Проза

     - Да что ты понимаешь во фронтовой дружбе и любви! – дядя Витя залихватски, просто мастерски вдарил картой по крышке стола. – Бита! А это тебе на погоны!

      Он небрежно бросил проигравшему две шестерки.

      Второй вечер я наблюдал, как мужики во дворе играют в карты, и был просто восхищен, когда дядя Витя, завершая партию, щелкал картой по столу. Звук был великолепен. А сам жест, от плеча наискосок, с оттяжечкой перед самой столешницей, казался мне верхом гусарской удали и бесшабашности. Я даже поздно вечером, когда старухи пошли на кухню помолиться, несколько раз попробовал так пощелкать. Беззвучно пробовал, а то бы досталось.

      - Нынче вы насмотрелись разных фильмов да наслушались вояк типа Сереги Проскурякова и думаете, что все про войну знаете. А вот всё и не так! Серега, кстати, на передовой ни дня не был. Он только языком горазд заливать, как в штыковую ходил. А я-то, мать его, сам был в окопах и знал людей, кто танки немецкие вот так, в упор, как того пацана, видел, - дядя Витя достал из-под стола первую бутылку портвейна.

      Вечерело. Я уныло сидел на завалинке около стаек, слушал разговоры мужиков за деревянным столом посреди двора. Веселиться мне было не от чего – уже скоро, первого сентября, мне предстояло пойти в первый класс, и я заранее чуял, что эта затея добром не кончится. К тому же, вот уже третью неделю, я сопровождал свою бабушку в турне по европейской части СССР, где в маленьких городках и селеньях жили ее родственники и знакомые – все как на подбор строгие набожные старухи, разговоры которых всегда сводились к воспоминаниям о предвоенной жизни в деревне. Эту деревню мне еще предстояло посетить, а пока, в августе 1972 года, мы остановились на окраине города Кинешма.

      За пять дней жизни в Кинешме я столкнулся со странным демографическим перекосом: все дети во дворе были или старше меня, или младше. Старшие, уже школьники, считали меня мелюзгой и в свои игры не брали, а к малышам не тянулся уже я. День за днем я, мрачный и одинокий, слонялся по двору, и только вечером начиналось какое-то развлечение. Вечером к столику посреди двора подтягивались длинноволосые парни и симпатичные девушки. Они смеялись, шутили, пили вино и до ночи пели под гитару. В пятницу стол оккупировали мужики, которые резались в карты и тоже пили вино. Сегодня, в субботу, в карты играли с обеда, что заметно скрашивало мой досуг.

      - Я расскажу вам о настоящей фронтовой дружбе, о долге и любви! - дядя Витя, как я понял, самый авторитетный среди игроков, замахнул стакан ярко-красной жидкости, занюхал рукавом, размял папироску.

      На кисти руки у дяди Вити синела наколка в виде контура восходящего солнца с подписью «Север». Точно такие же наколки, но с надписью «Сибирь», я часто видел дома, в Новосибирске, но значения им не предавал. Мало ли, у кого что на руках наколото! Но теперь же, запомнив, как надо правильно щелкать картами по столу, проникшись уважением к этому незнакомому мужику, я решил, что когда вырасту, обязательно наколю себе восходящее солнце. А что, это ведь классно, буду сидеть с друзьями во дворе, пить вино и так картой по столу бац:

      - На, мать твою, туз крестей! Что, нечем бить? Тогда сдавай колоду, сынок!

      И на моей руке все увидят символ восходящей свободы. Красота!

      А если еще раз занесет меня судьба в какую-нибудь Кинешму, то пусть местные знают, что я из Сибири, а значит, тертый калач, повидал на своем веку, хлебнул лиха.

      Но хватит о себе! Вернемся к рассказу дяди Вити.

      Итак, за столиком, напротив подъездов обшарпанных трехэтажных домов, собралось с десяток мужиков всех возрастов. Кто-то из них воевал, кто-то сидел, кто-то, как мой отец, родился во время войны. Наигравшись, мужики побросали карты, распили две первые бутылки портвейна и стали вести разговоры «за жизнь». Я слушал и запоминал.

 

                                                                             ____ 

 

      - Есть в Липецкой области большое село Ново-Орлово. За год до войны в нем, по осени, на односельчанке, русоволосой голубоглазой Марине, женился некий Петр Остроухов. По уму и по годам ему надо было бы служить в армии, но врачебная комиссия признала Петра негодным к строевой. Так, с виду, он парень был хоть куда, но иногда начинал задыхаться, словно его грудная жаба давила. Коли в армию ему не идти, Петр устроился работать в совхозе, женился, но с детьми пока не спешил. Или не получалось у них, никто не знает.

      В том же селе жил парень по имени Карп. Роста он был невысокого, но весь жилистый такой, крепкий и смуглый, как татарин. Весной 1942 года ему исполнилось 18 лет.

      Не мне вам рассказывать, что творилось в том году: немец пер, мы отступали. На фронте не хватало людей, и в армию стали призывать всех, кто мог держать винтовку. Вот, к примеру, Петр, с его «грудной жабой», какой с него боец? А с другой стороны, разок в атаку сходит, пальнет во врага, все пользу родине принесет. А коли убьют его в первом же бою, то какая разница, убьют его больного или здорового? В общем, в конце апреля одновременно призвали Петра и Карпа и послали в одну учебную артиллерийскую часть под Воронежем.

      Как приехали они туда, как увидели пушки-сорокапятки, так и поняли - долго не проживут. Все в то время знали: боец - пехотинец выдерживает в среднем три атаки. После третьей его или обязательно убьют, или ранят. Могут убить в первом бою, а можешь остаться в живых и полгода. Это кому как повезет. А вот расчеты противотанковых пушек в среднем выдерживали всего один бой. Как бы сегодня сказали, они были смертниками. И дело тут вот в чем: бронебойный снаряд пробивает монолит брони, равный своему калибру. Если толщина брони превышает калибр пушки, то снаряд от нее просто отскочит. В 1942 году лобовая броня немецких танков – 70 миллиметров. Теперь представьте, прут на тебя германские танки, лоб в лоб на батарею идут, ты по ним бабахнешь из сорокапятки, а им не холодно не жарко. А вот если танк осколочным жахнет, то всю орудийную прислугу в клочья разнесет. К тому же, видали, как в кино наши танки немецкие пушки гусеницами давят? Так вот, их танки точно так же умели.

      Но в армии приказы не обсуждают. Послали тебя учиться на артиллериста, вот и учись!

      В «учебке» Петр и Карп попали в одну батарею, сдружились. В армии ведь как, встретил человека с одного района, он тебе земляк, чуть ли не родня. А тут двое с одной деревни! Вместе росли, на одних девок заглядывались, это как братья родные, не меньше.

      Прослужили они два месяца, маршировать научились, честь отдавать, штыком соломенное чучело колоть - и всё! Дальше осваивать военную науку не получилось – немцы на 100 километров подошли к Воронежу и приготовились штурмовать его. Настал день объявить курсантам о вынужденном окончании учебы и отправке на фронт. А в такой день известно, что происходит – бегут солдатики в город в самоволку, в последний раз водки попить да с девками покутить. А в военное время самовольная отлучка – расстрельное преступление. Но ведь все равно бегут! Что командиру части делать? Стращать бойцов трибуналом? Всех на цепь посадить? А коли все курсанты его под суд пойдут, кто воевать тогда будет?

      И командир части (умнейший мужик!) своей властью отпустил всех курсантов в увольнение на весь день, с утреннего построения и до вечерней поверки. А уж кого вечером в строю не будет, так, мол, ребята, пеняйте на себя – в лучшем случае штрафбат. В худшем – расстрел.

      Петр и Карп посчитали денежки, узнали адреса, где можно у спекулянтов спиртным разжиться и пошли в увольнение. Только вышли за КПП  - глядь, стоит жена Петрухи, Маринка. Они к ней: что да как, не случилось ли чего? Всё ли в порядке? Она им рассказывает, что в связи с резким ухудшением обстановки на фронте всех бездетных женщин по деревням мобилизовали и направили рыть противотанковые рвы под Воронеж и Старый Оскол. Больше они ничего узнавать не стали, подхватили ее, пошли отмечать вдвойне радостную встречу. Словом, набрали они на все деньги выпить-закусить, сняли у одной старушки хату до вечера и взялись пировать. Ближе к вечеру Петр говорит, мол, иди Карп, прогуляйся. Тот все сразу же понял, вышел во двор и торчал там, пока в обратно в дом не позвали. Вернулся, снова за стол сели. Но Петр, вместо того, чтобы радостнее стать, с каждой рюмкой мрачнеет и мрачнеет. И снова говорит, мол, погуляй, Карп!

      Как только односельчанин вышел, Маринка в спальню пошла. Но муж ее усадил на место и говорит, мол, я не за этим Карпа из избы выставил. Мол, послушай меня.

      - Я, - говорит, - до тебя с двумя бабенками крутил, да с тобой полтора года в браке прожил. Знаю, мол, как детей делают. А вот Карп, он еще девственник, он еще ни разу не пробовал. Не получилось у него. Война началась. Такие-то, мол, дела.

      Маринка вначале не поняла, куда муж клонит, а когда он ей всё разъяснил, аж рот от удивления открыла. Петр же еще стопку опрокинул и пошел во двор.

      А сказал он жене примерно так: нас, мол, скорее всего, убьют в первом же бою. И хочу я, чтобы мой боевой товарищ Карп погиб мужчиной, а не сосунком, который бабского тела не познал. Женщину ему мы сейчас нигде не найдем – сегодня целый полк за ними охотиться вышел. Все бойцы по женской ласке оголодали, всем напоследок надо. Нет больше во всем городе «свободных» женщин, а ты тут! А что до морали, так война всё спишет! Еще не такое по деревням твориться будет, когда всех мужиков на фронт призовут. К тому же, мол, никто кроме нас троих об этом знать не будет.

      Маринка призадумалась, тут Карп входит и говорит ей:

      - Давай, просто так посидим, как будто между нами что-то было, и позовем Петра. Не хочу я между вами третьим быть.

      - У тебя, Карп, и правда, никого не было? Что же ты так, в деревне столько девок незамужних! Вставай, пошли…

      Такие, значит, события были между ними.

      - Так ты это настоящей фронтовой дружбой называешь? – удивились за столом.

      - Да не про то рассказ мой! Слушайте дальше.

      Как только они прибыли на фронт, так диспозиция изменилась – немцы не стали штурмовать Воронеж, а повернули на юг, к Сталинграду. Но для порядку, или чтобы пыль в глаза пустить, один усиленный батальон направили на восток. Батарею, где служили Петр и Карп, усилили пехотной ротой и поставили задачу остановить врага, а если получится, то уничтожить его. Командовал их батареей молоденький лейтенантик, только-только что из военного училища. Но уже солидный такой, рассудительный. Он говорит бойцам:

      - Если мы займем оборону поперек дороги, то немцы в лобовой атаке сметут нас, растопчут. А если затаимся вон в том лесочке, то сможем подпустить фашистов поближе и открыть огонь им во фланг. Бортовая броня у немецких танков слабенькая, как раз нашим сорокапяткам по силу. Так что, беритесь за пушки, товарищи красноармейцы, и катите их в лес, оборудуйте замаскированную огневую позицию.

      Этой же ночью два несознательных бойца сбежали к немцам и все секреты выдали.

      На другой день поутру смотрят наши воины – по дороге пылят два танка, за ними бронетранспортер и несколько грузовиков. Пока наши развернули орудия на новое направление, пока прицелились, танки остановились да как шарахнут по позиции, так всех землей и засыпало. Потом еще раз, да еще! Да прямой наводкой, да осколочно-фугасным!

      Тут пред ними ворота ада и разверзлись.

      Лейтенанта первым убило. В расчете у Карпа в живых остались только он сам и Петр. Остальные солдаты, кто оружие побросал и в лес побежал, кто раненый стонет, а кто уже отмучался. Пушки все вдребезги. Битва окончена. Наступила тишина.

      Карп отряхнулся от земли, и видит, прямо перед ним рука оторванная лежит и пальцами шевелит, словно к себе подзывает. Смахнул он ту руку в сторону, нашел свою винтовку, подполз к опушке, замер. На дороге ж пыль улеглась, дым развеялся. Немцы спешились, окружили головной танк, обсуждают, как дальше быть. Петр тоже подполз, но без оружия, потерял под обстрелом. И тут неожиданно рядом выстрел – бабах! - какой-то шибко прыткий комсомолец очнулся и в одиночку начал «активную» оборону. А может головой повредился, такое  после обстрела тоже бывает.

      И надо же такому случиться, что первым же выстрелом он попал в живот немецкому унтеру, кавалеру Железного креста, отцу троих детей. Солдаты как увидели, что их командира подстрелили, взревели от ярости, но попрятались за машины, стали пулеметы разворачивать.

      Карп толкнул товарища:

      - Бежим, Петруха! Сейчас они с пулеметов всё живое выкосят, потом пойдут в атаку и за своего унтера всех перебьют. Бежим, ничего мы тут не сделаем! Пускай этот псих с ними один воюет.

      Петр встал и тут же рухнул как подкошенный – приступ начался. Скрутила его «грудная жаба», ни встать, ни охнуть. Был боец, а превратился в обузу. Как с ним от погони уходить? Как в кино, на плечах тащить? Так далеко ли утащишь? Немцы-то лес налегке прочесывать будут, а как найдут, обоих пристрелят.

      Мог бы Карп один уйти, и никто бы не узнал, что он односельчанина бросил. Мог бы, да и должен был бы уйти, но вспомнил он Маринку, вспомнил, как она учила его любви, и поволок Петра к оврагу. Зубы сжал, винтовку за спину забросил, подхватил Петра за ворот и так, пятясь раком, двинулся в чащу.

      Только они дошли до ложка, с дороги раздался гул бронетранспортера и грохот пулеметных очередей. Всё, пиши пропало – немцы пошли в атаку.

      Карп дотащил товарища до склона, сбросил его вниз и сам спрыгнул, да неудачно, что-то в ноге хрустнуло. Слышит, стрельба совсем рядом. Оставил он Петра на дне оврага, у ручья, а сам, припадая на одну ногу, рванул в кусты, в болотце. Только за куст свалился, поверх оврага немецкие голоса – солдаты лес прочесывают, раненых одиночными выстрелами добивают. Вжался Карп в болотную жижу, лежит ни жив, ни мертв.

      Вышли немцы к откосу, видят, валяется внизу убитый красноармеец. А может раненый, кто его знает. Им бы спуститься, проверить, но склоны у оврага крутые и грязные. А кому охота сапоги марать? Постояли они, почирикали по - своему да ушли собирать трофеи.

      Как только немцы уехали, Карп выполз из болотца проведать припадочного дружка. А тот уже отошел, сел, покуривает, как ни в чем не бывало. Карп сел рядом, снял сапог, пощупал ногу – плохо дело, похоже, сломал. Но делать нечего, собрались в путь – подальше от дороги, поближе к своим.  

      Два дня они блудили по лесу и в то же место вышли. Пока странствовали, Петр всё клялся, что до гробовой доски не забудет, как его Карп от верной смерти спас. А тот отмахивается, дескать, так бы любой на моем месте поступил. Не станет же он говорить, что каждый вечер только о Маринке и думает, и только ради нее Петруху спас.

      - Я потом спрашивал Карпа, - дядя Витя оросил пересохшее горло портвейном, - коли ты так его жену полюбил, не было ли у тебя мыслишки пальнуть Петрухе в спину да занять его место на законных основаниях? Была, говорит. Да решил оставить все как есть.

      И вот вышли они к своей разбитой батарее. Карп бредёт, на палку опирается, но винтовку свою на плече несет. Петр же с пустыми руками, как дезертир. Оба грязные, худые, оборванные. Обошли они место боя: там почти ничего не изменилось – пушки разбитые стоят да мертвые валяются. Но кто-то, кто с первыми выстрелами в лес убежал, успел до них вернуться и у покойничков все карманы вывернуть, все вещмешки перетряхнуть.

      Сели Петр с Карпом на лафет перевернутого орудия, стали совещаться, куда дальше двигать. Тут как гром среди ясного неба приказ: «Встать! Кто такие? Дезертиры? Мародеры?». Они и оглянуться не успели, как вокруг них, с винтовками наперевес, встали красноармейцы. Командир их, офицер, пистолетом в лицо тычет, грозится расстрелять без суда и следствия.

      Петр поднялся, одернул гимнастерку и докладывает, так, мол, и так, мы артиллеристы этой батареи, героически оборонявшие от фашистской нечисти дорогу на город Воронеж. Товарищи наши пали смертью храбрых в неравном бою, а мы вот остались живы. Командир им не поверил, велел арестовать и сопроводить в особый отдел.

      Так для Карпа закончилась Великая Отечественная война. После недолгой проверки его отвезли в госпиталь, но было уже поздно, кости на ноге срослись неправильно, и он на всю жизнь остался хромым. Петр вернулся в действующую армию.

      Здесь я, друзья, хочу уточнить вот какой момент – за утерю оружия во время войны любому военнослужащему грозил трибунал или даже расстрел на месте. Петр и Карп вышли к своим с одной винтовкой на двоих. Как ни крути, один из них преступник. На первом же допросе Петр сказал, что винтовка эта его, а Карп свою, мол, потерял при обстреле. Ему поверили. И не сносить бы Карпухе головы, коли у него не начался бы жар от скитаний по болотам, да нога не была бы сломана. Это я к тому, что один другому клялся в вечной дружбе, а как к заднице прижало, так и продал товарища. В кино вам такого не покажут, а в жизни оно так.

                                                                              ____  

      Наступило  знойное лето 1943 года. Карп по-прежнему находился в госпитале, но уже не как раненый, а как работник хозобслуги. Жил он в отдельной коморке, под лестницей, по выходным баловался водочкой, был неравнодушен к женскому полу. Он уже позабыл про свои чувства к Маринке, простил измену Петра. В родную деревню Карп возвращаться не хотел и даже присмотрел одну санитарку, чтоб организовать с ней крепкую ячейку советского общества. Но тут из Москвы нагрянула комиссия и выявила, что один боец выздоровел, но все еще почему-то болтается при госпитале.

      - Если он здоров, то почему не в действующей армии? – хмурился председатель комиссии. – А если он инвалид, то почему вы его до сих пор не комиссовали? Какого черта он у вас паек как раненый красноармеец получает? А, так он еще денежное довольствие получает? Да вы все под суд пойдете за растрату! Никакого порядка нет!

      Начальник госпиталя в тот же день выписал Карпу документы и велел убираться куда подальше. Ни спасибо тебе за службу, ни медальки за неравный бой. Даже костыля в дорогу не дали – гражданскому не положено.

      Карп покидал в вещмешок свой нехитрый скарб, попрощался с медперсоналом и уехал.

      В деревне его встречали как героя. Целый месяц он столовался то у одной бабенки, то у другой. Ему, как вполне здоровому мужику, всякая была рада. И он был со всякой рад в кровать лечь – война ведь все спишет. Только к Маринке Карп близко не подходил, не хотел будить уснувшие чувства. К тому же, муж ее, Петр, был все еще жив и даже стал сержантом. Он как бы незримо стоял между ними, был третьим, и третьим не лишним.

      Но как-то вечером Марина сама подошла к нему и зазвала в гости. Это был, надо заметить, их первый разговор после его возвращения.

      В хате Маринка велела своей матери сходить погулять и, оставшись с Карпом вдвоем, протянула ему младенца:

      - На. Карпуша, познакомься со своей дочерью. Ее Настя зовут.

      Тут Карп Игнатьевич и сел, где стоял. Он, конечно же, слышал, что Маринка родила девочку, но думал, что это или Петра дочь, или она нагуляла где-то. Пробовал он, честно говоря, считать, когда могла Маринка забеременеть, но с точностью до дня же не высчитаешь!

      - Посмотри, Карпушенька, девочке в глазки. Видишь, какого они цвета? Карие! А мы с Петром голубоглазые. Это твой ребенок, Карп, твое семя. Все думают, что я где-то, пока траншеи рыла,  с кареглазым мужиком переспала, а это ты был, Карп Игнатич. С одного раза ляльку заделал. Петр, кстати, уже писал мне, правда ли, что ребеночек родился темноглазый. Не подскажешь, что мне ему ответить? Что однажды вечером переспала я с двумя мужиками, и ребенок, в полном соответствии с законами Менделя, родился, унаследовав цвет глаз биологического отца?

      - Да ты что, Витя, что ты за чушь несешь! – возмутились мужики. – Откуда в глухой деревне, да еще в то время, знали бы про законы какого-то Менделя? Или эта Маринка шибко умная была, начитанная?

       - Тише вы! – дядя Витя даже пристукнул ладонью по столу. – Я про законы Менделя так сказал, к слову. Понятно, что о нем, в то время, ни Маринка, ни вообще никто не знал. Все-таки Мендель буржуйский ученый, а не наш, советский. Я сам про него только в лагере узнал, году так в пятидесятом. Был у нас в отряде один очень грамотный человек, перед войной сельскохозяйственный институт успел закончить. Он нам и рассказал, что если у голубоглазых родителей родится кареглазый ребенок, то всё, надо искать шустрого соседа. Но в деревнях-то и без всякого Менделя знали, что у голубоглазых родителей не бывает кареглазых детей. Закон природы, от него не уйти!

      В общем, в тот же день Карп перенес к ней свои пожитки и объявил всем, что Настя – это его дочь. Родня Петра взъелась на них, но Карп пообещал всем морды набить, и они успокоились. Прошел еще год, и все забыли, что Петр и Маринка остаются законными мужем и женой.

      Но все хорошее когда-то кончается. Наступил 1946 год, и Петр, живой и здоровый, с офицерскими погонами, демобилизовался из армии. Остановился он у родни, которая посоветовала ему плюнуть на бывшую жену и найти новую. А незамужних и вдовых женщин после войны было очень и очень много, на любой вкус, любого возраста.

      Но у Петра, чего раньше не замечали, оказалась сволочная натура. Он и себя стал изводить, и Маринке жизни не давать. Все упрашивал ее вернуться, клялся, что забудет ей все обиды и будет любить дочку, как свою собственную. Маринка ему раз, другой объяснила, что останется жить с Карпом, что любит его и ничего в своей жизни менять не хочет. А что была когда-то Петру женой,

так то быльем поросло. Но Петр не унимался, скандалил прилюдно, дебоширил, грозился убить Маринку. Карпу, естественно, это надоело. Он встретил бывшего товарища у сельсовета и пообещал, что если тот не оставит его семью в покое, то он сам Петруху на вилы насадит. Этот разговор слышали все, но большого значения ему не придали.

      Снова они стыкнулись прямо на Первое мая, после митинга. Вначале припомнили друг другу все обиды: один кричит, ты, мол, сволочь, у меня жену законную увел! А другой в ответ: а ты, говорит, вспомни, кто из нас после боя с оружием был, а кто без. Хотел, мол, меня «под монастырь подвести»? В горячке кинулись они драться, ели-ели растащили.

      И вот, где-то через неделю, пьяный Петр приперся к ним домой и говорит:

      - Марина, любовь моя, возвращайся, я все прощу!

      А она в ответ:

      - А что ты должен мне простить? Вспомни, кто меня под своего дружка постелил? Не ты ли? А теперь хочешь меня шлюхой выставить? Пошел вон, вот и весь мой разговор!

      - Теперь я понял, - вскочил на ноги Петр, - ты, потаскуха, еще до того случая с Карпом снюхалась. Да ты просто блядь подзаборная!

      Маринка подскочила к нему, плюнула в лицо и дала пощечину. Петр рассвирепел, сбил ее с ног кулаком и выхватил наградной пистолет. Тут его Карп ножом в сердце и заколол. Итог – восемь лет заключения.

      Я сидел с ним вместе под Воркутой. Он досрочно освободился в 1952 году, а я попозже, уже после амнистии пятьдесят третьего года. Показывал он мне фотографию своей семьи: Маринка женщина обычная, пройдешь мимо – не оглянешься. А вот дочка – вылитый Карп. Тут закон Менделя сработал.

      - Подожди, Витек! И где же твой рассказ о фронтовой дружбе? О любви ты рассказал, о долге тоже. А где про дружбу? – не поняли морали собутыльники.

      - А суть вот в чем: дважды, как стемнеет, ходил Карп к дому Петрухи, хотел пристрелить того через окно. Дважды с ружья целился в его силуэт, но выстрелить не мог. Мол, уже стану на курок давить, и тут же вспоминаю, как вместе под обстрелом лежали, как немцы поверху оврага ходили, и всё - руки сами опускаются. Нет сил, мол, бывшего товарища убить! Вот она какая, странная фронтовая дружба!

      - Это Маринка его зарезала! – воскликнул я. – А пистолет уже потом у мертвого вытащили и на пол подбросили! Так ведь?

      Мужики прогнали меня, напутствуя нехорошими словами. На другой день мы покинули Кинешму.