Проза

Варвара Лутовинова в течение всего дня вновь и вновь возвращалась к необычному пауку, которого ей чудом удалось поймать. Она нашла его на огороде; большой, мохнатый паук казался растерянным и не успел сбежать, когда Лутовинова накрыла его полиэтиленовым пакетом и, осторожно перевернув, стряхнула на дно. Странным образом, паук не вызвал у девушки страха или отвращения; напротив, ей показалось, что он сам испытывает эти чувства. Водворенный в стеклянную банку, паук насупился и сидел неподвижно, время от времени слегка вздрагивая, словно он кашлял.

Лутовинова выяснила, что поймала, скорее всего, тарантула – в старину такой вид паука называли мизгирем. Она решила окрестить его именно так – Мизгирь; правда, для него это было скорее не именем, а фамилией. Паук выглядел так солидно, тяжеловесно, что, как решила Варвара, должен был иметь фамилию, имя и отчество. Поскольку он напоминал ее дедушку, она и назвала Мизгиря так же: Михаил Семенович.

Растущие внизу мордочки паука жесткие пучки волос, напоминающие усы, придавали его облику что-то казацкое. Восемь его глаз смотрели внимательно и встревоженно, словно Мизгирь пытался сообразить, что с ним произошло, и искал выход из сложившегося положения. Лутовинова наловила комаров и мух и отнесла их Мизгирю, однако он не спешил есть; он медлительно и как будто неохотно сжевал одну муху, а затем недовольно застыл, всей своей позой как бы указывая Лутовиновой, что ее присутствие ему мешает. Та решила удалиться. «Я и так поймала Мизгиря, все козыри, можно сказать, в моих руках; можно сделать ему небольшую уступку», – решила она. Варвара поймала себя даже на мысли о том, что чувствует себя виноватой перед Мизгирем – однако отпускать его не собиралась.

Закончив дела по хозяйству, Лутовинова принялась читать материалы про пауков: ей казалось, что это, вероятно, поможет ей лучше понять Мизгиря. Ее удивил тон, в котором описывалась физиология пауков:

«...В состав головогруди входят элементы головной лопасти – акрона – и последующих шести сегментов. Акрону принадлежат глаза, расположенные на щите, покрывающем головогрудь, и срединный надротовой вырост – эпистом с верхней губой. Первый сегмент несет клешневидные хелицеры, которые заняли место усиков перед ртом, однако функционально они не заменяют усики, а служат для захвата пищи. За ними следует вторая пара ротовых конечностей, также имеющих особое название – это педипальпы, или ногощупальца. Их основные членики с эндитами почти всегда так или иначе участвуют в приеме пищи, а щупальца в основном служат органами осязания, но могут участвовать в передвижении или захвате добычи. Конечности остальных четырех сегментов головогруди – ноги – служат для передвижения».

Лутовиновой странно было, как можно было писать о Мизгире так безлично и холодно. «Скорее уж, такой тон стоило бы брать при описании людей», – подумала она. Варвара вспомнила своих знакомых, клиентов – она работала на почте – и просто прохожих, которых встречала на улице – и представила их именно такими, как были описаны пауки. Да они и были такими – хищными и пугающими, устроенными так, чтобы было удобно набрасываться на добычу. Совсем не такое впечатление производил сам Мизгирь. В нем было что-то удалое, и одновременно словно бы интеллигентное.

Тихонько вернувшись в комнату, где стояла банка с Мизгирем, и глядя на него, Лутовинова подумала, что по своему поведению он больше похож на человека, чем на паука. Мизгирь уже насытился, и сейчас, заметив Варвару, приподнял одну лапку и постучал ей по стеклу. Лутовиновой показалось, что он подает ей знаки – однако сложно было понять, что он мог бы иметь в виду: он дотронулся до стекла всего несколько раз, с большими паузами. Еды у него оставалось еще достаточно, так что жестикуляция Мизгиря, вероятно, не была связана с пищей. «И все-таки, эти его движения наверняка не случайны, – подумала Лутовинова. – Они осмысленны. Постепенно я научусь понимать его. Может быть, на самом деле Мизгирь – заколдованный принц?» Она улыбнулась этой наивной фантазии – и все-таки решила, что в ней может быть намек на правду. Мизгирь явно был необыкновенным пауком – может быть, просто более развитым, смышленым, чем другие представители его вида, но точно не рядовым.

Лутовинова быстро привыкла к Мизгирю и почувствовала, что его присутствие влияет на нее. Подходя к его банке, она подавала ему короткие реплики – «ну что, проголодался?», «вот тебе гостинцев» и другие в том же духе – а затем наблюдала, как он ест. Паук поглощал мух и комаров аккуратно и неторопливо, выбирая лучшие экземпляры из числа тех, что приносила ему Лутовинова. Это была настоящая обеденная церемония.

Варвара чем дальше, тем больше убеждалась в том, что паук достаточно умен, чтобы понимать ее – можем быть, не точный смысл ее слов, но, по крайней мере, ее эмоциональное состояние. С тех пор, как Мизгирь поселился у нее дома, ей стало не так одиноко. Постепенно дошло до того, что Лутовинова стала разговаривать с ним, передавать свои чувства и впечатления от каждого прожитого дня. Это превратилось для нее в своеобразную терапию: она могла удовлетворить свою потребность выговориться.

Варвара вела замкнутый образ жизни, боялась и не любила людей; ее дом, расположенный на окраине небольшого городка, стоял на отшибе, и девушка не имела даже близких соседей. Она давно уже подумывала о том, чтобы завести домашнее животное – но не решалась, поскольку опасалась ответственности. Кроме того, она боялась слишком сильно привязаться к питомцу, поскольку заранее представляла, что переживет его и рано или поздно должна будет его похоронить. Сейчас же Мизгирь, появившийся на ее огороде, практически «завелся» сам.

Варвара замечала, что во время ее вечерних рассказов Мизгирь периодически кивает, словно он и впрямь слушал ее. Он и сам, в свою очередь, как будто пытался что-то ей сообщить. Иногда паук, отодвигая в сторону горку положенных ему в пищу мух, странно водил лапками в воздухе или по поверхности стеклянной банки, словно хотел нарисовать некие символы. Одновременно с этим все его восемь глаз ворочались, а сам он иногда еще и начинал тяжело раздуваться и сдуваться.

Лутовинова думала, что Мизгирю не хватает воздуха, и периодически открывала на короткий срок крышку его банки. В этой крышке были проделаны небольшие отверстия, так что вообще-то паук не должен был испытывать в связи с этим неудобств – однако его поведение тревожило Варвару. Правда, вместе с тем она очень боялась, как бы он не убежал, и решалась открывать крышку, только когда сама находилась в помещении. Мизгирь стал ей дорог, и жаль было бы его лишиться.

Однажды после очередного открытия крышки Варвара задумалась и перестала обращать внимание на паука. Ее отвлекло от ее мыслей тихое, но отчетливое шуршание. Встрепенувшись, она заметила, что Мизгирь с необычайным проворством вскарабкался к горловине банки и уже близок к освобождению. Вскрикнув, она кинулась к пауку и сильно ударила по нему крышкой, сбросив его на дно.

Лутовинова была возмущена. Он действительно хотел сбежать! Хотя она и опасалась возможной попытки паука к бегству, но была уверена, что он по-своему так же привязался к ней, как и она к нему. Выходило же, напротив, что он только выжидал удобного случая для того, чтобы скрыться. Возможно, и сцены, которые он разыгрывал, имели только одну цель – заставить ее снимать крышку, чтобы Мизгирь получил возможность для бегства. Варваре сделалось грустно, и вместе с тем – совестно: она видела, что своим ударом повредила одну из лап паука, и теперь он, прихрамывая, отодвинулся в угол банки и обиженно сжался там. Лутовинова, в сердцах накрепко закрутив крышку, ушла. Случившееся было ей так неприятно, что она заплакала.

После этого случая «спектакли» Мизгиря прекратились. Он ел теперь угрюмо и нехотя, не глядя на Лутовинову, и практически все время сидел неподвижно, отвернувшись к стене. Возможно, он счел поведение женщины предательством. Она чувствовала себя виноватой, однако считала, что у нее не было выбора: паук должен был понять, что она будет удерживать его даже насильственно, и подчиниться ее воле. Несмотря на все необычные способности насекомого, его желания и мнения не имели такого значения, как ее собственные. Варвара всем своим поведением давала это понять Мизгирю, игнорируя его обиду – хотя втайне и чувствовала себя плохо из-за этого. Более того, она даже решила перейти в наступление: стала недокармливать Мизгиря, наглядно показывая, что он зависит от нее, и она, если захочет – может вовсе его уморить. Паук на какое-то время вообще было перестал есть, встревожив Лутовинову, но затем не выдержал и резко изменил свое поведение.

Судя по всему, Мизгирь сдался. Он вновь сделался открытым и приветливым с Варварой и стал выпрашивать у нее еду. Когда Лутовинова появлялась в комнате, он прижимался к стеклу банки и принимался часто сучить лапками, чтобы привлечь ее внимание, а когда она кормила его – всячески демонстрировал свою благодарность. Он даже как-то наклонялся вниз всем туловищем, словно показывая, что теперь покоряется воле Лутовиновой. Это радовало Варвару, но вместе с тем – настораживало: паук мог оказаться еще умнее, чем она представляла, и придумать новый неожиданный прием для борьбы с ней.

Постепенно Варвара все-таки размякала и проникалась доверием к Мизгирю. «В конце концов, он у меня здесь как сыр в масле катается, с чего бы ему быть недовольным? – думала она. – Он должен понимать выгоду своего положения». Она надеялась, что именно этим и объясняется новое отношение ее питомца.

Лутовинова не теряла все-таки надежды наладить коммуникацию с Мизгирем – и он, казалось, со своей стороны также прикладывал усилия для этого. Его жестикуляция была удивительно разнообразной. Варвара постепенно убедилась в том, что паук подает ей знаки, но сколько она ни думала над их возможным значением – разгадать его не могла. Она, со своей стороны, продолжала рассказывать Мизгирю о себе – но не рассчитывала на понимание. Между ними сохранялся барьер, однако сам процесс общения был важен для Варвары.

Дошло до того, что Мизгирь стал даже сниться ей. В одном из снов ее питомец неожиданно оказался человеком, пережившим странное превращение – и Лутовиновой удалось вернуть ему прежний облик. Впоследствии, вспоминая сон, она удивлялась, до чего Мизгирь, действительно, был человекообразным: он казался ей больше похожим на людей, чем сами люди.

Сохраняя повышенную, как будто нервозную подвижность, Мизгирь стал при этом очень много есть. Возможно, как решила Варвара, он решил отдаться в новой ситуации главному доступному ему удовольствию – обжорству: он постоянно клянчил у нее еду и беспокоился, если запасы в его банке заканчивались. Лутовинова тратила теперь не меньше получаса в день, отлавливая мух, чтобы кормить своего питомца. Она старалась прихлопнуть для него самых жирных, питательных мух. Ей приятно было видеть, как Мизгирь радуется, когда она приносила ему очередную порцию; вместе с тем, иногда во время еды его мордочку перекашивала странная кривая ухмылка. Можно было подумать, что он насмехается над Лутовиновой.

«Но что тут может быть не так, в чем может быть подвох?» – думала Варвара, тревожно приглядываясь к пауку. Она успокаивала себя тем, что у Мизгиря не было лица в непосредственном смысле этого слова, и по сути не могло быть выражения; то, что казалось ей ухмылкой, вероятно, было лишь механическим, бессмысленным сочетанием его черт, которое складывалось, когда паук жевал. И все-таки, при общей «очеловеченности» ее питомца, его гримасы могли оказаться и неслучайными.

Пытаясь понять смысл поведения Мизгиря и знаков, которые он подавал, Лутовинова стала зарисовывать его в различных положениях. Сначала она думала было фотографировать его или снимать на видео – однако ее питомец уклонялся от съемок, отворачиваясь и неподвижно застывая в углу. В случаях же, когда Варвара рисовала, он позировал охотно, словно понимал, что происходит, и даже был доволен, что с него снимают портреты.

Когда-то Лутовиновой нравилось рисовать; надеясь, что в ней откроется талант, она даже закончила полугодичные художественные курсы – однако впоследствии, поступив на почту, перестала практиковаться. Сейчас присутствие Мизгиря вдохновляло ее. В первую очередь она зафиксировала его в разных необычных положениях: водящим лапками по стеклу и рисующим ими фигуры в воздухе, подпрыгивающим, опирающимся о стенку банки. По серии ее портретов можно было принять паука за профессионального танцовщика: в своих зарисовках Варвара изменяла его движения, «очеловечивая» их.

Завершив серию портретов Мизгиря в движении, Лутовинова взялась за подробное изображение его мордочки, которая также приобретала у нее все большее сходство с человеческим лицом. Как будто хвалясь своей богатой мимикой, паук удивлял ее невиданными, странными гримасами – иногда хитрыми и злыми, иногда кроткими, иногда выражающими печаль, горький смех и подчас даже ярость. В некоторых портретах Варвара придала его образу нечто цирковое – он кривлялся и паясничал; в других, более темных и серьезных, он напоминал аристократа и философа. Наконец, на одном из портретов на лице Мизгиря застыло выражение величественного презрения – и для полноты эффекта Варвара даже нарисовала на его голове массивную золотую корону. На этой картине он был особенно хорош.

Лутовинова долго разглядывала свои портреты, надеясь разгадать смысл поведения Мизгиря – но не могла прийти к определенному выводу. Возможно, он кривлялся и суетился просто от нечего делать, может быть – чтобы ее развлечь. Время от времени она вспоминала попытку его побега и беспокоилась, думая, что он все-таки попытается ее повторить. В других случаях Варвара успокаивала себя: ей казалось, что Мизгирь специально дал себя поймать и хотел остаться у нее, а бежать пытался демонстративно, давая понять, что ему нужно больше внимания и заботы. Ей практически удалось убедить себя, что такое объяснение верно.

В восприятии Лутовиновой появилась новая странная особенность: чем больше она привыкала к Мизгирю, поднимала его в собственном представлении почти на уровень человеческого существа, – тем более чуждыми далекими казались ей люди. Она и прежде не была общительной – но теперь и вовсе буквально шарахалась от знакомых и с трудом подавляла желание убежать от клиентов на почте. В облике людей ей виделось все больше хищных животных черт, отталкивающих и безобразных. В их повадках Лутовиновой теперь виделось что-то плотоядное.

Ей словно бы открылась скрытая зверская сущность людей. Ее пугали некоторые из клиентов почтового отделения, которые могли внезапно разразиться резкими, звонкими оглушительными выкриками, как потревоженные попугаи. Надписывая конверты для отправки писем, они сучили пальцами, как насекомые – своими лапками. Некоторые из посетителей своими выпуклыми бессмысленными глазами напоминали рыб, другие заплывали жиром, напоминая Варваре о головогруди из описания паукообразных, третьи, стоя в очереди, нетерпеливо дергались, как обезьяны. Особенно испугал Лутовинову один крупный, расплывшийся пьяный мужчина, который во время ожидания в очереди грыз кость. Варвара всерьез опасалась, что он может наброситься на нее и сожрать.

На этом фоне Мизгирь выглядел особенно милым, изящным и интеллигентным. Варвара чувствовала облегчение, когда по вечерам устраивалась у его банки и пересказывала ему впечатления прошедшего дня. Она чувствовала, что он стал для нее ближе, чем кто-либо из знакомых – и радовалась тому, что у нее появился друг. Ее беспокоило только все возрастающее обжорство Мизгиря, от которого он понемногу раздувался и тяжелел; она пробовала была уменьшать его порции, но он так трогательно и настойчиво просил ее о добавках, что она не могла отказать.

Однажды, вернувшись с почты, Варвара обнаружила своего питомца мертвым у небольшой горки мух, оставшейся с утра. Только теперь ее осенило: он умер от переедания! Так вот в чем было дело: Мизгирь решил любой ценой освободиться из своего плена, пусть даже и умерев, но не выдержал голодовки и предпочел смерть от обжорства.

Глядя на паука, Варвара чувствовала какую-то почти детскую обиду: он обманул ее, предал, оставил ее одну. Чувства ее были такими, словно ее питомец скрылся, использовав какую-то хитрость, мошенничество; ее сильнее всего задевал факт его исчезновения, а то, что он при этом еще и умер, было неважно. Ей хотелось отомстить Мизгирю; она с трудом подавила в себе желание вытряхнуть его из банки и растоптать. Однако и от этого ей не стало бы лучше: у нее не осталось бы даже тела, оболочки Мизгиря, которую, по крайней мере, можно было разглядывать, предаваясь воспоминаниям. Лутовинова решила, что засушит и будет хранить паука.

Варвара чувствовала себя буквально в отчаянии, словно потеряла не просто домашнего питомца, а близкого человека. Единственное, что еще можно было сделать – это нарисовать портрет мертвого Мизгиря, чтобы запечатлеть его еще не изменившимся, сохранившим следы жизни. Работая, Лутовинова подумала, что паук сейчас, действительно, почти неотличим от живого: разница была только в тяжелой неподвижности, сковавшей его. Во время жизни Мизгиря отличала странная, болезненная нервозность и суетливость – даже забиваясь в угол банки, он время от времени подергивался. Вспоминая об этом, Варвара, как бы переняв эту манеру, сейчас сама вздрагивала, но Мизгирь оставался застывшим: он был уже предметом, а не существом.

Когда Варвара ставила последний портрет Мизгиря на полку рядом с остальными, ей показалось, что она поняла смысл всей его прежней беготни по банке: его изводила нехватка пространства. Подавляющая теснота банки, видимо, была невыносима для него, и Мизгирь, чувствуя постоянную потребность движения, без конца метался по ней. Изучая его прыжки и пируэты, которые сама прежде зафиксировала в рисунках, Лутовинова вдруг почувствовала себя в его шкуре, осознала всю тяжесть своей любящей жестокости: ведь она ни за что не отпустила бы его. В результате Мизгирь выбрал путь, который, вероятно, был для него наименее болезненным.

«Я не повела бы себя по-другому, но мне не за что и обижаться: он сделал свой выбор, – решила Варвара. – Но все-таки интересно: не упустила ли я чего-то важного? Возможно, действительно, было некое ценное послание, которое он пытался передать мне? Мизгиря больше нет – но есть портреты. Может быть, когда-нибудь меня осенит, и я пойму, что он хотел мне сообщить».

Задумавшись, она отошла к окну и принялась машинально разглядывать группу людей, устроившихся во дворе с водкой. Их разговоры и хохот казались ей сейчас почти механическим стрекотанием. Один из них горизонтально проводил рукой перед лицом собеседника, зачем-то щелкая пальцами, другой делал руками круговые движения, третий смеялся, издавая странный, тонкий визг. Еще один собутыльник, самый молчаливый, налил себе полную рюмку, приоткрыл зубастый рот, всосал водку, хлюпнул, крякнул, причмокнул от удовольствия и так громко щелкнул зубами, что Варвара вздрогнула.