Поэзия

 

 

 

 

Выдающийся американский поэт-модернист, критик и теоретик поэзии Эзра Лумис Паунд (1885 – 1972) давно причислен к наиболее влиятельным интеллектуалам своей эпохи: его идеи, вероятно, даже в большей степени, чем написанные им стихи, определили облик англоязычной поэзии прошлого века, предвосхитив и век нынешний. Лидер таких авангардных течений, как имажизм и вортицизм, он удвительно тонко чувствовал поэтические традиции прошлого, стремясь возродить их в новой форме так, чтобы вечное звучало современно, и чтобы сквозь гул современности слышались бессмертные голоса и мотивы. Паунд известен, прежде всего, как автор трудно доступных для перевода, понимания и толкования “Cantos” – гигантской лирико-эпической поэмы, написанию которой он посвятил большую часть своей творческой жизни. Все остальное, – а собрание малых по сравнению с “Cantos” стихотворений и поэм весьма обширно, – служило лишь подспорьем к этому необъятному опусу, задуманному поэтом еще в юности.

В своем творчестве Паунд последовательно размывал – считая их условными – границы между оригинальным стихотворением, стилизацией и переводом. Как переводчик, обращавшийся к стихам Конфуция и Ли Бо, Секста Проперция и Гвидо Кавальканти, Бертрана де Борна и Иоахима дю Белле, он руководствовался принципом “to make new”, стремясь не воссоздать (ре-конструировать) первоисточник средствами другого языка, а скорее пере-создать его, сотворить заново, используя иные языковые возможности и индивидуальное прочтение в качестве необходимых художественных инструментов. Он разработал прием «маски», вживаясь в образ автора переводимого стиховорения, как актер вживается в роль, и проживая его в актуальном историческом контексте как поэтическое alter ego. Фактически, Паунд в своей крайне упорядоченной и систематической литературной практике, носившей характер изыскательский, задолго до Юлии Кристевой открыл такое свойство поэтических текстов, как интертекстуальность: стихотворение, которое пишется сегодня, связано сокровенными узами с написанными вчера и позавчера. Оно ссылается на бесчисленное множество первоисточников; у него, как у человека, есть «предки», разветвленное гениалогическое древо, невидимое невооруженному глазу. Взыскательный художник не маскирует эти взаимосвязи и не стремится заглушить эти отголоски, созвучия, но, напротив, творит из них новое, оригинальное искусство. Из интертекстуального характера любого поэтического произведения следует, что поэты настоящего всегда в долгу у поэтов прошлого, истинный поэт – это поэт с родословной. Приведенные в нашей подборке переложения поэзии Древнего мира отчасти воссоздают поэтическую родословную Паунда. Ее воссозданием он занимался с юных лет. В первом же, опубликованном в Венеции, сборнике “A lume spento” (1908) мы находим тонкую стилизацию древнеегипетской поэзии, которую приводим здесь как образец паундовских масок.

 

 

 

De Ægypto[1]

 

Я, воистину, Я – тот, кто знает пути

В необъятности неба, и ветер служит мне телом.

 

Мне дано созерцать Госпожу этой Жизни.

Я, воистину, Я, кто со стаей ласточек прилетает.

 

Облачена в зелёный и серый,

Легки её ризы и развеваются на ветру.

 

Я, воистину, Я – тот, кто знает пути

В необъятности неба, и ветер служит мне телом.

 

Manus animam pinxit,[2]

Моё перо в моей кисти

 

Чтобы вывести желанное слово…

Уста мои созданы для чистейшего песнопенья!

 

Кто имеет уста, способные подхватить

Песнь Кумского Лотоса?

 

Я, воистину, Я – тот, кто знает пути

В необъятности неба, и ветер служит мне телом.

 

Я – пламя, поднявшееся из солнца,

Я, воистину, Я, кто со стаей ласточек прилетает.

 

Луна возлежит на челе моём,

Ветры трепещут под моими устами.

 

Луна – громадная жемчужина в водах сапфира,

Прохладны под пальцами моими быстротечные воды.

 

Я, воистину, Я – тот, кто знает пути

В необъятности неба, и ветер служит мне телом.

 

 

Герой этого стихотворения (в первой публикации озаглавленного “Ægypton”) – Египет, сын Бела, царя Аравии, завоевавший страну, названную его именем. Анализ этого текста повзоляет, наряду с древними папирусами, обнаружить и другой, более современный Паунду, источник влияния. Это прозаическое произведение Д.Г. Россетти “The Hand and Soul” («Рука и душа»). Из него заимствованы изречение “Manus animam pinxit” и образ Госпожи, облачённой «в зелёный и серый» (в таком облачении у Россетти предстаёт Душа). У Паунда древние и современные звучания и смыслы уживаются, переплетаясь, в одном тексте. Он не боится анахронизмов и, не смущаясь, включает в перевод-стилизацию иероглифического письма латинскую фразу – так же в поздние “Cantos” он будет включать китайские иероглифы, трактуя перипетии новейшей истории в свете философии и этики Конфуция. Ибо время, в котором существует истинная поэзия, – это вечность, а в ней нет ничего преходящего или отжившего, прошлое и настоящее неразрывно связаны не актуальностью, но безусловной (абсолютной) значимостью.

Далее мы помещаем переводы и стилизации, выполненные Эзрой Паундом во второй половине его жизни в госпитале Св. Елизаветы (поэт, обвиненный в государственной измене и по окончании Второй мировой войны доставленный из Италии на родину в США, был помещен в эту клинику после медицинского освидетельствования, установившего у него психическое расстройство). В этот горестный период Паунд расплачивался изоляцией за свои профашисткие убеждения, а литературная общественность предпринимала последовательные попытки обеспечить его досрочное освобождение. В 1949 г. «Пизанские Cantos» были удостоены Боллингенской премии. Несмотря на одиозность, Паунд стал ее первым лауреатом. Продолжая работать над “Cantos”, он вновь обратился к переводам. Так и возникли нижеприведенные тексты.

Материалом для написания цикла «Из любовной лирики Древнего Египта» послужили древнеегипетские папирусы и надписи на гончарных изделиях (1567 – 1085 гг. до н.э.), которые расшифровал, сделав итальянский подстрочник, зять Паунда, граф Борис де Рашевильтц. Английские переводы вошли в сборник “Love poems of Ancient Egypt”, изданный Паундом в соавторстве с Н.Стоком в 1957. «Разговоры в пору ухаживания», возможно, отсылают к Лукиану, у которого встречаются «Разговоры гетер», «Разговоры в царстве мертвых» и «Развгоры богов». Цикл «Из классической антологии, приписываемой Конфуцию» и трагедия Софокла «Трахинянки» переведены Эзрой Паундом в 1954.

 

 

 

 

 

Нырнуть и плыть с тобой вместе

Позволь мне, ведь этого я так ждала:

Открыться во всей своей стати

Чуткому взыскательному взору.

 

Одеянье моё для купанья из лучшей ткани,

Лёгкой, тончайшей.

Вот намокло оно,

Видишь, к телу льнёт,

Став ещё прозрачней.

 

Спорить не стану, твой облик чарует и манит.

 

Прочь уплываю, но вскоре к тебе возвращаюсь,

Трепещу и брызги вздымаю,

Как бы после всего очутиться с тобою рядом.

 

Смотри! Красная рыбка меж моих пальцев!

Ты рассмотреть её сможешь лучше,

Если сейчас ко мне подплывёшь

Поближе.

 

 

 

Ничто, ничто не удержит меня от любви

К той, на другом берегу стоящей.

 

Даже старый крокодил

Там, на песчаной косе между нами,

Разделить нас не может.

Я иду, его не страшась,

Я бреду по волнам,

Любовь её, ниспадая, устилает воды,

Волны в земную твердь обращая,

Облегчает мне путь,

И река для нас – Зачарованное Море.

 

 

 

Видеть её

Видеть её приближенье

И как прекрасна она –

Всегда будет радостью моего сердца.

Пусть вечность минет, со мной пребудет

Всё, что она мне приносит.

 

 

 

Когда она приветствует меня,

Широко раскрыв объятья,

Я чувствую себя как странник, что вернулся

Из земли далёкой Пунта.

Всё вдруг меняется; разум и чувства

Сливаются в аромате, загадочном и глубоком.

А когда приоткрыты уста её для поцелуя,

Лёгкой становится голова, я без пива пьянею.

 

 

 

Стать бы мне одной из её служанок,

Что всегда начеку

(От неё ни шагу),

Тогда бы я мог любоваться,

Не таясь, чистейшим

Её тела

Сияньем.

 

Стать бы мне её прачкой, хотя бы на месяц,

Тогда бы я мог смывать с её покрывал

Самые стойкие благовонья.

Впрочем, согласен довольствоваться и меньшим,

Быть печаткой её, прильнуть к её пальцу перстнем.

 

                                                                                        

 

 

 

 

ОН ГОВОРИТ:

Дорогая, только моя, нет второй такой,

Любимая больше всех женщин этого мира,

Сияющая, совершенная,

Звезда, восходящая над горизонтом на заре года,

доброго года,

Великолепная в переливах цветов,

С пристальным и завлекающим взором,

Её губы – само очарование,

Её шея – стать и соразмерность,

Грудь её – диво;

Её волосы отливают блеском ляпис-лазури,

Её кисти сияют ярче, чем злато,

Её пальцы грезятся мне лепестками,

Лотоса лепестки им подобны.

Её бёдра могут служить эталоном,

А её ноги любой иной красоты превыше,

Поступь её благородна

(vera incessu[3])

 

Моё сердце стало бы рабой, когда бы она мне открылась.

Каждый шею повернёт – то её провинность –

чтобы её увидеть.

Избран Фортуною тот, кто её обнимает,

Он стоял бы первым в ряду любовников юных.

 

Deo mi par esse[4]

Каждый взгляд неотступно следует за ней,

Даже когда пропадает она из виду.

Единственное божество,

нет равных.

 

ОНА ГОВОРИТ:

Голос его моё сердце лишает покоя,

По вине его голоса эти мученья.

С моей матерью он живёт по соседству!

Но я и взглянуть на него не смею,

Ибо её приведёт это в ярость.

 

МАТЬ:

О, прекрати говорить об этом мальчишке,

Даже мысль о нём – сумасбродство.

 

ОНА:

Ныне я – пленница, ибо в него я влюбилась.

 

МАТЬ:

Но ведь он – мелюзга, неразумный козлёнок!

 

ОНА:

Такая и я, я такая, как он, а он и не знает,

Как хочу я обвить его стан руками.

На это могла бы сказать моя мама…

Пусть творит судьбу золотая богиня,

Пусть со мною быть ему выпадет жребий.

 

Приходи же туда, где смогу тебя я увидеть,

Мои мать и отец со временем счастливы будут,

Потому что любому ты люб как гость долгожданный,

И они однажды поймут это тоже.

 

ОНА ГОВОРИТ:

Я хотела пойти туда, где был бы усладой

для меня отдых недолгий,

и вот встречаю Мехи в его колеснице,

в окружении шумном товарищей юных,

Как могу я вспять повернуть, отвернуться?

 

Могу ли неспешно пройти перед ним,

как ни в чём не бывало?

 

Ах, река – единственный путь обходной,

но ведь я ходить по воде не умею.

 

О, душа моя, ты вся как спутанный клубок.

Если я пройду перед ним, моя тайна себя обнаружит,

Я выболтаю все тайны, молвлю: Твоя!

И он имя моё назовёт, а затем

Передаст меня в руки кого-то из них,

А они ведь непрочь время весело провести.

 

ОНА ГОВОРИТ:

Моё сердце рвётся из груди, едва подумаю, как я его люблю.

И вот уж двинуться не смею.

Оно, моё сердце, места себе не находит,

Не даёт мне, как девам другим, примерить наряды, раскрыть свой веер.

 

Не могу я глаза подвести,

подобрать благовонье.

 

«Не останавливайся, войди в дом, не медля».

Вот, что мне сердце сказало однажды

И вновь повторяет, когда я подумаю о любимом.

Не дурачь, не разыгрывай больше меня, о, сердце.

Почему ты вдруг уподобилось идиоту?

Тихо сиди! Будь спокойно,

И к тебе он сам придёт непременно,

И моя настороженность не даст повода людям

Сказать: эта девушка от любви помешалась.

Когда вспомнишь его,

Будь крепким и твёрдым, не рвись из груди наружу.

 

ОН ГОВОРИТ:

Я поклоняюсь светящейся златом Богине

И хвалу ей пою.

Превозношу я Владычицу Небес,

Ей, заступнице, моё благодаренье.

Достигают слуха её мои заклинанья,

и она нарекает мне в жёны мою госпожу,

Ту, что искала меня и сюда явилась сама,

и что за блаженство пришло вместе с нею!

Воспарил я, ликующий, к вершине восторга

И с высот моего триумфа воскликнул:

Ныне

И здесь она.

Так любуйтесь!

Юноши к ногам её склонились.

В них – любви дыханье.

Я клятвы приношу моей Богине,

Ибо Она мне в жёны сулит эту деву.

Три дня провёл я в молитвах,

Бормоча её имя.

Уже пятый день, как она от меня далече.

 

ОНА ГОВОРИТ:

Я пришла к его дому, и дверь там была открыта,

Возлюбленный мой восседал подле своей мамы,

Братьями и сёстрами окружённый.

Каждый, кто ни пройдёт, взглянув на него, улыбнётся,

превосходный юнец, нет ему подобных,

товарищ редкостных качеств.

Он взглянул на меня, когда я проходила,

и сердце моё тогда ликовало,

если бы то, о чём думаю, мать моя знала,

сама пошла бы к нему однажды.

 

О, Божество Золотого Света,

Передай моей матери знание это.

И тогда смогу к нему приходить я

И стан его обовью, никого не смущаясь,

И под взорами толпы не заплачу,

Но возрадуюсь оттого, что они всё знают,

И оттого, что ты меня знаешь,

И в честь моего Божества я устрою тогда дивный праздник!

Моё сердце бунтует, едва подумаю об уходе.

Если избранника моего удаётся узреть до заката,

Сон мой полон очарованья.

 

ОН ГОВОРИТ:

Вчера. Семь дней и я её не вижу.

Болезнь моя усугубилась; все члены отяжелели.

Сам себя не узнаю я больше.

 

И верховный жрец исцелить меня не может,

Недуг мой не распознаётся.

Сказал я: лишь она возвратит меня к жизни.

Одно имя её мне поможет воспрянуть.

Её послания – жизнь моего сердца,

Что ко мне возвращется и меня покидает.

Моя возлюбленная, лишь в ней моё исцеленье,

И превыше она любой фармакопеи.

Всё моё здоровье – в её приходе,

Исцелить она может меня одним взглядом.

Так пусть же она глаза мне откроет,

И оживут мои члены снова,

Пусть она говорит, и сила моя вернётся.

Как только её обниму, уйдёт моё наважденье.

Семь дней и

она от меня далече.

 

                   

                                                                     

 

 

 

 

 

ОНА:

Кудри травы, кудри травы

Срезать за прядью прядь,

Корзину наполнять,

Тракт Чхоу открыт,

Но не ноша тяготит – он из дум моих не уходит!

Так пусть у дороги корзина постоит.

 

 

ОН:

Подъём, подъём,

Всё выше, ввысь,

Конь на горном пути!

Чуткий конь на горнем пути,

Дай напиться – и будет нам легче бремя нести.

Ибо чаша позолочена, любовь – растрачена.

Боль долго длится.

 

 

Чёрные кони с жёлтой пеной на боках

Не взойдут на вершину горного хребта.

Глубокий глоток из носорожьего рога,

Но любовь одинока и не уходит так долго

.

 

Всадник трясётся в седле, спотыкаются кони,

Мы, вершины пока не достигнув, плетёмся по склону.

Пусть же кони хромающие осилят дорогу,

Как я мог оставить любовь мою одинокой!

 

  

 

                                                                                      

 

Лодки сосновой скольженье

По теченью прилива

Слух огнём объят, сон разъят,

Вспять несётся; сердце во мраке,

От вина не станет яснее,

И играть у меня нет воли.

 

Разум – не зеркало, куда каждый жаждет глядеться,

Братья есть у меня, но на них не рискну опереться,

Ибо правды боятся они и всегда к перебранке готовы.

 

Моё сердце – не камень токарный, что вращается снова и снова.

Правота есть всегда правота, а не прихоть и не рассчёт.

Правда как древо, что на вершине растёт.

 

Злоба толпы и судьбы не раз миновала,

Но и стрел, разивших без промаха, было немало.

А порою насмешка бьёт в самое сердце – ничуть

Не слабее прямого удара в открытую грудь.

 

Всевышнее солнце, сговорчивая луна

Попеременно

На небо восходят и убывают.

Тоска прилипла к сердцу как нечистая рубаха, Я

Цепляюсь за слова,

Сил летать не имея.

 

 

 

 

 

 

Колючий цветок расточает семена,

Пустошь папоротником поросла. Он, вскочив в стремена,

Отъезжает, а я остаюсь одна.

 

Колючий цветок рассыпает семена,

Засевая могильный холм. Он, вскочив в стремена,

Отъезжает, а я остаюсь одна.

 

Рог, служивший подушкой, белее риса,

Покрывало из шёлка блестит, словно в огненных лоскутах,

На рассвете я остаюсь одна.

 

Летний день,

Зимняя ночь, сто лет

И мы вместе войдём в один дом.

 

Зимний день, летняя ночь,

Каждая ночь, как зимняя ночь,

Каждый день долгий, как летом,

но в конце концов мы войдём в один дом.

 

 

 

 

 

«Долгий ветер, утренний ветер»

 

Сокол, летящий во мраке,

Ветер, дующий долго в лесу,

Забыв про детей, я вам докучаю,

Север, север?

 

Толстый дуб на склоне, шесть привитых груш в долине

Куда же, куда

Север, север

Так забывчив?

 

Сливовые деревья на холме

Цветёт персик в долине

Куда же, куда?

Я пью, заглушая кручину.

 

 

 

 

 

 

1.

Плотно, ох, плотно разросся тростник,

Не пройти коровам, не надломив

Его стебли, друг к другу льнущие, жёсткие листья.

Наши братья будут здесь наготове,

Созванные согласно завету,

Ибо расстелена циновка к циновке,

И старец несёт свою табуретку.

 

2.

Мягкую циновку из соломы постели поверх бамбуковой циновки

Пусть прислуга внесёт табуреты,

Пусть за тостом следует тост, пусть вина поспорят;

Исполняя все древние заветы,

Чаши вели оросить, затем подать соус,

А впридачу рассолы и из жареного мяса угощенья,

Рубец и котлеты, и, покуда бьют в барабаны,

Пусть покажут певцы всё своё уменье.

 

3.

Надёжный лук упруг, мой юный друг,

И точного веса каждой стрелы наконечник,

И каждый выстрел неотвратим, поражая цель,

Также статен и прям стоит рядом с лучником лучник.

Вновь стреляют они, и четыре цели поражены,

Как будто деревья мгновенно посажены ими,

Соприродны луков упругость и лучников стройность –

В них породы признаки зримы.

 

4.

Его старший сын – господин этих вин,

И вкус каждого превосходен,

Так проси в час досуга для себя и для друга,

Покуда ты юн и свободен.

Напряженье в спине не проходит вполне

В заботах о домочадцах.

Жизнь в веселье длинней! Верь сему и налей,

Чтобы радости в ней не кончаться.

 

 

 

 

 

***

 

Дюк Лью, бесхитростный,

Бездомный, обездоленный,

От границы к границе

Собирает зерно амбарное

В мешки и пакеты пищевые

Для удобства пользованья, лук натянутый,

Пика, щит, клинок обнажённый,

И прямо вперёд – тракт открыт.

 

 

 

 

 

 

 

Str. I. (под сопровождение струнных,

преимущественно, виолончелей)

Фобос, Фобос, покуда Ночь не убита тобой

И хлопьями не опала поверх сияющей чистоты,

Скажи, покуда не скрылось последнее меркнущее светило:

Где лежит сын Алкмены, что меня покинул?

О, да, твой взгляд пронзителен, как яркий свет,

На пути земном, на пути морском

ты ли не найдёшь в любой щели того,

кто укрылся от пристального ока твоего?

 

 

Ant. I.

 

Дневной ветерок остался одинок,

Что за жалкая птица,

О коей так много просителей печётся,

И я вопрошаю, что такое страсть сердца,

Или как засыпает любовь в очах бесслёзных,

Измученных страхом на пути опасном,

Когда утром невеста без мужа, одна в пустой зале,

Ждёт только зла,

что рок принесёт?

 

 

Str. II.

 

СЕВЕРНЫЙ ВЕТЕР или Южный, дующий неутомимо,

волна за волной, половодье.

Кровь Кадма на Крите, разят без промаха стрелы Орка.

Что за дом у тебя ныне,

некий Бог не расшатает?

 

 

Ant. II.

 

Простите, что Вас, госпожа, упрекаю,

Но храните Вы ложные упованья.

Размышляли ли Вы о том, что со смертью

От Владыки Кроноса умерший получает

неизменное счастье?

Любая боль угасает.

 

 

(тихо втупают барабаны)

 

 

Проворную Ночь ничто не заставит помедлить,

Ни рок, ни богатства несметные и трофеи.

Скоротечную радость даёт то, что вскоре утрачено будет.

Пусть воздержится от отчаянья Королева.

Разве Зевс лишён глаз (кто это сказал?)

и не видит своё потомство?

 

                                                                               

 

Str. I. (декламация)

 

МЕЖ ГОРЕСТЕЙ разрываясь, какую горесть оплакивать,

Какую первой? Какую последней, где веский довод?

Одно бедствие для меня как двойная ноша.

 

 

Ant. I.

 

СМЕРТЬ непрошенная в доме,

смерть бредёт по дороге.

 

 

Str. II. (пение)

 

ЧТО ЗА ВЕТЕР прочь унесёт меня и моё горе,

Вырвавшись из каменного очага, пусть он прочь меня унесёт.

Сын Бога мёртв,

Тот, кто был так силён и отважен,

А я, малодушный, сей смерти свидетель,

столь быстрой для глаза,

Боль с корнем не вырвать,

и так необъятно

Величие краха.

 

 

Ant. II.

 

Ныне здесь.

Как Проны пронзительный вопль в заплаканном небе,

Этот звук не был долог.

Чужестранцы внесли его в дом,

Волоча едва ноги, с любовью, что всё ещё их охраняла.

Непомерна тяжесть безмолвия,

Ибо не скажет никто,

Притворился, уснул

Или Смерть воцарилась мгновенно.