Проза

В Ростове-на-Дону есть городская достопримечательность – парамоновские склады, давно полюбившиеся горожанам развалины, служащие декорациями для романтических пикников и прогулок. Территория одновременно заповедная и заброшенная, угрюмая и живописная: местному Тому Сойеру и его шумной команде – раздолье, испитому декаденту – Кастальский ключ, рецидивисту – хаза. И, разумеется, бесплатный дом свиданий. Здесь трава пробивается сквозь все щели и трещины, а камень сыплется, как в Византии, – часто. Слава богу, не всегда на головы почитателей руин (помните, у Державина, вольным или невольным акростихом «Реки времен»: «Руина чти»?).

Случаи травм, обрушений с безымянными пострадавшими – главным образом, сотрясения да сломанные руки-ноги, – тем не менее, имели место. Кто-то в недобрый час пристроился под аварийной стеной справить нужду и был сурово наказан за осквернение внезапным обвалом. Кто-то решил проверить навыки скалолазания и свалился, вырвав с мясом полустертую временем архитектурную деталь. Бывали и грабежи, разбойные нападения, сходки местных наркоманов, дебоши и даже изнасилования в дикие времена. От окрестной гопоты доставалось на орехи курсантам мореходного училища. Случались пожары – возгорания от костров, разведенных ютившимися здесь бездомными. Но еще более характерны туристические паломничества, традиционные семейные походы с термосом и бутербродами, а также дружеские возлияния. Немудрено: рядом порт, место, где город встречается с переменчивой водной стихией, зона вольной и маргинальной жизни.

Мрачная урбанистика, почтенная старина и первозданная природа, уверенно разрушающая брошенный государством на произвол судьбы памятник культуры федерального значения – разве не колоритно? Под табличкой «Проход закрыт. Опасная зона» – гордое граффити «Мы здесь трахались!» Лично я вывел бы белой краской на какой-нибудь из стен предсмертные державинские строки:

Читалось бы уместно. Сама строфа, как обломок стены.

Знаменитые склады на Береговой получили свое наименование в честь ростовского купца Елпидифора Трофимовича Парамонова, которому, однако, принадлежала лишь малая их часть, всего пара корпусов, не более. Здесь хранилось по преимуществу зерно, тонны и тонны зерна. Место, выбранное для постройки складов, изобиловало холодными подземными ключами, чем и воспользовались создатели этого своеобразного архитектурного ансамбля: они пустили воду родников по трубам, проведенным под полом хранилищ. Это обеспечило необходимый микроклимат – как в холодильной камере. В войну ростовский порт бомбили, немецкая бомба попала в один из корпусов, нарушив водоснабжение. Со временем трубы, которые никто и не думал ремонтировать, окончательно износились, произошел прорыв, и образовался огромный бассейн с чистой, постоянно обновляющейся родниковой водой – отрада горожан, пристрастившихся посещать эту никем не предусмотренную, стихийно возникшую и с городской администрацией не согласованную купальню. Мальчишки взбирались на самый верх шатких развалин или грели спины, сидя в оконных проемах, и, когда жара хорошенько пропекала их, ныряли в благодатную воду источников с нешуточной высоты, иногда украшая свой дерзкий полет замысловатыми вензелями сальто. И девицы, и матроны радостно преображались в вертких русалок. Малых детей в огромную парамоновскую купель погружали, как при крещении, бормоча молитвы, или просто для закаливания. Плескались, ныряли и зимой, ибо даже в феврале здесь на камнях зеленела свежая трава – городской оазис.

Трудно найти более подходящую декорацию для любовной драмы в трех действиях соответственно трем возрастам персонажей, соединенных прихотью судьбы и ловкостью амура в довольно шаткую пару. Неужели никому не приходило в голову использовать парамоновские склады в качестве сценической площадки?

Действие первое. Он и она еще школьники. Скоро выпускной. Она млеет, слушая его горячечный бред. Он одновременно признается ей в любви и просит ее позировать ему голышом: ему нужно хорошенько набить руку на «обнаженке» перед поступлением в Суриковское училище. Она еще не знает, чему посвятить себя в будущем, но уверена, что будет заниматься танцами, как бы ни сложилась ее взрослая жизнь. Он решил стать живописцем, и она нужна ему не только как возлюбленная, но и как податливая бесплатная модель. Середина знойного июня, повсюду разлито расплавленное золото солнца. Девушка, не успев опомниться, превращается в эстетический объект, которым юноша намерен распоряжаться по собственному художественному произволу. Хуже того, ей предстоит стать материалом для его будущих картин. Из ее живой плоти он будет создавать на мертвенной глади холста немые и навсегда застывшие, безжизненные образы. Ей предстоит принести в жертву его вдохновению свою красоту и свежесть…

Он и Она стоят на краю парамоновского бассейна и смотрят то друг на друга, то на громоздящиеся вокруг руины, словно сошедшие со старинных литографий, то на плотную воду, питаемую подземными ключами. Их кусают комары, и они незаметно друг от друга чешутся (незаметно, потому что чесаться на свидании неромантично). Она в коротком платьице, он в футболке и шортах. Она прикасается к его шортам ладонью, словно желая узнать, какова на ощупь их джинсовая ткань, и, как бы невзначай, упирается в резко обозначившийся выступ. Застывает на этом выступе, как восходитель над пропастью, готовый сорваться от любого стороннего шороха…

Он густо краснеет. Она заливается смехом.

Он собрался было прочитать ей свое любимое стихотворение, завершающееся такими вот строками:

но проворство ее руки опередило его.

Есть у него и другая домашняя заготовка, которую он, наконец, решается пустить в ход.

– Я бы хотел, – произносит он зловеще, – чтобы мы с тобой остались одни на целом свете. Чтобы все эти придурки сгинули в какой-нибудь мега-катастрофе, а мы с тобой положили начало новому человечеству…

– Какая жуткая фантазия! – протестует она. – А как же наши близкие, друзья?! Мне жалко маму, брата, плакать хочется…

– А мне кроме тебя никто не нужен, – изловчился и чмокнул, попал в ухо. – Только ты и я.

– Нет, не хочу так. Это жлобство.

– А ты представь, – он продолжает наступление, ее рука соскальзывает с выступа, но вскоре возвращается на то же место, – представь, что мы с тобой – на руинах Трои. Все перебиты, и только мы выжили. Представь.

– Троя погибла от извержения вулкана? – уточняет она.

– Да нет же! – поправляет он с досадой. – Не путай, то Помпея. А Трою разрушили древние греки…

– Не понимаю, чем она им мешала?! – произносит она с лукаво-нежной улыбкой. Рука ее резко дергает застежку-молнию и троянским конем проникает сквозь образовавшийся просвет…

Она опередила его, и теперь он чувствует себя предметом, находящимся всецело в ее власти, – застигнутым врасплох, набухающим, готовым взорваться. В этой первой игре обладания она берет верх.

– Ах, вы сучата! – слышится голос старого пропойцы за их спинами. – Вы что за срам тут развели?! Школота! Геть отсель!

Действие второе. Обоим за тридцать. Он член местного Союза художников, при заказах, а, стало быть, при хороших деньгах. Недавно выкупил у семьи скончавшегося заслуженного богомаза брежневской эпохи мастерскую с видом на набережную, неподалеку от легендарных складов. В пятнадцати минутах ходьбы. «За пятнадцать минут дойдешь», – сказал он ей по телефону, повторив: «За пятнадцать минут», – и ее как переклинило:

За пятнадцать минут дойдешь

За пятнадцать минут

За пятнадцать минут дойдешь

За пятнадцать минут

За пятнадцать минут дойдешь

За пятнадцать минут

За пятнадцать минут дойдешь

За пятнадцать минут –

навязчиво звучал его голос в ее голове, пока она шла к нему от парамоновских руин вдоль запруженной машинами дороги.

Она, как и пообещала себе лет пятнадцать назад, посвятила всю свою молодость искусству танца – всю без остатка, без отвлечения на семью, сокрушительные романы или подобие другой карьеры. Успела, однако, по настоянию родителей («для корочки») окончить питерский Институт культуры, что, впрочем, никак не сказалось на ее трудоустройстве. Недавно три года проработала танцовщицей в Турции.

В его мастерской, в тесном предбаннике, оборудованном под кухню, с треснувшей раковиной, газовой колонкой, электроплитой, старым топчаном и шатким столиком они без долгих предисловий занялись любовью, и на это потребовалось больше времени, чем он рассчитывал. Возня затянулась. А ведь он с нетерпением ждал момента, когда ее вертлявое тело, наконец, угомонится, и он сможет нарисовать на нем все, что задумал: аллегорию падения Трои в стиле античной чернофигурной вазописи. Он хотел расписать ее, как амфору, и наспех затеянный коитус был лишь предварительным маневром или, точнее, подготовительным этапом, чем-то вроде грунтовки холста. Когда ее плоть стала менее ретивой и более податливой, сгустились сумерки, и рисовать пришлось ощупью, наугад. Груди сделались щитами сомкнувших ряды воинов, вдоль обеих рук, разрезая их пополам, протянулась зубчатая крепостная стена, которая угрюмо возвышалась, когда живая амфора расставляла руки в стороны, и рушилась, как только руки покорно опускались и повисали плетьми вдоль тела. Шея преобразовалась в башню, лицо – в грозовое небо над ней, глаза – в две зрячие звезды, символы неумолимого рока. Дар коварных ахейцев мастер запечатлел на животе; силуэт коня вышел меньше фигур воинов, которых он должен был скрывать в своей утробе и которые выстроились в грозную шеренгу над ним, – детская деревянная лошадка под ногами напирающей пехоты.

Еще минут десять она кружилась, чернофигурная амфора, словно на гончарном круге, – перед зеркалом, прикидывая, какой откровенный и экспрессивный танец лучше подошел бы к его рисунку. Потом они пошли пить чай туда, где недавно случилась их бессловесная близость, – нужно было дождаться темноты, струящегося лунного света, безлюдья. Ожиданье тянулось, и они невольно раздражали друг друга, как часто бывало и раньше, в других местах и обстоятельствах их тайных свиданий. Она раздражала его тем, что начала машинально откалывать кусочек дешевого шпона от и без того облупленного, расшатанного, прожженного сигаретами стола, доставшегося от прежнего владельца. Он довел ее до тихого бешенства тем, что по привычке дурно заговорил о жене, знакомыми фразами, слышанными не раз, на которые приходилось реагировать так, как будто они произносятся впервые и требуют дружеского понимания.

– У меня жена интеллектуальная дура…

– В каком смысле?

– В смысле, начитанная идиотка.

Ей предстояло под покровом мрака, размалеванной и неузнанной никем из знакомых, что могли бы случайно попасться им на пути, пройти обратно к парамоновской купальне и совершить там при луне задуманный им ритуал. Предвкушение священнодействия распалило не столько их воображение, сколько память, из которой теперь с легкостью извлекались сценки прошлого – молодежные сходки на руинах. Особой популярностью пользовались танцы с огнем в ее исполнении. Парамоновское фаер-шоу. На это эффектное представление за полночь собирались толпы восторженных зрителей. Она получала прекрасную возможность спровоцировать его вялую ревность, а заодно потрепать нервы желторотым поклонникам, мечтавшим увести укротительницу огня под ручку – неважно, куда: на смотрины к маме или в соседнюю подворотню. На узкой доске, перекинутой от стены к стене над водой, она раскачивалась, точно отважный канатоходец, выделывая феерические трюки, и отблески ее факелов носились по дну бассейна янтарными рыбинами.

Там же, в купальне в конце 1980-х – начале 1990-х частенько затевались поэтические ристалища. Ростовские поэты скандировали свои вирши, сидя или стоя в оконных проемах над бассейном, и частенько, окончив чтение, пропустив стакан водки и перекрестившись, с шумом срывались в воду.

– Помнишь, как Лёня читал стихи, балансируя на длинной перекладине над купальней: «А комната кружится / И где-то смысл жизни…»? Меж тем затертые до дыр и лопнувшие в нескольких местах джинсы непоправимо сползали, оголяя его поросячью задницу!

Последняя сходка местного Клуба рифмачей состоялась ранней осенью 1994-го. Затем всё почему-то рассосалось. А в ту пору полуразрушенная купальня полнилась эхом пространных поэм, бардовских баллад и жарких споров о природе искусства. Помнится, тогда была популярна песенка Ильи Кормильцева про женщину, которая всегда выходила в окно… Другой Илья, тезка Кормильцева, предположил, что имеется в виду матушка-Россия. «В доме было сто тысяч дверей, а она выходила в окно… Она разбивалась насмерть, но ей было все равно…» У Блока «о, Русь моя, жена моя…», а тут какая-то сумасшедшая, самоубийца… Однажды собравшиеся поэты решили экспромтом написать пародии на этот текст и выбрать из них лучшую. Началось глумление, довольно-таки похабное, особенно учитывая невеселый, мягко говоря, подтекст песни. Ей запомнилась одна из пародий, вызвавшая всеобщий гогот и, вероятно, победившая. Глупость и пошлятина, но смех одолевал ее и теперь: «Она часто путает двери / И заходит в мужской туалет. / Ее ждет в этом царстве безверия / Страстный танец под звук кастаньет…» Очень по-ростовски, правда? Да, все они были тогда полными придурками и не понимали, что происходит вокруг! Всем хотелось вдоволь постебаться, в моду вошла отвязность...

Ныне, пять лет спустя, у бассейна чаще тусуется разномастная мелкота с плеерами. Собираются, чтобы послушать свой рэп и подрыгаться, сбагрить друг дружке дурь или что покрепче. …

– Но сегодня мелкоты не будет, можешь не сомневаться…

– Откуда такая уверенность?

– Полезные знакомства. Знаю из проверенных источников, что вчера в парамоновских складах накрыли целую ораву обдолбанных недоумков. Сегодня туда не один кретин не сунется.

– Кроме нас с тобой…

– А нас милиция бережет…

Он добился поразительного эффекта: в темноте ее разрисованное, все в мятежных тучах лицо казалось отсутствием лица, сливалось с фоном. Только белки глаз вырывались из этой густой сажи и парили светлячками в воздухе. Жуткое зрелище! Впечатлительный и суеверный прохожий перепугался бы не на шутку, увидав такое на своем пути. Дьявольщина, да и только!

– Откуда здесь песок?! Раньше его не было. Насыпали. Неужели собираются ремонтировать эту развалюху?

К его досаде, разоблачилась она слишком быстро и уверенно, подчеркнуто умело, кичливо профессионально. Точно не натурщица даже, а стриптизерша с хорошим стажем, а главное без необходимого в таком сакральном деле трепета, и все сразу пошло не так. Да, танец ее был прекрасен, можно сказать, безупречен, но он не давал раскрыться его рисунку, а напротив, делал чернофигурное падение Трои всего лишь декоративным и необязательным. Виртуозными па она, вместо того, чтобы разбудить трагическое чувство, лишь подчеркивала собственную телесную красоту и сексуальность, хотя нужды в этом не было никакой (все равно, что доказывать очевидное). То оставляя ее в переливчатом лунном сиянии, то выхватывая из мерцающей тьмы лучом фонаря, он пытался убедить себя, что задуманный им ритуал вершится-таки, и на славу, но каждый новый поворот шеи или стана, каждый взмах руки или подъем гулкой стопы усиливал разочарование, а он столь многого ждал от этого танца – едва ли не творческого преображения и возрождения! Ловко и мастеровито рисуя на заказ, именитый уже в родных пенатах художник разучился рисовать для себя, для души! Тема, устаревшая к концу XIX столетия, но ставшая для него такой банально-актуальной! Ему, бедолаге, даже сон приснился, будто Черный Квадрат Малевича превратился у него на глазах в Черный Куб, повис перед ним в воздухе и преградил ему дорогу. Пытается горе-путник этот Куб обойти справа, слева, а тот движется за ним, как наваждение, и не пускает! Можно проползти под ним, – решает художник и опускается на карачки. Но когда он протискивается в узкое пространство между Кубом и землей, Куб начинает медленно и беспощадно опускаться, раздавливая свою добычу в лепешку… Танец должен был пробудить в нем темное первобытное чувство и одновременно «гибельный восторг», из этой горючей смеси и родилось бы новое вдохновение, которое помогло бы ему отпружинить и перепрыгнуть проклятый Куб. Срочно требовались мистерия и умелая жрица…

Плеск воды. Она нырнула в бассейн и поплыла, смывая с себя историю Трои. Вокруг нее образовалось пятно смытой краски, – не увидел, а скорее представил он. Выйдя из воды, отчеканила:

– Я приняла решение. Это последний раз. Больше мы не будем встречаться.

Действие третье. Оно вершится в его голове. Ключи больше не бьют в парамоновских складах, гвалт стих, бассейн высох, осталась лишь пара ручейков, где в жаркие летние дни принимают охлаждающие ванны бродячие собаки. Ему уже за сорок. Он приходит сюда со складным стульчиком под мышкой левой руки и папкой с бумагой для крупных эскизов под мышкой правой. «Убрать, как Гейзиху, не удастся, – рассуждает он, доставая из папки чистый лист, а из кармана рубашки – аккуратно заточенный карандаш. – За свободу придется заплатить. Не инвалидность, конечно, это уж слишком, но множественные переломы и травмы, несколько ограничивающие способность к самостоятельным перемещениям. Посильные откупные для отягощенной совести».

Рука его отработанным движением рисует силуэт женского тела, а внутри него – фигурку троянского коня. Девушка, по возрасту годящаяся ему в дочери, появляется за его спиной и внимательно следит за тем, как на глазах рождается рисунок.

– Я знаю, что ты тайно встречался с ней, – произносит девушка, совершенно отстраненно, беззлобно. – И мама знает, но не от меня. Кто донес, не скажу. Я годами утешала ее, уверяла, что любишь ты только ее, а это – так, несущественное увлечение, необходимое любой творческой натуре для разнообразия. Она то верила мне, то не верила, хотя таким, как я, нельзя верить.

Он оборачивается, желая встретиться взглядом с той, которой нельзя верить, но вместо нее видит бездомную собаку, серую в черных пятнах, с облезлой, липкой, точно мазутом измазанной, шерстью. Собака стоит на задних лапах, упираясь передними в спинку его детского трона, оживленно принюхивается к нему и заискивающе виляет хвостом. Вероятно, неудовлетворенный только что нарисованным, художник комкает набросок и швыряет его в сторону. Оголодавшая приблуда зубами и лапами рвет так и не родившийся шедевр и принимается жевать несъедобные клочья бумаги.

Затем он представляет, как через три года снова приходит сюда. Приходит один, прихрамывая, весь изломанный и нашпигованный металлом после автокатастрофы, в которой он выжил, а его жена – интеллектуальная дура, начитанная идиотка – разбилась насмерть. Жена была старше его на четыре года, и, когда они сошлись, у нее имелась дочь от первого брака, удочеренная им и очень привязавшаяся к нему, беспринципному ловеласу. Красавице-падчерице теперь 19-ть. Вчера он, утратив чувство реальности, предложил ей переехать в другой город, где никто ни во что не станет вникать, и там выйти за него замуж. На сожительство с ним она согласилась через полгода после гибели матери. Призналась, что всегда любила его, как мужчину, и ненавидела мать, как соперницу…

Она не придет к нему в эти развалины и не спляшет перед ним, разоблаченная, на дне высохшей парамоновской купальни танец погибающей Трои. У нее есть парень, за которого она собирается выйти замуж, а у него – жена, на четыре года старше, дура, идиотка, гнусная Гейзиха и проч. Сидя на складном стульчике там, где раньше переливался солнечными бликами прохладный бассейн, он пытается расшевелить свой унылый мозг дикими фантазиями, одна болезненнее другой: гибель жены в автокатастрофе, в которой виноват он и только он, прелюбодеяние с падчерицей, предавшей родную мать еще до ее смерти… Становится страшно при мысли, что эта иллюзорная вина не может заглушить в нем вину истинную, а его истинная вина настолько заурядна, что даже каяться в ней постыдно. Завтра ему предстоит принять активное участие в совещании, посвященном дальнейшей судьбе аварийно-опасных парамоновских складов.