии, где тезис и антитезис звучат в одинаковой степени убедительно, и если тезис, соответствующий субъективной точке зрения, звучит «мир исчезает, а я продолжаю быть», то антитезис, соответствующий объективной точке зрения, звучит «я исчезаю, а мир продолжает быть». Примирение этих противоположностей мыслимо лишь с такой точки зрения, которая диаметрально противоположна той, с которой мы познаем мир и самих себя, но будь она нам доступна не только in abstracto, но и in concreto, мы бы отчетливо увидели, что здесь на самом деле имеет место не действительное, а только мнимое противоречие. Кстати говоря, нелишним будет отметить, что нашему сознанию это противоречие кажется действительным ровно постольку, поскольку нашей самобытной сущности не может быть в равной мере приписано ни прекращение, ни продолжение, ибо, как я уже сказал выше, она независима от времени, тогда как «прекращение» и «продолжение» — это именно временны́е понятия. О том же, каким образом наша самобытная сущность может быть неуничтожимой, не имея при этом продолжения, мы не можем составить отчетливого понятия, ибо для нас такая неуничтожимость есть просто мысль.

          Биофил. (Подняв вверх указательный палец.) О чем и речь. Как я уже сказал, ни тебе, ни мне не дано решить проблему индивидуального бессмертия ввиду ее трансцендентности.

          Филалет. Поэтому для нас смерть и есть, и будет чем-то лишь отрицательным, а именно понятием о прекращении жизни. Людям свойственно думать, будто бы они в состоянии испытать на себе собственную смерть, однако же это логически невозможно, ибо если я уже умер, т.е. мертв, то я попросту не могу ничего испытывать, а если все-таки испытываю что-либо, то это означает лишь то, что я еще не умер. Как замечательно сказал по этому поводу Кант в своей «Антропологии с прагматической точки зрения»: «Мысль: меня нет — вообще не может существовать; ведь если меня нет, то я и не могу сознавать, что меня нет». Об этом же не менее замечательно сказал Витгенштейн в своем «Логико-философском трактате»: «Смерть не есть событие жизни: ее не переживают». Собственная смерть потому и таинственна, что она принципиально непредставима, т.е. может быть дана лишь в нулевом опыте, или, что то же самое, в отсутствии всякого опыта.

          Биофил. (Кивнув головой в знак согласия.) Ты про Эпикура забыл: «Смерть не имеет к нам никакого отношения; когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет».

          Филалет. (Добродушно улыбнувшись.) Да-да, и он тоже. Ну а теперь рассуди сам: если всякое продолжение, равно как и всякое прекращение, мыслимо лишь во времени, тогда как время имеет лишь эмпирическую реальность, оборотной стороной которой является его трансцендентальная идеальность, т.е., выражаясь популярно, хотя наша голова и находится во времени, однако же само по себе время находится только у нас в голове, то не следует ли отсюда, что нам, по большому счету, должно быть решительно все равно на то, продолжится или же прекратится после смерти наше существование?

          Биофил. (Восторженно.) Так и есть, дружище! Однако же позволь мне все-таки предстать в твоих глазах апологетом религиозных догм о загробной жизни индивидуума. (Филалет недовольно пожимает плечами.) Согласись, что Кант, столь высоко чтимый тобою, неспроста дал свой постулат индивидуального бессмертия человеческой души, пускай даже он имел у него чисто практическое, а не теоретическое значение. Во-первых, не следует забывать о том, что люди постоянно нуждаются в утешении, причем не только при жизни, но и при смерти, и если этого утешения не нужно (намеренно подчеркивая) тебе, то, быть может, лишь потому, что тебе еще не доводилось по-настоящему переживать боль утраты родных и близких. Сколь призрачным это утешение тебе бы ни показалось, однако же для многих людей сознание того, что они утрачивают тех, кто был им дорог, не навсегда, что рано или поздно, но они вновь с ними встретятся, является столь мощным фактором моральной поддержки, что в данном отношении нужно отдать религии должное за то, что она это утешение дает. Поэтому утверждение о том, что, дескать, горькая правда лучше сладкой лжи, в контексте обсуждаемого нами вопроса звучит как высокомерное издевательство над чужим горем. Ты, как человек сострадательный, должен понять, о чем я сейчас говорю. (Филалет одобрительно кивает головой.) Во-вторых, немаловажно и то, что обостренное чувство справедливости требует, чтобы каждый из нас получил по заслугам за все то, что было им содеяно при жизни, особенно если учесть, что слишком много добродетельных людей предоставлено в этом мире весьма и весьма жалкой участи, тогда как достаточно большое количество людей порочных, напротив, благоденствует. Зная твое резко негативное, враждебное отношение к теизму, я предвосхищаю нападение в свой адрес на сей счет: ты можешь смело возразить мне в том духе, что, дескать, господу богу не было какой-либо необходимости испытывать свои творения столь жестоким образом, как именно засылать их в эту юдоль скорби, дабы по итогам пройденного ими испытания воздать каждому из них сторицей. Твой пафос мне очень хорошо понятен, ибо твое возмущение усугубляет еще и то обстоятельство, что всезнающий бог наперед знал о том, сколь малое число его творений сможет достойно пройти через ту полосу препятствий, которую являет собою земная жизнь. Но пойми, что здесь это не имеет решительно никакого значения, поскольку мы таким образом переводим уже рассматриваемый нами вопрос из практической в теоретическую плоскость. Это же касается и указания тобою на то, что лишь несотворенное существо, или, если угодно, существо, являющееся своим собственным созданием, может быть морально вменяемым за все то, что им содеяно, равно как и указания тобою на то, что неправомерно понимать вечное правосудие по аналогии с правосудием временным, которое только и может быть вознаграждающим и карающим. Сами по себе эти возражения настолько безупречны, что я, пожалуй, склоняюсь к тому, чтобы признать их истинность. Но, будучи человеком глубокомысленным, ты и без меня должен хорошо понимать, что все те противоречия, которые допускаются теизмом и вызывают с твоей стороны такую жгучую ненависть к нему, попросту неизбежны, ибо они проистекают из того, что человеческий интеллект не в состоянии осмыслять тот порядок вещей, который выходит за пределы эмпирически данного, поскольку, как ты сам любишь повторять вслед за Шопенгауэром, умственные способности человека призваны к тому, чтобы прояснять для его индивидуальной воли ее довольно-таки низменные цели, которые, согласись, бесконечно далеко отстоят от проблем метафизики. Другими словами, имманентность человеческого интеллекта делает его приспособленным лишь к тому, чтобы поддерживать наше животное существование. Быть может, именно отсюда берет свое начало то обстоятельство, что подавляющее большинство людей неспособно к занятию метафизикой, а сама метафизика представляется человеку обыденности чем-то праздным и поэтому необязательным, точнее, бесполезным для жизни. Оно и понятно: вопросы, испокон веков тревожащие умы метафизиков, бесконечно далеко отстоят от потребностей брюха и гениталий, в которых, т.е. в брюхе и гениталиях, по твоему с Шопенгауэром воззрению, объективирована наша вечно недовольная воля, к обслуживанию которой интеллект как раз таки и призван. Поскольку же человеку обыденности пороки чревоугодия и сладострастия представляются куда более интересными, нежели проклятые вопросы метафизики, постольку опеку над его неспособным к метафизике интеллектом берет религия, дающая ему суррогат того, чего с точно таким же успехом могла бы дать и философия, если бы только не то обстоятельство, на которое было мною сейчас указано, а именно: неспособность в интеллектуальном отношении подавляющего большинства людей. Следовательно, на религию нужно смотреть, как на метафизику, адаптированную к обычному сознанию, или, как сказал бы все тот же Шопенгауэр, как на «метафизику народа», а если принять в соображение, что по вопросу, нами сейчас обсуждаемому, она приносит ни с чем не сравнимую практическую пользу, то и вовсе становится ясным, почему философия должна относиться с терпимостью к религиозным догмам касательно нашего посмертного бытия. Да, в теоретическом отношении интерес к нашему состоянию после смерти не подлежит удовлетворению ровно постольку, поскольку он бессмыслен, ибо он, как сказал ты мне однажды, подобен интересу к тому, что происходит с героями просмотренного нами фильма после того, как он подошел к своему логическому завершению. Но в том-то все и дело, что в практическом отношении бессмысленность интереса к тому, что происходит с нами после смерти, создает простор для надежды, которую, собственно, и дает религия.

          Филалет. (Аплодируя.) Браво! Говорю сейчас безо всякой иронии. Рассматривая интересующий нас с тобою вопрос с практической его стороны, я должен подписаться под каждым твоим словом. Но коль скоро нас с тобою интересует в первую очередь истина, то нелишним будет рассмотрение его в порядке завершения нашей сегодняшней беседы и с теоретической стороны. Воззрение, согласно которому человек будто бы составлен из двух разнородных сущностей — имматериальной души и материального тела, — не только не находит себе какого-либо подтверждения в опыте (а если и находит, то лишь такое, которое рано или поздно, но все же оказывается на поверку только воображаемым, а не действительным), но и было, как ты знаешь, посредством самых убедительных априорных доводов ниспровергнуто Кантом в его «Критике чистого разума». Останавливаться более подробно на этом пункте я нахожу излишним многословием: пускай другие по-прежнему возятся с доказательствами существования имматериальной души, как если бы Канту еще только предстояло родиться, — мне, по правде сказать, нечего беспокоиться по этому поводу. Впрочем, остановиться здесь на кое-каких соображениях я все же нахожу вполне уместным. Примечательно, что те же церковные догматики, тщетно силящиеся доказать индивидуальность души не только при жизни человека, но и после его смерти, по сию пору безуспешно спорят между собою о том, есть ли душа, отделенная от тела, чистый дух, или же ей свойственна некоторая, пусть и невещественная, но все же телесность. Должен сознаться, что соответствующим истине лично мне представляется именно второе, а не первое мнение, поскольку индивидуальность с логической необходимостью предполагает форму, которая, в свою очередь, с логической необходимостью предполагает не что иное, как протяженность, т.е. ту самую телесность, которую, казалось бы, нужно отрицать за душой после смерти. Таким образом, если и не по своей материи, то хотя бы по своей форме загробный мир, в котором душа якобы будет вести свое бестелесное существование, должен быть аналогичен эмпирически данному миру, т.е., как и этот последний, загробный мир должен находиться в пространстве и времени, а это уже, как сказал бы здесь Кант, есть не что иное, как трансцендентальная иллюзия, т.е. перенесение форм явления на мир вещей самих по себе. Вспомни, об этом уже было мною говорено в ходе нашей прошлой с тобою беседы. (Биофил, сперва призадумавшись, довольно скоро кивнул головой в знак согласия.) Поэтому религиозные догмы о загробной жизни индивидуума заслуживают упрека не только в фантастичности, но и в абсурдности, ибо если индивидуальность, как таковая, мыслима лишь в пределах времени и пространства, которые, в свою очередь, не существуют вне нашей способности представления, то о каком, собственно, индивидуальном бессмертии, т.е. бесконечно продолжительном существовании индивидуума, может вообще идти речь? Оно попросту немыслимо, и если бы индивидуальное существование человека было существованием вещи самой по себе, то смерть гарантировала бы ему абсолютное уничтожение. Этим как раз и объясняется необходимость измышления под именем «души» особой духовной субстанции, которая после смерти человека якобы будет существовать независимо от материи. Но если материя — только явление, то нам нечего опасаться за неуничтожимость смертью нашей сущности самой по себе, ибо она — вне времени.

          Биофил. Однако же эта трансцендентальная иллюзия, как признавал сам Кант, неизбежна для нашего мышления и поэтому неустранима в нем. Точно так же для нашего мышления неизбежна и поэтому неустранима мысль, будто бы, скончавшись, мы испытаем на себе собственную смерть. Mundus vult decipi, ergo decipiatur.

          Филалет. (Поникнув.) Да, старина, ты прав... Самое парадоксальное в интересующем нас с тобою вопросе — это то, что бессмысленность любопытства по поводу того, что будет с нами после смерти, объясняется тем же, чем объясняется самое это любопытство, а именно принципиальной непредставимостью для человека того момента времени, когда его не станет.

          Биофил. В этом парадоксе, как ни странно, находит себе подтверждение та великая истина, которую прекрасно сформулировал Шопенгауэр: «Время, когда меня не будет, объективно придет, но субъективно оно никогда не может придти».

          Филалет. (Вновь ободрившись.) Полагаю, на этом мы и закончим!

          Биофил. Согласен.