Онтологические прогулки

Писать о Пушкине – дело неблагодарное. Тема эта настолько разработана, что сказать что-то новое кажется невозможным. И все-таки одна ее сторона представляется мне освещённой недостаточно, и я хочу, как смогу, ее раскрыть.

 

Артур Шопенгауэр как-то заметил, что обывателя и философа приводят в удивление разные вещи: обыватель удивляется явлениям исключительным и редким, в то время как все повседневное кажется ему понятным само собой; философ, напротив, способен удивляться обыденному и обыкновенному, и это побуждает его задумываться над общим характером вещей.

 

Казалось бы, нет для нас ничего более привычного и понятного, чем Пушкин. Пушкина знают все – от детей дошкольного возраста до седых профессоров. Со сказок Пушкина начинается наше знакомство с русской литературой (правда, на Пушкине оно, к сожалению, нередко и заканчивается). Что же в Пушкине может быть непонятного или загадочного? И все же, как выразился однажды Валерий Брюсов, «Пушкин только кажется понятным, как в кристально-прозрачной воде кажется близким дно на безмерной глубине».

 

В самом деле, почему до Пушкина русская литература представляет собой, по известному выражению, «культуру великого молчания»? Почему в ней отсутствуют имена, подобные Данте или Шекспиру? И почему после Пушкина появляются десятки выдающихся литераторов, выступающих во всех мыслимых жанрах и стилях? Что это – странное совпадение или же Пушкину действительно удалось открыть какие-то таинственные шлюзы? Один вариант ответа на этот вопрос у меня есть.

 

Известно, что литература теснейшим образом связана с таким явлением народной жизни, как язык. Это и есть тот инструмент, при помощи которого, по меткому выражению Кьеркегора, вздохи и стоны страдающей души преобразуются в прекрасную музыку. Однако, чтобы стало возможным с помощью языка выразить любые оттенки смысла, чтобы, проникая в глубины человеческой психики, удавалось сплести тончайшую вязь неуловимых переживаний, этот язык должен быть пластичным и гибким, содержащим в себе огромный изобразительный потенциал. Таким-то языком, поистине «великим и могучим», из которого произросла затем вся русская литература, и был язык, который мы называем языком Пушкина.

 

Конечно, это не значит, что именно Пушкин является его создателем. Язык невозможно создать. Вспомним хотя бы, чем кончились опыты с эсперанто, волапюком и идо. Создать искусственный язык – все равно, что создать искусственного человека. Язык – это живой организм, который зарождается, развивается и умирает по своим законам. Его существование естественно, как дуновение ветра, рост травы или плеск моря. Его истоки таинственны, как сама жизнь. Вмешательство в эту тайну человека всегда произвольно и бессмысленно (яркий пример – современный украинский язык). Поэтому Пушкин и не ставил перед собой задачу создания языка. Тот язык, на котором он писал, существовал и так. Это был обыкновенный разговорный язык, которым Пушкин просто воспользовался. Почему же тогда мы говорим о современном русском языке как о языке Пушкина?

 

Дело в том, что язык, чтобы получить статус литературного, должен быть воплощен в высокую литературу. До этого он считается диалектом, простонародным говором, поскольку неизвестно, обладает ли он достаточным изобразительным потенциалом для решения художественных задач. В свое время вся культурная Европа предпочитала писать исключительно на латыни, игнорируя новообразованные национальные языки. Так продолжалось вплоть до XIV века, когда Данте, создав «Божественную комедию», показал, что итальянский язык позволяет добиться такого уровня художественного воплощения, который ничуть не уступает уровню вергилиевой «Энеиды».

 

Напротив, создание шедевра сразу же возвышает язык и делает его литературным. Что же касается нации, которая на этом языке разговаривает, то она получает статус культурной. Когда ионийско-эолийский диалект стал языком «Илиады», он тут же, на ближайшие 300 лет, превратился в общегреческий литературный язык. Потом его сменил аттический диалект, но это произошло только после того, как на этом языке была написана «История» Фукидида.

 

В былые времена задача возвышения национального языка считалась настолько значимой, что нередко возводилась в ранг государственной политики. Гератский поэт и государственный деятель XV века Алишер Навои даже устроил со своим знаменитым предшественником Низами, жившим на 300 лет раньше, своеобразные литературные состязания. Низами писал на языке классической древности фарси, у которого уже имелась длительная литературная традиция (она восходила к персо-язычной поэме Фирдоуси «Шахнаме», запечатлевшей еще в X веке всю доисламскую историю Ирана от сотворения мира до завоевания его арабами в VII веке). Главным сочинением Низами, считавшемся вершиной поэтического мастерства, была так называемая «Пятерица», или «Хамсе» – пять поэм, написанных на традиционные для Востока темы: «Хосров и Ширин», «Лейли и Меджнун», «Семь красавиц» и т.д. Алишер Навои повторяет подвиг Низами. Взяв за основу те же темы, он пишет пять поэм на современном для себя материале, но использует для этого уже не фарси, а свой, национальный, тюркский (чагатайский) язык, который мы называем древнеузбекским.

 

Но что такое шедевр, какое произведение можно считать достойным этого звания? На мой взгляд, именно то, которое содержит образы человеческих типов, существующие вне зависимости от обстоятельств места и времени. Таковы герои Сервантеса, Шекспира, Гете, Мелвилла. Сколько бы ни существовало человечество, как бы ни менялись обстоятельства его жизни, люди всегда будут вступать в борьбу с ветряными мельницами, как Дон Кихот, любить друг друга, как Ромео и Джульетта, искать философский камень, как Фауст, или увлекаться безумными идеями, как неистовый капитан Ахав.

 

Видимо, есть в человеке нечто такое, что является его непоколебимой основой, некие духовные оси, таящиеся в самых глубинах бессознательного. На них нанизываются меняющиеся от эпохи к эпохе традиции, верования, предрассудки, но сами они остаются неизменными и определяют в человеке все его поступки. Гениальность художника проявляется в том, что он умеет увидеть эти оси под слоем времен и воплотить их в образы. Вечность духовных осей и обуславливает вечность произведений, в которых они воплощены. Словом, как заметил Шопенгауэр, «талант попадает в цель, в которую никто попасть не может; гений попадает в цель, которую никто не видит».

 

Вот Пушкин и сделал для русского языка то, что Данте для итальянского, Шекспир для английского, а Низами для узбекского. С одной стороны, он осваивает все стили и формы, которые встречаются ему в мировой литературе (наблюдение В. Брюсова). Он подражает арабской песне и испанскому романсу, воспроизводит терцины Данте и октавы Байрона, пробует сложные строфы Корнуолла, подражает речи раешника в «Сказке о Балде» и даже воссоздает в поэме «Руслан и Людмила» русский вариант «Неистового Роланда» Лодовико Ариосто. Тем самым он как бы дает мощный старт всей последующей русской литературе, говоря: «Смотрите, какие прекрасные вещи можно создавать при помощи нашего замечательного языка».

 

Но с другой, если бы его творчество ограничивалась только мастерским пересказом чужих произведений, он был бы просто талантливым стихотворцем, а не гением – создателем шедевров, возвысивших язык до статуса литературного. Поэтому в прекрасных стихах, на материале русской жизни он создает образы, которые обладают свойством быть бессмертными. Образ власти в «Медном всаднике» и в «Борисе Годунове», а также образ русского дворянства первой половины XIX века в романе «Евгений Онегин» – из того же ряда, что и Дон Кихот, Ромео и Джульетта, Фауст и неистовый Ахав.