Проза

            Полицейский старшина с пузцом над ремнем придержал двери на тугом доводчике. Он пропустил в линейное отделение голенастую девочку лет одиннадцати с гитарой в парусиновом чехле. Но первым, нагнув голову, протиснулся стажер в новенькой форме. Следом за девочкой юркнул белобрысый подросток в потертой джинсе и с татуировкой змеи на шее: кроваво-зеленый гад норовил цапнуть хозяина за кадык. От распухшего носа на оба глаза пацана расплылся бардовый фингал. Стажер поймал малого за воротник и пихнул назад, к двери.

– Пусти! Сука ментовская! – Пацан лягнул парня.  

– Оставь! Пусть будет! – сказал старшина.

            Стажер «оставил. Пацан проворчал матерщину.

Дежурный капитан за стеклянной перегородкой зевнул до слез.

– Этого, зачем притащили? – спросил он.

– Кто притащил? Мы гоним, а он идет! На ступеньках еще один шмалит! – кивнул на двери стажер. – В электричке побирались. Песни пели. А этот драться полез, сука…

– Отставить, Егоров! Ты его, что ли?

– Никак нет! Сам с такой рожей ходит!

– У входа, кто? Юхневич, тебя спрашивают! Дружок твой, Корзун? – спросил офицер.

Пацан презрительно отвернулся. Старшина утвердительно кивнул.

– Так, Юхневич, ноги в руки и пшел отсюда! Пока я тебя с твоим дружком не закрыл.

– Ага! Ща! Шнурки на тапках завяжу! С кого бабосы стричь будешь?

– Слышь, че ты такой борзой! – снова вспылил стажер.

– Отставить, Егоров!

Девочка на стуле обняла гитару: кружевной воротничок, школьный пиджак и юбка.

– Привет, Кирюха! – сказал офицер. – Все бегаешь?

– Здрасти.

            Офицер набрал номер телефона и пригладил ровный пробор.

– Вась, ты что ли? Портнов говорит. Доложи Сергей Ванычу, Баринову привели. Пусть машину пришлет. А того! – передразнил он. – Ваша, вот и возитесь! – и бросил трубку.

– Я на автобусе доеду, – сказала девочка. 

– Знаю, что доедешь…

– Отпусти ее! Она с нами работает! – пацан деловито облокотился о перегородку.

– Рассказывай! Ее домой отвезут, Юхневич!

– Сто пудов?

– Двести! Начальник полиции их сосед. Двигай отсюда! Дружка прихвати!

            Пацан помялся.

– Ладно, малая. Если опять свинтят, знаешь, где искать!

Он глянул на ментов, мол, «я предупредил».

            Офицер налил чаю в кружку и пятерней загреб из целлофанового мешка конфеты.

– Егоров! – офицер подбородком показал, чтобы тот отнес чай и конфеты девочке.

Парень отнес, стараясь не расплескать. Старшина, присев на подоконник, глядел, как девочка осторожно пригубила кипяток. Уважительно сказал:

– Прошлый раз такой концерт тут устроила! Да, Петрович? – Офицер кивнул. – Талант!

 

1

            Кира не вернулась домой ни после шестого урока в два часа дня! Ни в третьем часу, после классного часа! Не было Киры и у лучших подруг.

            Бабушка, Татьяна Дмитриевна, дважды просила мужа подогреть обед для внучки, и теперь заплаканная сидела на привычном месте, в углу, у обеденного стола, грузно опершись о клюку. На кухне густо воняло корвалолом.

            Евгений Константинович в потрепанном блокноте искал кое-как, крупным детским почерком записанные номера телефонов одноклассников Киры. Отставив книжку вперед, он долго, поверх очков, сверял запись на желтой странице, и тыкал дрожавшим пальцем в клавиши телефона. Затем старики слушали безнадежные гудки – Баринов включил для жены громкую связь. Он ворчал на Таню за то, что та запрещала Кире брать в школу мобильный телефон: «Отберут! Потеряет!» А она просила мужа сходить на школьный двор, поискать: «Только не ругай ее!» 

– Женя! Это они забрали Киру! – вдруг догадалась бабушка, и голос ее сорвался на шепот.

            В двери позвонили. На полном лице бабушки сменили друг друга испуг, радость и решимость наказать внучку за пережитый двухчасовой ужас. Дед поспешил к выходу.

            Бабушка нетерпеливо поерзала на трескучем стуле и прислушалась к голосам.

            Она узнавала свою Киру по стуку ключа в замке! По скрипу железной двери! По «бумканью» школьной сумки и мешка со сменкой – девочка кидала их у кресла-кровати в своей комнате! 

            Из коридора послышалось неразборчивое «бу-бу-бу».

            На кухню вошла Ирина Ивановна, классный руководитель Киры. Лет тридцати.

– …охранник не пускал их, – на ходу рассказывала она. – А когда пустил, сразу позвонил завучу Ольге Алексеевне. – Голос у нее был негромкий. Но с профессиональной дикцией. Слова звучали четко. – Завхоз задержал их в коридоре. Мы с Ольгой Алексеевной повели Киру в спортзал. Думали там переждать. Послали детей предупредить вас, чтобы вы сказали, будто Кира у родственников. Но ваш домофон не отвечает...

– Мы его на ночь отключаем…

– Женя! – нетерпеливо перебила бабушка.

– …Полицейский заметил нас. Мы протестовали. Но представитель опеки посадила Киру в машину и увезла. Кира вела себя достойно! Она спокойно оделась и просила передать, чтобы вы не волновалась!

            Вместо успокоения получилось хуже. Татьяна Дмитриевна всхлипнула.

– Дети в классе любят Киру. Ольга Алексеевна поехала к начальнику управления образования. Директор школы, Игорь Анатольевич, будет звонить в министерство. Мы этого так не оставим! – добавила учительница.

            Ее глаза сердито заблестели. Своих пятиклашек она любила, – у самой было двое, – и Филимошина представить не могла, чтобы ребенок жил вне семьи.

– К Кирюхе можно? – спросил дед.

– Не знаю, разрешены ли свидания в приюте, – растерялась учительница.

            При слове «свидание» бабушка тихонько заголосила. Дед побледнел. Ирина Ивановна смешалась, обещала перезвонить, «когда станет известно», и ушла.

            Баринов позвонил Лиде, племяннице.

– Они забрали Кирюху! – сказал он, чувствуя покалывания в носу.

– Дождались! – проворчала та. – Щас приеду...

            На какое-то время старики остались одни со своим горем.

 

2

            Чужая беда – одинока. Баринов усвоил это с детства, и жизнь понимал по-своему.

            Их дочь, Наташа, родила за тридцать. Родила «без мужа». Девочку назвали Кира.

Для Бариновых в том не было «греха». «Что принца ждать? Привези с моря от кого-нибудь! Воспитаем!» – говорил отец. Мальцом мать отдала его в детдом – с рождения люто ненавидела за что-то. Он сбегал, побирался по литовским хуторам. Потом мать опомнилась, забрала назад, просила у сына прощение. И все равно ненавидела!

Беспризорщина, Баринов мечтал о своей семье, и знал: своих детей не бросит.

Отслужил танкистом. Поступил в «Бауманку». Через год бросил. Решил – не его! Сварщиком варил узлы для атомных АЭС на машиностроительном. На ржавой доске почета выцветший портрет Баринова до сих пор висит. Хотя завода нет в помине. Склады. 

Что вспоминать о работе? Главное в его жизни – Таня.  

Познакомились в клубе. После первого вальса с ней, знал – она будет его женой. Смешливая, бойкая, работала на заводской сборке, наизусть знала «Онегина»! (Учителя лишь вздыхали – кому бы учиться, так Коротковой!) Дрался за нее в кровь с парнями из ее Скурыгино. Пришло время, сказал: «Если женюсь, в профкоме квартиру обещают!»

Тане казалось – вроде, любит! Или нет? Что человек знает о себе в восемнадцать? Согласилась с условием: «Все будет после свадьбы. Не хочу за столом бабой сидеть!» – сама не понимая, что имела ввиду. В девятнадцать родила Наташку.

Поняла что любит, лишь не заметив с Женькой десяти лет! Время замерло на высшей отметке счастья! А впереди жизнь, собранная в общий с Женькой миг. И не было дела до свекрови, завистливо шипевшей: «Разведу!» Подруг – глазливо твердивших, что ее Женька «золото, а не мужик»! Не было дела до грязи, которая не липла к ней…

С Женькой было спокойно. Хорошо зарабатывал. Не ленился дома. Умница: читал все подряд от «Роман-газеты» до технической зауми. До слез хохотал над «Ну, погоди!» Орал перед теликом за Советский хоккей. Ходил на выборы и злился, когда Таня шутила: «За тебя проголосовали в октябре!»

Еще путешествовать любил. Раз от «какой-то» открытка пришла. Таня промолчала.  

Жили, как все. Весело! В молодости – все весело! Как все – потихоньку наживали. 

Цветной телевизор. Холодильник. Пылесос. Пять лет по выходным на стройке, с такими же, как они счастливчиками, отрабатывали двушку. Женьке в профкоме советовали взять в клубе пса – получишь трешку. Но в деревне уже был Вовка – помесь овчарки: от бродячих собак в лесу не раз выручал! – куда второго? Друзей не предают! 

Потом брат Тани Леха в запас уволился. Вернулся в отчий дом. Баринов на том же участке собрал сруб, особнячком от шурина. До последнего гвоздя все делал сам.

Если назад оглянуться, вроде, нечего вспомнить! Одни пустяки!

Например – картошка. Огород под нее копали всей родней. А вечером за накрытым столом под яблоней пели на разные голоса русские песни! Картошка, с глухим стуком рассыпанная на дощатом полу в сарае, сушилась, перед тем, как ее уложат в холщевые мешки; в золотистом, как мед, воздухе плавали паутинки и звенели комары, и село было укрыто последним в этом году теплом и покоем бабьего лета. А через стол – Таня! Ее смеющиеся глаза. И никого рядом больше не надо…

Или на электричке в Москву за харчами ездили. Все Подмосковье ездило! (У Тани сумки колбасы, пальто нараспашку, меховая шапка набекрень, от шеи пар, а в руке эскимо!) Жили, кто-то лучше, кто-то хуже. Но, в общем, одинаково, и потому дружно.     

Подмосковье всегда особняком от Москвы жило. Под боком, а не Москва!

Взять хоть праздники! Их в Скурыгино отмечали вскладчину. С теми, с кем выросли, с кем работали. Напротив родительского дома Тани.

Здесь огромный скурыгинский пруд – его еще при барыне перегородили – отступал от косогора. По пруду, задрав носы, весело, как майские жуки, гудели моторки. К островам с высокими тополями плавали, пеня буруны от колес, водные велосипеды с влюбленными парочками. Идиллия! Москве только снилось!

Танцевали под гармошку до утра. Гармонистом Толька Коротков. (Считай, пол-Скурыгино – Коротковы: родня Бариновой.) Склонится ухом к мехам. К губе прилип окурок. Травили байки,  рифмовали частушки! Несли к «столу», – раскинутая на траве клеенка, – мутный самогон в четвертушках, картошку в мундирах россыпью с яйцами, квашеную капусту, соленые хрустящие огурчики и сопливые грузди в железных мисках…

В шестидесятые какой-то дурак районного масштаба сломал дамбу. Спустил воду. По дамбе насыпали дорогу и проложили бетонную трубу на метр ниже уровня пруда. Пруд заболотился. Лодочную станцию закрыли. Зато в воде прижились бобры и ондатры. В девяностые в драке Толя гармонист шмякнулся о ступеньку пивнушки и башка сплющилась, как спелая дыня. Вместе с гармонистом умерла душа сельских сходок.

До сей поры отмечали в Скурыгино лишь Ильин день. Престольный праздник.

В этот день в село съезжались все скурыгинские. Брали отпуск, подгадывали отгулы, и возвращались домой! Зажиточное село испокон славилось пышными ярмарками. Купцы при Александре первом здесь храм поставили. А когда при советской власти церковь разобрали под фундамент, и на той стороне пруда, напротив барской усадьбы, из церковного кирпича школу подняли, за ночь вековой кирпич в щебенку рассыпался! Тех же, кто церковь Ильи Пророка разбирал, за год Всевышний к себе призвал. Всех до единого!

Церковь разобрали, а праздник остался.

Таня помнила, как в канун праздника отцова мать, бабка Фрося, богомольная и злая старуха, пекла обрядовое печенье. Сына заставляла в огороде накрывать грядки мешковиной от града. Если на Ильин день невестка хлопотала, швыряла в нее клюкой – шипела, что на Обжинки даже муравей соломку не несет, чтоб Громовержца не гневить.

На окраине села жил бывший настоятель церкви Ильи Пророка отец Алексей (Соколов). Второго августа отец Алексей надевал рясу и шел по дворам служить молебен в честь престольного праздника. С ним ходили богомольные старухи и старики. Случалось, пьяные комсомольские активисты матюгами гнали священника. В семидесятые отец Алексей умер. Священники в село не наведывались.

А прежде, перед праздником мужики сначала варили, а с годами вскладчину покупали пиво в городе. На пустырь, где прежде стоял храм Ильи Пророка, волокли столы. Ставили кирпичи на ребро. Сверху кирпичей – противни. Затем в трусах заходили с двух сторон пруда с наметками, подобие сачков для ловли бабочек, только по три метра и пополам. С третьей стороны пруда парни и девки колотили по воде палками – гнали рыбу в сеть. Насыпали в ведра карасей и несли на берег. Бабы потрошили и скоблили удов. Заливали яйцами. Затем праздновали! Утром похмелялись у кого-нибудь во дворе. 

В Москве разве так погуляешь? Они церковный календарь-то в глаза не видели! Сколько бы скурыгинские туда не ездили – чужая! Да на праздники и выходные дачники сами в Подмосковье тянулись: песни заумные, разговоры серьезные, сами заморенные.

Над теми, кто из Скурыгинских в Москве осел, посмеивались, и  …завидовали им.

            Еще в селе помнили Семеныча. Отца Тани. Запойного пьяницу, балагура и бабника. Тот отсидел по разнарядке ГПУ два года в Гроховецких лагерях. Спросит спорщика: «Отчего корова кладет лепехами, а овца шариками?» «Откуда же я знаю, Семеныч?» «Во-от! В говне не смыслишь, а в политику лезешь!» Или мимоходом по секрету соврет соседу, что пруд спускают. Рыбы на дне по пояс. И несутся селяне к берегу рыбу собирать, гремят ведрами и бачками. Затем, сами над собой смеются.

До школы Наташа жила у деда. Дед любил ее до смерти. Бывало, за полночь она разбудит его: «Хочу оладьи!» Кряхтя и матерясь, Семеныч растопит печь. Несет оладьи. Растолкает внучку. Она давно забыла и спит. Хнычет и посылает деда его же матюгами.

Когда Наташа пошла в городскую школу, дед запил. Умер от седьмого инфаркта… 

Много чего было! Порезанные на детсадовской прогулке битой банкой Наташкины сухожилья и Толька Чемодан, расколовший рогаткой стекла на веранде Семеныча за то, что тот зарезал его козлят. Клеш и «Поворот» «Машины времени» под гитару на конечной автобуса. Водка и сигареты втихаря от родителей. Драки на дискотеках и Афган, с которого Чемодан вернулся с двумя орденами за две дырки – под сердцем и в легком…

Сколько таких Скурыгино, Семенычей, Чемоданов в России! У каждого свое!

Наташа окончила медицинское училище. С детства ездила в Абхазию к морю, к одним и тем же старикам, любившим ее, как дочь. Там познакомилась с парнем. Три года встречались. Когда решили пожениться, в Абхазии началась война, одна из маленьких подлых войн, зачеркнувших миллионы безвестных судеб. Жених Наташи погиб.

У ее бывших одноклассниц дети уже в школу пошли. Тогда-то отец пристал к дочери, мол, роди им внука или внучку. Мать взялась за «сватовство». И сосватала! Шабашника, одного из тех, что с загорелыми рожами шастали по селу. Бариновы решили так: дело сделает, а на другой год еще где-нибудь пристроится. Просчитались!

Не любили вспоминать о черномазой дряни. После пьяных папиных гостин Кира пряталась в шкаф: мерзавец приставлял ножичек к горлу ребенка, куражился за то, что «родственники» обманули его надежды навсегда поселиться в Подмосковье.

Не ясно, чем бы кончилось, если б весной к Наташе в отделение не привезли умирать мужичка. Мужичок выздоровел. Навестил Наташу. Москвич. Расстался с женой. Есть взрослый сын. Той же ночью «папа» с пьянью явился навестить дочку. Сомов, так звали мужичка, спустился к собутыльникам. В подъезде слышали шум драки. «Папу» в городе никогда больше не видели. Земляки говорили: «Уехал!»

Наташа полюбила Сомова, как любят в последний раз. Она не знала, любит ли он ее. Молчунья, смирившаяся с подачками судьбы. Но верный и надежный друг. А Сомов полюбил всю семью Бариновых – Наташу, ее мать, отца и Киру – потому что ни родителей, ни, как выяснилось, своей семьи у него не было – бывшая жена загуляла.   

«Молодые» поженились. Старики уговорили зятя не забирать внучку и дочь. Сомов начал строить новый дом на участке Бариновых.

Он снимал фильмы. Знакомил Наташу с артистами и сценаристами. Возил ее в Европу. Но ратуши и домские соборы были везде одинаковы. Наташа скучала по родному Подмосковью. Кира просилась к бабушке и деду. А Саша спешил к сценариям и съемкам.

Он научил Кирюху убирать постель. Делать зарядку. Без напоминаний чистить зубы. К школе заставлял ее читать и пересказывать текст. Учил английскому. Памятью Кирюха была в бабушку – стихи запоминала «на раз».

Бывало, Наташа ночью долго слушала дыхание Сомова! Не сон ли? Тут ли Саша и, верно ль молвят люди: «Повезло!» Отец все бормотал про «мезальянс» и говорил: за счастье им счет предъявит «сопатый». Наташа трепетно ждала, когда этот счет придет. 

Как-то в Кирюхиной тетрадке Сомов прочитал стишок. Девочка призналась: «Хочу быть, как Игорь Николаев». Сомов купил ей классическую семиструнную гитару Hohner. Нанял учителя, сердитого дядьку с пегим хвостиком на затылке. И через год бабушка плакала, а дед сопел, борясь с щекоткой в носу, когда на школьном утреннике маленькая Кира с большим бантом и на большой гитаре, под изумление детей, старательно брала аккорды и негромким голосом пела свои стихи. Саша подарил Кирюхе для стихов тетрадь в зеленой бархатной обложке с замочком и ключом…

«Счет» пришел, как водится, нежданно…

Кира училась в третьем классе, когда зимой Сомовы погибли при пожаре в отеле Бангкока. О трагедии рассказали все новостные каналы ТВ. Татьяну Дмитриевну с похорон увезли на скорой. Дед в комнате внучки – Кирюху забрала Лида – разрыдался над фотографией дочери, Кирюхи и зятя: на снимке внучка держала на руках мартышку.

Но надо было жить и воспитывать внучку. Теперь никто им с Таней не поможет. 

 

3

Бариновы оформили опеку. Продали недостроенный дом зятя. Деньги отложили на черный день. Себе оставили гостевой домик и огород: что-то надо было есть, пенсии не хватало.

Евгений Константинович по знакомству устроился ночным сторожем в школу, где училась Кира. Татьяна Дмитриевна пробовала работать кладовщицей, но поняла – не потянет: не в инвалидном же кресле, людям на смех, кататься по ангару!

            Первые месяцы Бариновы потихоньку друг от друга плакали. Кира пополняла грустными стихами толстую тетрадку с замочком. Летом они перебрались в село. На участке дел хватало: сад, огород, мелкий ремонт дома, рыбалка, ягоды, грибы...

Перед осенью, в средней школе по месту жительства Евгений Константинович в анкете указал семейное положение внучки – живет без родителей.

С анкеты все началось!

В сентябре участковая, лейтенант детской комнаты милиции, худенькая, в веснушках девушка проверила условия жизни сироты. Она осмотрела комнату Киры. Широкий компьютерный стол. Ноутбук. Учебники на полках. С детским любопытством покрутила пальчиком глобус и включила подсветку политической карты мира – шар вспыхнул изнутри разноцветными лоскутками. Сказала что-то ласковое девочке и ушла.

Через неделю к Бариновым явилась крашеная блондинка лет за сорок в норковой шубе и в золотом перстне с бриллиантом. Кирюха была в школе. Женщина через порог оглядела комнату девочки, уже что-то для себя решив. Брезгливо не заметила подвинутые ей тапки. В сапожках на высоком каблуке и в шубе она напоминала раскормленную лань на копытцах. Зажиточный вид женщины не подходил рядовой проверке.   

– Простите, откуда вы? – рассеяно спросил старик.

– Из органов опеки. Начальник отдела, Гладышева Вера Андреевна, – голос у женщины был грудной, приятный.

– А где Ирина Васильевна? Она была до вас.

– Ушла на пенсию. Летом. 

Татьяна Дмитриевна на диване, опершись о палку, вытянула шею, чтобы разглядеть начальницу. Та извлекла из кожаного портфеля на длинном ремне папку, и, уложив ее на руку, полистала.

– Евгений Константинович, вам семьдесят лет…

– Шестьдесят девять. Семьдесят будет через месяц.

– Вы живете на пенсию.

– Да. Я и жена пенсионеры. Внучка получает пенсию по потере кормильца. Я работаю сторожем в школе. Родственники помогают. Нам хватает.

– М-м? – женщина приподняла бровь. – В справке о ваших дополнительных доходах не сказано! На троих с внучкой у вас выходит чуть больше прожиточного минимума.

– Вопрос не к нам, а к нашему государству, – со сдержанной улыбкой сказал Баринов.

– Ваша жена инвалид второй группы?

– Да

– А вы перенесли второй инфаркт.

Баринов нахмурился. Инфаркт, действительно, свалил его прошлым летом в теплице: тогда Таня только оправилась от потрясения и силы старика закончились. Лида на скорой увезла дядю. После болезни Баринов всегда мерз и носил теплые свитера…

– Да, перенес. Ну и что? – сказал Баринов.

– Если с вами, или с вашей супругой что-то случиться, с кем останется подросток?

– Все под Богом ходим. Когда случится, тогда станем думать, с кем останется подросток! – сделал старик ударение на «подросток», протестуя против казенного определения.

            Гладышева исподлобья посмотрела на мужчину, попрощалась и ушла.

            Через месяц Бариновых письмом вызвали в отдел опеки и попечительства.

Поехал Евгений Константинович.

Опека – с отдельным входом – размещалась в здании администрации района.  

            В светлом костюме и с золотым кулоном на полной груди Гладышева читала бумаги. Она кивнула старику. Не снимая дубленку, Баринов присел за длинный стол и повертел пыжиковую шапку лысую по краю.

            Гладышева доброжелательно сказала старику, что «они» пересмотрели право на опеку Киры, и, по состоянию здоровья супругов, забирают девочку.

             От неожиданности Баринов онемел. Его ужаснуло бесстрастие, с каким чиновница прочитала «приговор». Так, верно, палач, затягивает петлю на шее. Кисти рук старика заледенели от страха.  Баринов скомкал шапку. 

– И куда же вы определите Киру?

– Сначала в приют. Затем в детский дом. В области есть прекрасный детский дом. Подумайте сами, Евгений Константинович, у вас два инфаркта. Ваша жена инвалид. Не дай Бог с вами, что-то случится!

– Вы считаете, что ребенку будет лучше в детском доме, нежели в семье?

– Зачем вы так?

– …тогда отдайте туда своих детей! Или нет! Внуков! Если они у вас есть!

– Мне жаль, что мы не понимаем друг друга.

– Очень даже понимаем. Не думаете же, вы, всерьез, что мы отдадим Киру?

Гладышева грустно посмотрела в сердитые глаза мужчины.

В месяц Гладышева рассматривала по двадцать дел об опеке. Папка Бариновых попала к ней случайно. Она лежала отдельно в сейфе предшественницы Гладышевой. Дальняя родня стариков, та приобщила к делу справку о плохом здоровье опекунов.

Вера Андреевна в системе работала давно, была человек незлой, неглупый и нетрусливый. Из Генерального штаба ее мужа уволили в запас с генеральской должности на пост директора коммерческого банка. В Энске Гладышевы построили дом. Имели связи в Москве. Но Гладышева не терпела беспорядка в делах и работала на совесть. Ей случалось обходить закон. Но сейчас она едва вступила в должность. И не хотела, чтобы кто-то, узнав о подлоге, сказал: мол, не успела прийти, а уже халтурит.  

– Вы в городе человек новый, – глухо заговорил старик, муздыкая шапку. – Позвоните Ирине Васильевне. Может она подскажет.

– Позвоню. А вы пройдите медосмотр. Получите справку. Тогда примем решение.

            В тот же день Баринов пошел делать кардиограмму, а Гладышева пообещала Ирине Васильевне не отбирать девочку. «Пусть приведут документы в порядок».

            Врач кабинета функциональной диагностики Круглов, давний приятель Баринова, насупившись, разглядывал на ленте кардиографа пейзажи пик, впадин и зыбких равнин, по которым устало спотыкалось сердце сварщика. Плешь врача побагровела.

– Пиши справку, Федор Иванович! – нетерпеливо сказал Баринов, заправляя два треугольных уха сорочки под брючный ремень. Лида, – она привела дядю без очереди, – близоруко щурясь, смотрела кардиограмму, продергивая ленту через пальцы рывками.

– Жень, тебе надо срочно в больницу! Если я напишу, что ты здоров, меня посадят. У нас новый главврач. Дважды намекал мне о пенсии. Подлечим тебя. А там посмотрим. Направление я напишу, – Круглов потянулся за ручкой.

– Нет времени. Ты мне новое сердце не вставишь!  А за деньги? – ляпнул Баринов.  

Круглов побагровел от возмущения и позвал из-за стола: – Следующий!

Без медицинской справки опеку над Кирой переоформить не разрешили.

Бариновы не сдавались. Лида предложила оформить опеку на себя. Но у них в квартире на четверых прописанных для девочки уже не хватило метров. Тогда Евгений Константинович подал в районный суд на отдел. С расчетом, если не выиграть, то потянуть время. Лида дала деньги на адвоката.

            Учителя школы и родительский комитет подписали письма на имя Гладышевой, на имя начальника Управления образования и на имя главы администрации района, и просили не забирать девочку из семьи. Детский инспектор Ивашова составила положительную характеристику об условиях проживания Киры. Корреспондент местной газеты «Сегодня» Адова написала очерк о Бариновых. В материале давила на то, что закон, формально «защищая», ущемляет права девочки, размыто намекала на «серые схемы торговли детьми» в России.

            История Бариновых неожиданно взбудоражила район. Люди, обычно равнодушные к чужому горю, заволновались. Бесчинство опеки в Финляндии или убийство русских детей в США – это далеко, это чужое. В Энске же многие знали Бариновых. Судьба Киры – была возможной судьбой их детей, которые ходили в одну школу с Кирой, в десятки таких же школ. Читатели звонили в редакцию газеты и требовали «не обижать стариков». Бариновым сочувствовали все.

Сразу после публикации, Гладышеву к себе вызвал глава администрации муниципального района Александр Анатольевич Сухомлинов. За массивным столом под портретами президента и премьера он просматривал очерк.

Сухомлинов кивнул Гладышевой. Чиновница села через стул от главы. 

– Вера, что эта за история с Бариновыми? – недружелюбно спросил глава.

Гладышева раскрыла кожаную папку и, заглядывая то в бумаги, то куда-то за спину Сухомлинову, ровным голосом принялась излагать дело. 

«Знала, зачем позвал. Приготовилась», – подумал глава.

Гладышева назвала подлог документов «оплошностью». Не стала «топить» предшественницу. Сухомлинову это понравилось.

Он поднялся и вразвалочку, как ходят штангисты, побрел по кабинету.

Это был крупный мужчина пятидесяти лет. За тщеславное пристрастие к наградам за глаза подчиненные звали его «Лёня». Когда кто-то из них портачил, тот вызывал «штрафника». Не сразу. Чтоб «перебздел». А затем «гнобил». Гладышева формально не подчинялась Сухомлинову. К тому же на охоте его познакомили с мужем Веры. Глава бывал в доме Гладышевых. Когда Вера Андреевна закончила, Сухомлинов сказал:    

– Вер, сверху на тебя не давят? В районе я не допущу всяких там …серых схем!

– Нет. Не давят…

–  Ладно. Я к слову. Резонансная история получается! Нельзя как-то помочь этим людям?

– Можно было закрыть глаза на справку. Девочка пожила бы дома, пока нашелся выход. Если б не газетная статья. Утром звонили из министерства. Спрашивали, как вышло, что опеку оформили с нарушением? Если мы еще раз нарушим закон, тогда припишут схемы.

            Глава, заложив руки за спину, сердито смотрел в окно на вычищенную от сугробов площадь перед зданием администрации. Через дорогу на постаменте задрал дуло мемориальный танк Т-34, выкрашенный в зеленый цвет, с красной звездой на боку. На лапах голубых канадских елок вокруг танка, как на подносах, лежал тяжелый снег.

– Понимаешь, какая петрушка, Вера! Скоро выборы главы района. Наши люди – сколько им добра не делай, все принимают, как должное! А сделай не так – сто раз припомнят!

            Вера Андреевна слушала.

– Закон соблюдать, конечно, надо! – Глава повернулся к Гладышевой. – Но между нами, Вера, что это за закон, когда девочку из хорошей семьи забирают? Ну, да – Бариновы люди старые! Но девочке-то с ними хорошо! В статье пишут, что у них дочь и зять погибли! А ты их по башке! Мой отец с матерью на тракторе и на ферме вкалывали. Меня с братом и двумя сестрами бабка и дед воспитывали. Бабка до самой смерти за коровой и птицей ходила. Плюс огород полгектара. Ничего – мы не хуже других выросли! 

– Александр Анатольевич, закон не я пишу! На себя я ответственность за девочку не возьму! Хотите, я напишу заявление об уходе! Но любой на моем месте потребует у Бариновых медсправку! – спокойно ответила Гладышева.

– Я ж не о заявлении говорю! – растерялся Сухомлинов. – Может, зацепку, какую найдешь, чтобы справку эту, или что там у них не в порядке, присобачить? Я тут с начальником Управления образования разговаривал. Пусть девочка хотя бы до конца года доучится. А там выборы пройдут, и …и как-нибудь решим вопрос.

– Если под вашу ответственность, пусть доучится! Напишите распоряжение!   

            Сухомлинов недобро посмотрел на Гладышеву и вернулся за стол. 

– Что вы предлагаете? – сухо спросил глава.

– До министерской проверки ребенка надо направить в приют. В городе вполне приличный приют. Занимает второе место среди муниципальных приютов области. Я договорюсь с директором. Девочка сможет видеться с родственниками, когда захочет. Затем определим ее в хороший детский дом. 

– Я подумаю. Можете идти.

            Сухомлинов вызвал своего заместителя и друга Михаила Ивановича Ипатова.

– Не возьму в толк, что Вера за фрукт? – сказал глава. – Умная баба. Дело знает. Но навроде вентилятора: в жару обдует до насморка!

– Страхуется на новом месте. – Ипатов вытер шелковым платком широкое лицо. – У тебя интерес в этом деле?

– Какой интерес? – поморщился Сухомлинов. – У стариков квартира. Если умрут, пока девочка в детдоме, квартиру можно в соцнайм сдавать. Навар для района с гулькин нос. А жильцов потом через суд не вытуришь. Мороки больше.   

– Ты уверен, что Вера не крутит с министерскими дело девочки? Это серьезные бабки!

– Уверенным можно быть за печь и за мерина. Печь не украдут. Мерина не от…бут.

– Старики подали на опеку в суд. Глядишь, отстоят внучку. Прессу я осадил. Чтоб не совались, пока не спросят! Не ссорься с Верой. Это ее хлеб. На такие дела опеке хорошие деньги дают. Сгорит – ее проблемы. А на счет выборов расклад такой. В том году губернатор уходит. На четвертый срок его не пустят. Новый – притащит свою команду. Начнет везде своих пихать. Тут главное не проколоться! Ты же знаешь! Чуть что не так, ищут не тех, кто прав, а ищут козла отпущения. У нас должно быть все ровно!

– В том-то и дело! Если что, за Веру с меня спросят! Свалилась, блядь, на мою голову!

            Сухомлинов позвонил Гладышевой.

Назавтра участковый и представитель опеки увезли Киру из школы в приют.

 

4

Приют отстоял на окраине города в бывшем рабочем поселке. На желтом фасаде двухэтажного особняка с полуколоннами над входом дугой изогнулась цифра тысяча девятьсот пятьдесят два. За железным забором уныло серели кусты сквера. В сугробах увяз спортивный городок. 

Кира отчаянно трусила. Она боялась полицейского за рулем «жигуленка», тётьки рядом с ним в меховой беретке и, другой тётьки в пуховике с грязными манжетами и папкой на коленях. Кира стыдилась, что ее «арестовали» в школе. Она крепилась, чтобы не заплакать. Но слезы набухли, и когда машину качнуло, скатились по щекам.

Тогда тетя с папкой сказа Кире:

– Меня зовут Вера Никитична. Я старший воспитатель. Если ты будешь себя хорошо вести, тебе разрешат ездить домой каждый день.

            Полицейский подмигнул девочке через зеркало заднего вида и Кира улыбнулась.

Девочка и воспитатель выбрались из машины. Тётя в меховой беретке спросила: – Вы все сделаете, Вера Никитична? – и уехала, прищемив дверцей полу ондатровой шубы.

 По ступенькам с обколотым льдом прошли в особняк. Девочка решила, что ее привезли в «тюрьму», как по телевизору. Но на стенах длинного коридора смеялись цветные мультгерои. В горшках росли цветы.

Вера Никитична показала Кире ее шкафчик для верхней одежды. Велела раздеться и переобуться в школьную сменку. Показала ее комнату на шесть деревянных кроватей, тумбочку, пустые полки для книг и тетрадей над постелью. В конце коридора – туалет.

– Посиди в красном уголке. Потом пойдем к директору, – сказала воспитатель и ушла, бумкая ботинками с высокой шнуровкой.

            Оставшись одна, Кира поплакала. Все было чужим и страшным. Высокие потолки. Вытертые ковровые дорожки. Класс с телевизором у доски. На стенах из пыльных рам на девочку строго смотрели бородатые дядьки – то ли писатели, то ли ученые.

…Весь месяц дедушка ездил куда-то. А затем шептался с бабушкой на кухне. Бабушка плакала. Как-то одноклассник Голиков, щуплый двоечник, крикнул Кире, что ее отдают в приют. Бабушка сердито проворчала напуганной Кире: «Чушь»!

Сейчас Кира поняла: ужасное, отчего плакала бабушка, случилось! Ее отправили «к бездомным»! За что? – она не знала. Но знала, что дедушка и бабушка без нее умрут.

Кире казалось, что из ласкового дня ее вдруг запихнули в мрачный кошмар, где двигались жуткие призраки полицейских, страшных воспитателей и замученных детей…

От горьких мыслей ее отвлек топот в коридоре, как нарастающий прибой. Кира едва утерла слезы, как в комнату вошла блондинка лет двадцати трех. В свитере и в длинной юбке. Следом – подросток лет четырнадцати, на полголовы выше девушки. В костюме, пестром галстуке и с сумкой через плечо. Мальчик напоминал щенка-переростка крупной породы, угловатого и с большими лапами.

– Все, Вадик! Слышать не хочу! Ты первым его ударил! Завтра извинишься…

– О! Новенькая! – заметил мальчик Киру и крикнул в коридор: – Новенькую привезли!

            В двери протиснулись веселые рожи. Передних пихали задние.

– Шнобель, как у Буратино! – не зло сказал Вадик. – Черножопик!

Дети засмеялись. Кира покраснела.

– Ну, все! Идите мыть руки и обедать! – женщина подтолкнула детей. Те выбежали вон.

Женщина дружелюбно обняла девочку за плечи. Широкий воротник свитера и пушистые волосы придавали незнакомке сходство с белочкой. Ее звали Екатерина Ивановна. Она спросила, как зовут Киру и сказала: – Пойдем обедать. Расскажешь о себе.  

             Только тут клещи разжали грудь девочки. Кира решила: сейчас она объяснит, что не виновата и ее отпустят. Но от «красного уголка» их уже окликала Вера Никитична. Она проворчала, что Семен Матвеевич вернулся из администрации и ждет! «Идем скорее, девочка!» И Кира с тоской подумала, что толстая старуха в свитере и шерстяной юбке, похожая на тюленя на задних ластах, ни за что ее не отпустит.

 Тётька схватила Киру за руку и повела по широкой лестнице на второй этаж. Дети с любопытством рассматривали новенькую.

Здесь было тихо. В горшках росли фикусы с натертыми до блеска листьями. Мосластая старуха в приемной от монитора близоруко взглянула на вошедших. В светлом кабинете за столом дядька в сером костюме и в галстуке читал разложенную перед ним папку. Кира догадалась: это – директор. Курносый. Без шеи. Над зачесанным пробором кустился редкий вихор. Постаревший Бармалейкин из мультика, решила Кира. 

Воспитательница услужливо села на край стула. Директор поверх очков посмотрел на новенькую и кивнул ей на стул. Кира отодвинула тяжелый стул и села.

– Меня зовут Ляпин Семен Матвеевич, – глухим голосом сказал «Бармалейкин». Он расспросил Киру о школе, и похвалил ее за успеваемость. Спросил, знает ли Кира, почему она здесь? А когда Кира ответила, что плохо себя вела, директор благодушно откинулся в кресле и заговорил о том, что если бы Кира себя плохо вела, ее бы отправили в колонию для малолетних преступников. Он говорил о том, что теперь это дом девочки. Она будет здесь жить. Готовить уроки. Дружить с детьми. Что здесь они все большая семья, но у всех в семье есть обязанности. Главная обязанность Киры – соблюдать распорядок, слушаться воспитателей и хорошо учится. И чем больше директор говорил, тем меньше Кира робела. Как староста класса, она часто бывала у директора своей школы и знала, что директор не страшный.

– Значит, я ни в чем не виновата? – спросила девочка.

– Нет, конечно. В чем же ты виновата? Отметки у тебя хорошие. Характеристика тоже.

– Тогда можно я пойду домой?

– Как? – удивился Ляпин.

– Я сегодня не обедала в школе. У меня есть деньги на автобус. А если вы боитесь, что я потеряюсь, я позвоню дедушке, и он меня заберет.

            За педагогическую практику Ляпин изучил немудреную хитрость подростков. Когда они хотели избежать наказания, то врали, огрызались, плакали. У иных в первый день случалась истерика. Иные убегали. Детей возвращали. Одни смирялись. Другие – становились угрюмы. Но в итоге – все дети слушались и учились.

Девочка держалась достойно. Ляпин понял, что не сумеет объяснить ей, почему ее не отпустят. Не сумеет, потому что внятного объяснения «почему» не существовало!

– Сейчас Вера Никитична отведет тебя в столовую, – сказал директор. – Затем ознакомит с распорядком. Несколько дней, пока тебя оформят в новую школу, ты поживешь здесь.

            Кира закусила губу, чтобы не зареветь. Надежды, что ее отпустят, не осталось!

Ляпин угадал, что творится в душе ребенка.

– Давай, Кира, позвоним домой. Нет мобильного? Назови домашний номер.

Директор набрал и передал трубку девочке.

Услышав, что бабушка плачет, Кира всхлипнула. Тогда директор сказал:

– Дай трубку. Подожди в приемной.

            Назавтра Ляпин попросил Бариновых привезти внучке предметы личной гигиены, одежду, и пригласил к себе кого-нибудь из взрослых.

Положив трубку, он нервно повращал большими пальцами сомкнутых рук.  

– Вот что, Вера Никитична! Присмотрите за девочкой. 

– Вы думаете – убежит?

– Не знаю! Ребенок из хорошей семьи! Психика устойчивая. Что ей тут делать? Они наверху галочки ставят, а нам разгребай! Присылают всяких… Будто без их подсказок не работали!

            Столбцова потупилась – в приюте знали: Ляпин ждал, что место начальника отдела опеки предложат ему и злился на Гладышеву.

– Знаете, как Сан Толич называет вашу тезку? Генеральша!

Вера Никитична угодливо улыбнулась шутке главы и доверию начальника, пересказавшего ей шутку.

(Продолжение следует)