Онтологические прогулки

 

 

 

 

Этапы становления воспринимающего сознания у наших далеких предков можно проиллюстрировать на материалах книги Кена Уилбера «Проект Атман» (М., Издательство Кравчука, 2004). В этой книге автор, используя работы известных психологов, выстраивает модель становления сознания у ребенка – начиная с утробного возраста и до полного развития его у взрослого человека.

 

Основная идея книги заключается в том, что процесс становления сознания у ребенка – это «миниатюрная версия космической эволюции» [стр. 18]. По словам автора, взрослых из детей делает та же сила, которая сделала из амебы человека. К такому выводу он приходит на основании наблюдений ряда современных психологов, согласно которым, по словам Хайнца Вернера, «Всякое развитие всегда идет от состояния относительной всеобщности и отсутствия различий к состоянию возрастания изменчивости, выраженности и иерархической интеграции» [там же].

 

Моя гипотеза заключается в том, что процесс становления сознания ребенка на каждом этапе воспроизводит процесс становления сознания древнего человека – от животного к собственно человеческому.

 

 

 

Первой, до-человеческой стадии развития древнего человека соответствует зародышевая стадия ребенка, которую Уилбер называет плеромной. Плерома – это гностический термин, означающий полноту. Использование его в данном контексте обусловлено тем обстоятельством, что плерома существует вне времени и пространства, что отвечает представлению современных психологов о состоянии сознания новорожденного ребенка.

 

Как пишет Уилбер, «Существует почти всеобщее согласие относительно того, что ни зародыш в материнской утробе, ни новорожденный ребенок не обладают развитым чувством самости (чувство «Я»). Для новорожденного не существует никакого реального разделения между внешним и внутренним, субъектом и объектом, между телом и окружающей средой… Объективный мир и субъективное осознание ребенка совершенно не дифференцированы, новорожденный не способен отличить материальный мир от своих действий в нем. Таким образом, его самость и его физическое окружение в определенном смысле суть одно и то же» [стр. 24]. 

 

Как сказано у Владимира Соловьева: «В акте самоположения Я необходимо заключается и положение НЕ-Я, чем дается начало миру объективному, который и есть только НЕ-Я, то есть не имеет никакой самобытности, а существует лишь относительно Я, для Я как его необходимое отрицание или предел, им самим полагаемый» [соч. в 2-х тт., М.,1990, т. 2 стр. 29]. Значит, если у ребенка отсутствует чувство самости (то есть чувство своего «Я»), то не может быть и никакого внешнего мира.

 

Отсюда следует вывод, что коль скоро для новорожденного «нет никакой дистанции или разделения между плеромной самостью и окружением», то нет и «никакого реального пространства… А потому нет и никакого времени, поскольку нет возможности распознать какую-либо последовательность объектов в пространстве». Иначе говоря, осознание новорожденного беспространственно, безвременно и безобъектно [стр. 25]. По словам Неймана, исследователя юнгианской ориентации, это – «плеромная стадия райского совершенства у еще не родившегося ребенка» [стр. 26].  

 

Но именно такой – беспространственный, безвременный и безобъектный образ мира  мы находим в мифологиях разных племен, при описании его состояния до начала творения. Вспомним: «Тогда не было ни сущего, ни несу­щего; не было ни воздушного про­странства, ни неба над ним. Что в движении было, под чьим покровом? Чем были воды, не­проницаемые, глу­бокие? Тогда не было ни смерти, ни бессмертия, не было различия между днем и ночью. Без дуновения само собой дышало Единое, и ничего, кроме него, не было» [«Ригведа» Х, 129]; «Когда вверху не на­звано небо, а суша внизу была безымянна, тростнико­вых загонов тогда еще не было, тростнико­вых зарослей видно не было. Ко­гда из богов никого еще не было, ничто не названо, судьбой не отме­чено...» [древневавилон­ская поэма «Энума элиш»]; «В начале времен, когда жил Имир, не было в мире ни песка, ни моря, земли еще не было и небо­свода, бездна зияла, трава не росла» [скандинавская «Старшая Эдда»] и т.д.

 

Я думаю, что это и есть состоя­ние сознания человека, которое можно определить как «досознательное». Как и у новорожденного ребенка, сознание человека представляло собой в этот период бесформенное ощущение, не приводящее к представ­лению ни о пространстве, ни о времени, ни о веществе. Такое восприятие подобно реак­ции внут­ренних орга­нов на поступление в организм пита­тельных веществ и является одним целостным чувст­вом, в котором то­нут и потому не могут быть рас­по­знаваемы отдельные предметы и формы. Что и было зафиксировано в мифологии, как состояние предшествующее творению.

 

 

 

Вторую стадию развития ребенка Уилбер назвал уроборической, от слова «Уроборос» – мифический змей, пожирающий собственный хвост. «По словам Неймана, существует различие между плеромной и уроборической самостями. Первая абсолютно недвойственна и ни в чем не имеет границ; вторая же уже обладает некой собственной границей, начинает разрывать прежнее океаническое состояние на две глобальные части, а именно: на уроборическую самость, противопоставленную чему-то вроде «уроборического другого», или «уроборической окружающей среды»…

 

На этой стадии ребенок также «всецело находится во власти бессознательной природы… Он все еще, по выражению Неймана, «барахтается в своих инстинктах, как животное». Его восприятие все еще является одним целостным чувст­вом, в котором то­нут и потому не могут быть рас­по­знаваемы отдельные предметы и формы. Но «самость ребенка больше не является материальным хаосом… он  начинает распознавать что-то вне себя, нечто иное, чем он сам» [стр. 28]. То есть для ребенка впервые возникает какой-то «внешний мир», нечто глобальное, неопределенное другое. Согласно юнгианской точке зрения, на этой стадии  происходит расщепление архетипа на группы символов. Самость учится «дробить широкое содержание на частные аспекты и переживать их постепенно, один за другим» [стр. 53]. И это в точности соответствует тому, что мы находим в древних текстах, содержащих описание начала творения.

 

В энциклопедии «Мифы народов мира» сказано, что в са­мых разных тради­циях порядок творения всегда соответст­вует одной и той же иде­альной схеме: хаос – небо и земля – растения – животные – человек. Последовательность появле­ния объектов в ходе сотворения напоминает процесс зрительной адапта­ции, когда че­ловек после яркого дневного света попадает в темную комнату: вна­чале он не видит ничего, потом появляется нечто наибо­лее массивное и непод­вижное, то, что имеет самые общие контуры, почти лишенные форм. Потом «свет» отделяется от «тьмы» [Быт.1.4.], от «воды» отделяется «твердь», а потом наиболее общие формы дифференцируются в более конкрет­ные: «произвела земля зелень, траву, сеющую семя по роду и подобию ее, и дерево пло­довитое, приносящее по роду своему плод, в кото­ром семя его на земле» [Быт.1.12.].

 

В «Теогонии» Гесиода первой сущностью является Хаос. Он не имеет конкретных черт, и судить о нем можно,  только исходя из этимологии: chaos берет начало от корня сha, chaino, «зевание», «зев», «зе­ваю». Хаос считается первопотен­цией, которая составляет изначальную цело­стность и включает в себя все явления. По-видимому, это и есть то состояние созна­ния, которое соответствует состоянию уробороса у ребенка. В дальнейшем  этот первый образ начинает дробиться на множество других, что интерпретируется древними авторами как их порождение из Хаоса. Однако, хотя эти образы и обретают некоторые конкретные черты, но, в виду недифференцированности первобытного восприятия, все еще совмещают в себе ряд явлений, слитых в единый образ. Таковы в греческой мифологии собакоголовые Эри­нии, крылатые, с девичь­ими головами, птицы Гарпии, че­ловек с головой быка Мино­тавр, змееногие гиганты, змееволосая Ме­дуза, люди-кентавры с туловищем коня, сфинксы с головой человека и телом льва и прочие миксантропические существа. 

 

 

Следующая стадия развития у ребенка сознания, которую Кен Уилбер назвал «тифонической» (Тифон в греческой мифологии – полузмей, получеловек), относится к развитию памяти.  

 

Всю эту стадию он делит на два периода – «осевого тела» и «образного тела» – в зависимости от характера воспринимаемых ребенком образов. «Осевые образы» – это обобщенный термин для первых устойчивых образов, помогающих дифференцировать воспринимающего субъекта от воспринимаемого или ощущаемого объекта» [стр. 31]. Их характерная особенность заключается в том, что они исчезают сразу же, как только внимание ребенка переключается на другие объекты [стр. 32]. То есть не являются устойчивыми и, значит, не удерживаются в памяти.

 

Напротив, «образное тело» характеризуется способностью младенца «воображать или рисовать в уме существование отсутствующих в данный момент объектов» [стр. 38]. То есть, «начиная с этого периода, образы решительно входят в сферу сознания, и… к концу второго года жизни ребенок может весьма точно воображать отсутствующие объекты и значит… формировать знание о том, что мир состоит из вещественных, неизменно существующих объектов, которые могут подвергаться всякого рода преобразованиям, сохраняя при этом свою тождественность» [стр. 40]. Иначе говоря, начиная с этого периода, ребенок учится запоминать те образы, которые в стадии «осевого тела» мог только воспринимать.

 

Свидетельством того, что в древности человек прошел те же стадии становления памяти, которые проходит ребенок, могут являться, как не странно, палеолитические наскальные изображения. По-видимому, возникновение наскальных изображений легче всего объяснить с психологической точки зрения как бессознательную потребность закрепления в рисунке образа, который, в стадии осевого тела, ис­че­зает из восприятия. Возможно, именно реализация этой потребности и способствовала прогрессу в развитии памяти и переходу в стадию образного тела.

 

 

Для формирования детской психики характерно еще одно явление, имеющее прямые параллели с процессом формирования сознания у древнего человека. Это, столь характерное для мифологического сознания, одушевление материального мира, которое происходит на стадии развития языка. Эта стадия названа Кеном Уилбером «самостью членства (в культуре) – в том смысле, который вкладывал в этот термин Карлос Кастанеда» [стр. 46].

 

Пиаже объясняет это явление следующим образом: В течение ранних стадий (у ребенка – Ю.С.) мир и самость суть одно и то же; одно не отличается от другого (плеромические уроборические стадии). Но даже когда эти две категории становятся различными, вначале их очень тесная близость сохраняется: мир все еще сознателен и наполнен намерениями, самость все еще, так сказать, материальна. На каждом этапе процесса разделения оба они эволюционируют в смысле все большего расхождения, но у ребенка они никогда не разделяются полностью… На каждой стадии в концепции природы остается то, что можно было бы назвать «приверженностями», фрагментами внутреннего опыта, которые все еще тяготеют к внешнему миру» [стр. 40].  Так в ходе формирования речи и начала вербального мышления у ребенка происходит процесс одушевления материального мира.

 

А вот что мы находим у древних. Павсаний свидетельствует, что в Сикионе Зевсом считали камен­ную пирамиду, в городе Феспия воплощением Эроса был священный камень, а Плутарх рассказывает, что в Спарте особо чтили два соединенных перекла­диной бревна: их принимали за неразлучных братьев Диоскуров – Кастора и Полидевка. То есть и каменная пира­мида, и камень, и два бревна были для человека такими же оду­шевленными сущностями, как и он сам.

 

Не отделяя себя от природы, человек как бы одушевлял природу своими чувствами. Можно ска­зать, что по мере развертывания воспринимающего сознания он сам побы­вал сна­чала деревом, кустом, рекой или камнем, а затем и рыбой, змеем, птицей или коровой. Вот почему историю основания Афин пре­дание воз­водит к змеено­гому Кекропу, Дафна превращается в лавр, а прекрасный юноша Нарцисс – в цветок; в даосских мифах Лао-Цзы ро­ждается от па­дающей звезды, а импера­тор Яо – от красного дракона; предками племени аранда были человеко-во­роны, а в мифах папуасов маринд-арим, записан­ных швейцарским этногра­фом Вирцем, рассказы­вается о сыне змеи, из го­ловы которого выросла коко­совая пальма. Отсюда же такое широко распространенное среди диких народов явление, как тотемизм – то есть вера в происхождение рода от животного предка либо от природного явления.

 

Человек каж­дый раз как бы дает имя самому себе. Вначале он называет себя Хао­сом, Землей, дере­вом и только потом – человеком. В «Субала упани­шаде» прямо сказано, что Брахме, чтобы сотворить богов, риши, якшей, ракшасов, гандхарвов, деревенских и лесных жителей и скот, нужно было стать ими: «став богом, он сотворил богов; став риши – риши». Таким же способом (то есть становясь ими – Ю.С.) «он сотворил якшей, ракшасов, ганд­харвов, деревенских и лесных жителей, скот» [2.1]. Отсюда глубинное тождество, кото­рое в условиях мифологического сознания существует между челове­ком и явлением, человеком и име­нем явления, именем явления и самим яв­лением.

 

«Фон Берталанфи поясняет: никакого четкого различия между символом и обозначаемой вещью пока не делается. Следовательно, в каком-то смысле символ (то есть имя или какой-то иной образ) является вещью, и манипуляция с символическим образом – такая, как произнесение имени вещи в соответствующей церемонии (изображение зверей) дает власть над соответствующими объектами. У дикаря, младенца и регрессивного невротика существует масса ритуалов для осуществления подобного магического контроля» [стр. 49].

 

 

По мнению большинства современных психологов, главное значение языка в формировании вербального мышления у ребенка заключается в том, что последний впервые оказывается способным «выстраивать представление серии или последовательности событий, и таким образом начинает конструировать мир огромной временной протяженности» [стр. 51]. То есть «язык приносит с собой расширенную способность рисовать себе последовательность вещей и событий, которые непосредственно не представлены телесным органам чувств». По выражению Роберта Холла, «язык – это средство иметь дело с неявленным миром» [стр. 56].

 

Из этого следует, что «при помощи языка можно предвосхищать и планировать будущее и вести свою деятельность в настоящем с расчетом на завтра, иначе говоря, задерживать или контролировать телесные желания и активность в настоящем». То есть речь идет о «постепенном замещении простых реакций разрядки действиями. Достигается это за счет введения промежутка времени между стимулом и реакцией. Благодаря языку и его символическим временным структурам, человек может отсрочить незамедлительную и импульсивную разрядку простых биологических побуждений. Он уже не полностью подвластен инстинктивным требованиям, а способен до некоторой степени контролировать их» [там же].

 

Таким образом, если на стадии уробороса все реакции ребенка были полностью подчинены рефлексу, то на стадии формирования языка рефлекс отступает. Теперь реакции ребенка постепенно начинают подчиняться неким правилам, которые формируются у него под влиянием его социального окружения. Иначе говоря, у ребенка начинает формироваться мировоззрение.

 

Но точно так же потребность в формировании мировоззрения возникала и у человека. Пока он жил в единстве с природной средой, рефлекторные действия обеспечи­вали ему оптимальный режим функционирования в этой среде, то есть были, в из­вестной степени, безошибочны. Но, когда человек стал создавать для себя искусст­венную среду обитания, законы пребывания в природной среде перестали быть для него значимыми. Его связь с природой ут­рачивается, и рефлек­торные действия становятся ему не нужными. Теперь рефлекс начинает контролиро­ваться сознанием, его команды прекращают вы­полняться без обдумыва­ния, а действия, пе­рестав быть рефлекторными, ут­рачивают свою безоши­бочность.

 

Вот здесь-то и возникает, по-видимому, необходимость в факторе, компенсирующем воз­можность со­вер­шения ошибки. Таким фактором могла стать практика накоп­ления информации об устройстве мира и о правилах поведения в нем человека. Так появляется необхо­димость в мировоз­зрении как факторе, компенсирующем утрату спо­собности к рефлексивным дейст­виям.

 

 

 

Итак, процесс перехода наших далеких предков из животного состояния в человеческое можно изучать по аналогичным процессам у детей. И здесь возникает вопрос: почему этот переход происходит? Какая сила побудила дикое животное пройти сложнейший путь превращения в человека и с тех пор каждый раз побуждает повторять тот же путь новорожденного ребенка? И почему этот процесс не происходит с другими организмами?

 

Как мы только что выяснили, рост сознания у ребенка целиком зависит от его способности «к воздержанию от немедленной моторной развязки» [стр. 53]. Это достигается за счет введения временного интервала между инстинктивным откликом и образным стимулом.  «Есть глубокий смысл, – утверждает Нейман, – в тенденции отделять [немедленную и инстинктивную] реакцию от вызывающего ее перцептуального образа, … ибо результатом вмешательства эмоционально-динамических компонентов является нарушение или даже предотвращение… сознания» [стр. 54].

 

Таким образом, условием возникновения вербального мышления является воздержание от немедленной моторной развязки. Именно это воздержание позволяет «задерживать, контролировать, направлять и откладывать ранее импульсивные и неконтролируемые действия» [стр. 53] и, значит, «предвосхищать и планировать будущее», формируя вербальное мышление.

 

Но принуждение к воздержанию от «моторной развязки», то есть от физиологических, рефлекторных реакций, возникает буквально с первых минут после рождения ребенка. Едва появившись на свет, он тут же попадает в ситуацию ограничений, которые постепенно становятся только более жесткими. Думаю, эти внефизиологические условия жизни и создают предпосылки, которые постепенно вырабатывают в ребенке привычку к воздержанию, способствуя тем самым возникновению у него сначала образного восприятия и памяти, потом речи и вербального мышления. 

 

Как известно, дикие животные, по­падая в несвойственный им ритм жизни, в неестест­венные условия пита­ния и размножения, навязываемые им человече­ским укладом, также очеловечи­ваются, становясь животными домашними. Это проявляется у них в воз­никновении способности помнить и узна­вать хозяина, отзываться на кличку, даже пони­мать некоторые слова (например, команды). И, наоборот, в известных случаях воспитания де­тей животными в условиях естественной природы человек полностью утра­чивал характерные черты, отличающие его от жи­вотных.

 

Можно не сомневаться, что создание из первобытной обезьяны человека проходило в аналогичных условиях. В силу каких-то особых обстоятельств, о которых нам не известно, наш предок попал в ситуацию, когда физиологическое существование оказалось для него гибельным. Необходимость создания вокруг себя искусственной, внефизиологической среды и стало тем фактором, который создал из обезьяны человека.