Проза

Что он прокричал, разобрать было невозможно, но воодушевление его, совершенно неумеренное, я бы даже сказал, безмерное, неприятно настораживало. Одумайся я тогда, не пришлось бы сегодня тревожно вздрагивать при каждом напоминании, – а напомнить об этом мне может даже колышущаяся ветка за окном, – не пришлось бы брезгливо подёргивать ноздрями и списывать всё на молодость да её агрессивные гормоны, с которыми в силах справиться лишь прирождённые постники. Именно они, чертовы эти гормоны и повинны во всём – жадно клокочущие, будто пузыри земли; от этих выхлопов мутится мозг, а плоть покрывается мурашками, пупырышками и, наконец, становится дырчатой, что голова доброго голландского сыра – мышей только нет пока на сие лакомство.

Пишу так. За окном же, на ветке раскачивается женская сандалия, неизвестным метателем заброшенная. Не иначе, какой шутник отобрал её у несговорчивой девушки, высокомерной барыни-недотроги; метнул, достигнув внезапного эффекта, да и побежал себе, проучив гордячку, гигикая, подпрыгивая. Или сама барышня в сердцах запустила, погорячилась, в какую-нибудь улюлюкающую рожу и оказалась Золушкой без одной туфельки. Такая сердитая, разгневанная Золушка, а вместо принца – на балконе дразнящий её шут. Это всё мои праздные догадки.

Так вот. Кургузый малый тошнотворной наружности, краснокожий, темноволосый и косматый, точно Исав, заревел поганым ослом прямо мне в ухо, лишь только я свернул за угол и направился к дому назначенной встречи. При взгляде на такого невольно вспомнишь, что человек – персть земная, могильная! Дом выпирал как нарыв, как раковая опухоль, пустившая метастазы в землю, наподобие древесных корней. Дом был старый, желтый и расшатанный, точно гнилой зуб. В его подвале располагалась студия. Медитация, сценическое мастерство, всякие художества. Там, среди мандал, отрешённых Будд и кальянов, вперемешку с холстами и мольбертами, все и условились собраться.

Сидим. Виновника не видно. «Где он?» – кто-то спрашивает. «Нагнетает интригу», – встрепенулась чья-то догадка. Ждём.

Никаким благовониям (это и малышу ясно) не перешибить запах разбушевавшихся котов, и он сочится отовсюду, просачивается сквозь курения, примешивается к любому из происходящих здесь священнодействий.

«А котами-то воняет, – замечает уже лысоватый Роман, которого часто потехи ради девушки величают Петровичем. – Так и не смогли выветрить эту вонищу!» Все переглядываются. Без любопытства, просто чтобы получить представление о сложившейся обстановке, составе участников, атмосфере намеченного действа. Как, и Вы здесь? – изредка удивляется чей-то скользкий малоприветливый взгляд. Подобными взглядами как бы ощупанные, лица несимпатично морщатся. Поёживание. А кто, собственно, здесь?

Огляделся. Публика разночинная. Пара-тройка свежих охмурённых купидоном парочек. Царственная Василиса с хахалем Евгением, которого упорно, несмотря на его передёргивания, величает мужем и щупает за гладкую коленку. Ещё двое, из семейства мартышковых, молодожёны. У него сразу два прозвища – Шерхан и Сансей, а имя затёрто так, что никто, даже мама родная не вспомнит; она почему-то Милона (не Милена), наверное, в честь живописного греческого ущелья озаглавленная, там, говорят, красивый водопад, и её по ошибке или из вредности Василиса Милонгой зовёт. Наконец, Агафонов и Верочка. Медвежонок Валера пришёл сразу с двумя принцессами, но ни одна из них всецело ему не принадлежит, это видно, даёт только себя коснуться невзначай. Апостольская дюжина одиночек со мною в придачу. Все, как на подбор, неуместные, натужные. Вульгарный и самонадеянный Елизар впоследствии осмелел и метал несмешные сальные анекдоты, после каждого из которых руки хотелось вымыть. Астеничный Радомир со стрижкой бурсака и окладистой поповской бородой, кивал на любую реплику, даже если последующая перечёркивала предыдущую – кивал не осмысленно, скорее судорожно. Ананкаст Иннокентий нервно проверял ключи от машины, которые засунул в карман брюк. Выходило как-то неприлично. До конца вечера оставшийся безымянным ипохондрик поминутно косился на затейливую игру бликов от проезжавших за окном машин на грязном подоконнике. Барышни, не нашедшие избранников, ещё вчера окукленные, тоже не отставали: они ёрзали, подчёркнуто скучали и алкали забав, обдавали всех наносным презрением и тут же, стоило обратиться к ним по имени, обнадёженно краснели, млели и таяли, как прошлогодний снег на непокорённых вершинах. В целом получилась юмореска с выразительной пантомимой и даже трюками. Но это потом, а пока все дружно томились затянувшимся молчанием, тяготились вынужденным бездействием. Потели. Пахли парфюмерией. Мычали.

И вот Валера, возомнив себя водоплавающим, встаёт, нарушая никому не известную программу, и предлагает всем собственного сочинения стихи. Он читает громко, иллюстрируя гримасами. Женщины смотрят на него с жалостью.

– Э-э, парень, – деловито вступает Агафонов, – с этим тебе не следует больше выходить на публику. Плачевный имидж. Хотя, может, пожалеет, приголубит кто-нибудь, как знать, как знать.

Обе принцессы с двух сторон так и жмутся к Валере, им жалко своего не признанного кавалера. Его поэтический гений, порабощённый сплином и авитаминозом, будит в них самые нежные чувства, которые отныне они не намерены скрывать. Меня так и подмывает уязвить вынесшего свой вердикт Агафонова, но я сижу да помалкиваю – не хочу, как говорится, портить вечеринку. Верочка в свой черёд льнёт к критику. Василиса сардонически хлопает в сухие ладоши. Маленький балаганчик приходит в движение, вяло и неохотно.

– А что, если распорядитель бала вовсе не придёт, – интересуется перспективой лысеющий Роман. Его лысина поблескивает капельками пота.

– Тогда, – убеждена Милона, – нам нужно будет что-нибудь придумать и развлечься самим, не расходиться же, не солоно хлебавши.

– Может, начнём развлекать себя прямо сейчас? – несмело предлагает Боря Обромотников, и тут же Шерхан, он же Сансей, достаёт откуда-то одну бутылку шампанского, за ней другую: предлагает выпить за их с Милоной недавнюю свадьбу. Агафонов алаверды извлекает коньяк.

– Это вам из Швамбрании, где скрещиваются кони с яками.

Компания разделяется в соответствии с предпочитаемыми напитками. И вот пробка хлопнула, бутылка изрыгнула пену, игривая янтарная жидкость, вспениваясь, хлынула в бокалы. Я примыкаю к коньячной партии.

– Первым делом выпьем за тех из нас, – благостно предлагает Радомир, в щуплом немощном облике коего радость мира борется с мировой скорбью, – кто уже встретил свою половину, и за то, чтобы встретившиеся половинки, соединившись намертво, образовали супружескую… – как бы это сказать? не хочется вспоминать пресловутую ячейку…

– Задницу, – бескомпромиссно припечатывает уже уполовинивший бокал шампанского Елизар, и девицы косятся на него неодобрительно.

Радомир сама скромность. Мнётся, тушуется. Но своего он добился – сразу две барышни с двух сторон тянутся к нему: одна спрашивает, правда ли, что недавно он записался в батюшки («что Вы! в батюшки не записываются, это Вам не добровольческая армия!»), другая пытается смахнуть с его плеча несуществующую или не видимую другим пушинку. 2:0.

– Ну и где же обещанный индус? – первым заметно напрягается в скверном предчувствии Иннокентий. – Я, само собой, рад всех видеть, но сюда пришёл посмотреть на гуру, чтобы решить, стоит ли за общение с ним такие деньги отваливать. Где, черт возьми, распорядитель?

У меня отчаянно чешется подмышкой. Но я продолжаю помалкивать.

– Общаться со священномудрым достоин лишь тот, кто способен набраться терпения и смиренно дождаться своего часа, – осеняет догадка Валеру. – Руслан испытывает нас, отбирая лучших, он заявится только тогда, когда самые нетерпеливые и суматошные разойдутся.

Собрание соглашается. Все настроены ждать. Травят анекдоты. Свет мигает – перепады напряжения. На потолке в виде огромной палитры платформа под сощуренными светильниками, вокруг них подсвеченные красочные пятна – каприз дизайнера – смотрятся, как эритемы на коже. По периметру потолка – зеркальная кайма. Радомир выдаёт публике переделанную в анекдот евангельскую притчу. Христос и грешница. Кто без греха, восклицает Сын Божий, пусть первым бросит в неё камень! От толпы отделяется пожилая женщина и заносит над головой руку с булыжником. Христос (обречённо): Шли бы Вы домой, мама!

Агафонов рисуется. Он предлагает, не мешкая, следующий тост за родителей с простым расчётом: обременить собравшихся историей своего славного семейства. И вот все осчастливлены его доверительностью, посвящены в секреты государственной важности, что хранились под замком и грифом «совершенно секретно» многие лета. Агафонов-старший, родной отец Агафонова, занимался производством советского ядерного оружия! Руководил заводом, на котором изготавливалась начинка атомных бомб! А когда нерушимый Союз рухнул, перепрофилировал и подмял под себя предприятие. Агафонов-младший рос в атмосфере строжайшей секретности (Верочка сопровождает его рассказ междометиями) и с детства впитал общественную важность агафоновской династии, перенял её напыщенность, увесистость. Его приучили сохранять государственную тайну и собственное достоинство в любых обстоятельствах. Только здесь, в нашем тесном кружке он легкомысленно позволил себе, наконец, расслабиться и разболтаться.

Женщины хором ратуют за маломальскую закуску (нельзя же напиваться на голодный желудок), назначают добытчиком «ответственного Евгения» и отправляют его на поиски сыра, лимонов и шоколадок.

– Ля – это лягушка, – бормочет себе под нос Виолетта и почему-то морщинит лобик.

Коньяк со второй ударяет мне в голову – лягается, как разрезвившийся конь. Тут входит с репликой всё тот же кургузый малый тошнотворной наружности, что перед домом поганым ослом проревел мне прямо в ухо (вероятно, «Прямо!») и получил от меня прозвище Исав.

– Руслан задерживается, – провозглашает он также громко, стараясь придать своему возгласу больше торжественности, но добивается лишь лёгкой контузии у двух сидящих ближе к входу барышень.

– Не разбредаться, – добавляет он с неуместной угрозой.

– Руслан – мастак загонять в катакомбы священных животных района, – Обормотников, не таясь, умудрено икает.

– Заставлять толпу достойных людей так долго ждать – повадка не самая аристократическая, – возмущение пробегает волной по гибкому стану Маняши. – Всё-таки в нашем кругу так не принято.

– Что-то я аристократов не приметил, – подаю, наконец, голос.

– Мы все тут для тебя князья голубых кровей, ты ведь красный цвет не отличишь от голубого, – демонстрирует чувство юмора Агафонов. Румяная ясочка Верочка льнёт к нему, ластится, хочет от него детей, называет Агафонова «генофондом нации».

Им известно, что я протаноп. Они могли бы шутки ради налить мне вместо гранатового сока раствор синьки. Но, конечно, эти славные молодые люди не  проявят в отношении меня такой чёрствости. Они – приличное светское общество. Перегни они палку в дискриминации подобных мне неполноценных, им сделается стыдно. Это – нехорошо.

– Зачем ты притащил меня сюда? – в холле шумно возится ещё одна припоздавшая пара. – Впрочем, с тех пор, как ты сделал свой малодушный выбор в пользу гедонизма, сибаритства и обломовщины, я ничему не удивляюсь… именно здесь тебе самое место. Но что здесь делаю я? – уточняет «сладенькая, киса и зая» Анютка (она же Анчутка), отменная стерва, пару лет назад одарившая собой моего одноклассника Олега, по прозвищу Банзай. Рядом с ней бедняга Банзай стал каким-то скучающим, глупо подмигивающим и беспрекословным.

– Ты пришла со мной, – поясняет он капризной супруге.

– Где мы?

– Это студия трансцендентальной и динамической медитации.

– Вот как? – в голосе Анчутки вдруг обнаруживается задумчивость. – А что здесь было раньше?

– Мастерская одного никому не известного, но весьма преуспевающего художника.

– Что ж, пойдём, – решается привереда, и свежая парочка присоединяется к уже захмелевшему сборищу.

– А вот и мы, – Анютка себя подаёт, как награду, мужа – как осознанную необходимость. Он как будто рад быть бархатной подушечкой под орденом Святой Анны. Василиса присматривается, щурится и беззвучно фыркает. Бомонд откликается сдержанно-сухим приветствием.

– Харе Кришна, Олег, – расщедривается по-дружески Радомир.

– Кто знает, чем примечателен индус, которого посулил нам Руслан? – спрашивает Сансей Шерхан.

– У него глаз открылся, – уточняет кто-то.

– Какой ещё глаз?

– Третий, разумеется.

– Лишний, – острит Елизар.

Анютка примеряется к шампанскому, Олег соглашается на коньяк. Все вскидывают и опорожняют питьевые ёмкости.

– Лишние глаза у всех ихних гур открываются, а что в этом-то, руслановом, особенного? ­– допытывается Василиса. Боря поясняет:

«Этот гуру уникальный. Он развил в себе экстраординарную способность обращать отмершие частицы своего тела, главным образом, кожи в целительный экстракт. Прах, что осыпается у него из-под ногтей, золотистая перхоть, которую он отряхивает с волос, сродни эликсиру, приносят тем, на кого попадают, удачу и долголетие. Собиратели праха этого гуру, те, кто ходит за ним по пятам с метёлочкой в правой руке и мешочком в левой, живут не меньше четырехсот лет и цветут неизбывным здоровьем. Если чешуйками, какие выпадают у нашего кудесника из-под ногтей, тщательно осыпать труп, мертвец вскоре воскреснет. Сказывают, что Христос, побывавший в молодые годы в Гималаях и учившийся у местных йогинов, таким вот неэстетичным способом воскресил Лазаря».

Все преисполнены услышанным. Только Анютка игнорирует общую тему: задобренная шампанским, она отсчитывается соседке, смущённо отпрянувшей от неё, об их с Олегом вчерашнем походе в недавно открывшийся «потрясающий ресторанчик». Сквозь рассказ о деяниях славного гуру прорываются её восторги:

«Вместо тривиального попугая у них в клетке переливающийся всеми цветами спектра хамелеон, не кожа – перламутр, и на припеве каждой песни он, дрессированная тварь, кажет публике длиннющий язык!»

«Деликатесы – фантастика. Чего только стоят “Щёчки уссурийского тигренка”. Кстати, по нашим ценам, недорого».

Я встревожено ёрзаю. Подмышка уже не просто чешется – она выпрыгивает у меня из подмышки. Выхватываю у вспотевшей Маняши опорожнённый бокал и подношу к уху: гудит морем, точно выброшенная на берег раковина. Перевожу дух.

Возвращается Евгений с сыром, лимонами и шоколадками.

– А давайте, – предлагает Боря Обормотников, – ужрёмся в дым и встретим йога по-нашему! Покажем ему, как мы тут без его перхоти лечимся! А там, глядишь, и ему нальём местного эликсирчика!

– Хочу солидаризироваться с предыдущим оратором, – подхватывает Агафонов, а сам, замечаю, пьёт сдержанно, бережёт остатки тверёзости. Задумал чего, выжидает, нарочно компанию спаивает?

Как по волшебству из-под стола выныривает новая бутылка, после чего фокус регулярно повторяется. Следует бессистемная череда тостов. Я непоправимо напиваюсь. За державу. За секс-индустрию. За бездомных животных. За жизнь на Марсе. За то, чтобы конец света прошёл, а мы его не заметили… Вскоре Василиса начинает всех жалеть: сирых, убогих, калечных. Дескать, на всех в нашем мире кудесников-йогов не хватит.

– Не пей много, будешь плакать опять всю ночь, – предостерегает её благоразумный Евгений. Он манкирует, пьёт скудно, пропускает тосты. Лицо его омрачено неприятным воспоминанием, ему стыдно за половину. А та уж пустила слезу, сморкается в салфетку: сколько бесприютных на нашей земле!

– До – дом, ре – река, фа и соль вместе фасоль, горстка бобов под нотами, но что такое «ми»? – не унимается Виолетта.

– Может, «мираж»? – подсказывает лысеющий Роман и незаметно обнимает её за талию.

– И как бы это было нарисовано на детской картинке? Нет, это ерунда, я должна точно вспомнить… – она безрезультатно-вяло пытается высвободиться.

– Зачем тебе это?

– Не знаю… не успокоюсь, пока не вспомню…

Принесённый болтливой кумушкой из другого заведения хамелеон переливается пупырчатой радугой на периферии зрения, то и дело касаясь длинным липким языком двоящегося кончика моего носа.

Доносятся грязные ругательства (Елизар?). Рюмка опрокинута мимо зева, как говорится, за воротник. Всю сцену не вижу. Слышу ворчание: «Рубашка теперь липнет, мать её!» Радомир стремится смягчить впечатление и вдаётся в рассуждения о необходимости бранных слов в разговорной речи.

– Нецензурные выражения – это как усилители вкуса. Выразительная речь прекрасно без них обходится. Мат в застольной беседе, как глутамат натрия, добавляемый в пищу: здесь нужно меру знать не хуже, чем в гастрономии.

Но скрытый от меня сидящими матерщинник (Елизар или тот безымянный, что считал блики на подоконнике?) меры не знает, и барышни шикают, пытаются его образумить, пристыдить.

– Мне уже третью неделю каждую ночь снится, что меня кусают осы, – не важно, кто говорит. – И просыпаюсь от того, что их главная самка, матка-царица жалит меня в нижнюю губу.

– Если «ля» – это лягушка, то что обозначало «си»?

Все галдят, как пернатые на птичьем рынке, в какой-то момент отдельные голоса уже не разобрать, и вдруг выпячивается медвежонок Валера.

– Я знаю, – орёт он, сгребая в охапку обеих принцесс, – что Руслан с этим йогом для нас приготовили. Ох, что нас ждёт, что ждёт, – он подкатывает глаза.

– Не тяни, говори всё, что знаешь, – наседает на него оживившийся Агафонов – ему нужна фабула.

– Каждому предстоит своё испытание. Стыдливому придётся голым отплясывать на столе, ревнивый отдаст в общее пользование на ночь благоверную, а жадный отпишет всё движимое и недвижимое имущество на имя великого прорицателя, учителя и мага. Каждый должен чем-то пожертвовать, – гордостью, собственностью, покоем, благополучием, – чтобы заслужить щепотку целебного гималайского праха.

Иннокентий пялится на Маняшу и шепчет ей что-то беззвучными движениями губ, как рыбка, прильнувшая к стенке аквариума.

– Поищи себе другую яйцеклетку! – грубо отшивает она и сама пугается своей непреклонности. Тогда Кеша парирует хорошо поставленным голосом:

– А зачем мне твоя яйцеклетка? Я ведь не ребёночка тебе завести предлагаю. У меня более скромные намеренья, – и снова хлопает себя по карманам брюк, хотя явно ничего уже в них не ищет. Срабатывает сигнализация, во дворе протяжно завывает его машина.

Пока нескладный Иннокентий утихомиривает за окном свою истеричную иномарку, всё тот же Агафонов подхватывает выпавшую из Валериных рук сюжетную нить. В этот момент я, неумеренно опьянённый, уже ненавижу Агафонова, как будто предчувствую, что дальше будет. Он сначала подаётся вперёд, затем, расслабившись, откидывается на спинку стула и таким манёвром приближается ко мне. Я упираюсь взглядом в белизну его накрахмаленного воротника и, хмелю вопреки, отчётливо вижу грязную полосу потовых и сальных выделений. Представляю, как эта полоса отделяется от белой ткани, уплотняется и стягивается на жирной шее балагура удавкой. Радостно слышу, как Агафонов уже не смеётся и ёрничает, а беспомощно хрипит.

Он тем временем центрует всеобщее внимание.

– Я на все сто уверен, – говорит, а глаза хитрецой так и лучатся, – что ревность – самое суровое испытание для каждого из нас. – И почему-то косится на Шерхана. – Лично я ни за какие эликсиры не согласился бы, чтобы у меня на глазах какой-то ишак лапал мою Верочку! К чёрту долголетие такой ценой!

– А у меня есть одна подруга, – сходу включается в тему заметно расслабившаяся Маняша, – так она с мужем бизнес интимных услуг организовала, и никакой ревности! Ребята в основном специализируются на девственниках и бесплодных. Ей обычно достаются перезрелые мальчики, неспособные самостоятельно распрощаться с невинностью, а ему – отчаявшиеся бабёнки за тридцать, у которых не получается забеременеть от законных мужей. Парочка без предрассудков! И какие деньжищи заколачивают! Подход у них основательный. Она всегда в начале спрашивает робкого юношу: «Как бы ты хотел, чтобы я называла твою штуковину?» А он начинает с фразы: «Я здесь для того, чтобы Вы почувствовали себя настоящей женщиной!» Ясное дело, за такое не грех раскошелиться. Чем не семейный бизнес? И приятно, и прибыльно!

Сансей Шерхан принимает вызов.

– Я голову на отсечение даю, – восстаёт он, покачиваясь, над столом, – что смогу ради дела пересилить в себе эту чёртову ревность. Да не обидится на меня Милона, но ревновать её, ни при всех, ни втихомолку, в тряпочку у себя на кухне, я не буду, зарёкся. Потому что ревность – чувство унизительное и, в первую очередь, для самого ревнивца. Не унижусь, и не надейтесь!

– Сказать-то легко, – ловит его на слове мерзец Агафонов, – а вот делом доказать…

– И докажу, – ревёт Шерхан с лютым упрямством и негодованием гоголевского Ноздрёва на мартышкиной мордочке, – прямо здесь и сейчас докажу. Встань, Милона…

Милона еле держится на ногах и игриво хихикает. Ей как будто невдомёк, куда всё катится. Или она и сама не против?!

– Покажись джентльменам!

Все от неожиданного поворота фабулы замирают и переглядываются.

– Не надо, Шерхан! – робко просит Евгений, светлая голова компании.

– Надо! Ну-с, господа, кто из вас согласится испытать мою ревность и при свидетелях, так сказать…

Тут встряла, было, плачущая Василиса:

– Одумайся, Шерхан, потом ведь пожалеешь!

– Не вмешивайся, женщина! Я решение принял, а о том, что решил, жалеть не привык! Нуте-с, – повторил он дремуче, так, что стало жутковато даже. – Кто готов? Смелее, ковбои! За шкуру не опасайтесь. Безопасность гарантирую!

– Ох, что щас начнётся! – зажмуривается Маняша.

Радомир ненадолго оттягивает на себя внимание, выплёскивая излишне выпитое в довольно экспрессивном рвотном рефлексе. Евгений, от греха подальше, уводит всхлипывающую Василису: единственная благоразумная пара покидает вечеринку, не дожидаясь худшего. Валера в предвкушении дальнейшего раскачивается на гамаке, образованном переплетёнными объятиями двух к нему прикипевших принцесс. Пока только бледный червяк Агафонов, возомнив себя Змеем-искусителем, активно участвует в игре.

– Что ж, выбери сам, кто тебе неприятнее всех в качестве милониного любовника, – подзадоривает он.

– А хотя бы вот этот блеющий господин, – тычет пальцем мартышкообразный Шерхан в Радомира, но тот, сотрясаемый новыми спазмами и позывами, заблаговременно исчезает в уборной.

Между тем Роман уже четверть часа не скрывает от Виолетты своих притязаний. Ещё когда Маняша рассказывала нашему сброду о секс-бизнесе своей подруги, этот оглоед, улучив момент, внезапно-стремительно, точно бесноватый молодой петух, клюнул зазевавшуюся барышню в шею, так что растеклось вишнёвое пятно – вниз к самой ключице и вверх под маленький подбородок, –  а затем, нащупав сквозь струящуюся ткань, ущипнул сосок, тут же от такой дерзости выпятившийся, набухший каштановой почкой. Теперь Виолетта, вся как есть пунцовая, склонна поиграть в поддавки – она больше не противится роминым домогательствам.

– Все согласятся со мной: гораздо тяжелее стерпеть, когда с твоей бабой милуется дальтоник, – вдруг вбрасывает нездоровую идею Агафонов и пристально смотрит на меня. Глазеет, ракалия!

– Я в жизни ни разу не целовалась с дальтоником, – разогревается на ходу Милона. В её пьяных глазах разгуливает азарт. Редкостная идиотка!

– Это они шутят или взаправду? – не может поверить собственным глазам и ушам Анютка, но получив от соседки подтверждение нешуточности намерений Сансея Шерхана, радостно тянет мужа за рукав, чтобы звонко чмокнуть его в щёчку: «Олежка, какой же ты молодец, что привёл меня сюда! Какое шоу начинается!»

Обормотников с упоением потирает вспотевшие ладошки.

Дальтоник для них, сверхчеловеков с адекватным цветовым зрением, что представитель низшей расы.

Я вместо того, чтобы дать дёру, как последний кретин, виновато отнекиваюсь. Подмышкой жжение. Невыносимый зуд! Я уже не могу удержать его там, он вытекает, растекается. Горит и зудит левый сосок, жжёт между рёбрами, кипяток льётся вниз, к животу и паху; «только не эрекция!», – мелькает шальная мысль.

– Я, конечно, не хочу портить вечеринку, – вступаю я и оглядываюсь. На большее мне не хватает слов, духу. Мне жутко. Почти шепчу: «нет, увольте…»

– Да я тебе же за это ещё и заплачу, – не унимается безбожно пьяный Шерхан, а подленький Агафонов, самый трезвый среди нас, несмотря на отговоры Верочки, его подзуживает.

– Давай же! Ты не должен портить вечеринку! – подпевает Елизар.

И вот уже вся эта шатия-братия толкает меня к Милоне, а я набухаю, кровь в пять раз быстрее обегает положенный ей круг, сердце стучит, как полиция в логово нелегала… руки же делают своё.

– Крепче прижми её к себе, так, чтоб соком изошла, – командует Шерхан. – Я всё снесу спокойно. Кто хочет пощупать мой пульс? Он ровный, как у спящего младенца или у идущего на казнь декабриста Рылеева. Хочешь, пощупай. А ты, дальтоник, щупай её, да смелее, чтобы никто не подумал, будто я тебя симулянтом нанял!

– Пощекочи ей ушко языком, – советует Кеша.

Я с ужасом чувствую, как ухо Милоны хрустит у меня во рту. Затем больно кусаю её оголившееся плечо. Впиваюсь в шею.

«Но почему я не оказываю ни малейшего сопротивления? – спрашиваю себя, не прекращая похабных действий. – Я новобранец, салага в этой армии любовников, и от меня требуется полное повиновение воинскому коллективу, заискиванье перед старослужащими? Мне полагается безропотно сносить их дедовщину, все предписанные ритуалы унижения? Или я попал в какое-то архаическое племя и прохожу инициацию, посвящение в мужчины и воины? Я не хочу быть равным среди них, одним из них!»

Какой страшный паралич воли!

Пьяная толпа верховодит мной, управляет моим телом, всеми его рефлексами! Я, жалкий соглашатель, подчиняюсь дикому вероломству этой орды, отдаюсь вихрю или потоку, уступаю стихии!

Мгновенно, как ураган, налетает кошмар коллективного безумия.

Низко, грубо, вульгарно.

Милона, наконец, заражается моим ужасом. Ей душно. Она вскрикивает.

Нас заталкивают в маленькую комнатку, где мы должны в сомнительном уединении довершить начатое. Чей-то глаз тут же приникает к надзорной замочной скважине. Слышатся ободряющие возгласы.

– Тише, не шумите под дверью, вы им мешаете. Так у него не получится ничего, а всё должно быть по-взрослому, никаких понарошек!

– Бежим через окно, – предлагаю я Милоне. Та кивает, трезвея от страха, но, распахнув створку, мы натыкаемся на решётку. За окном робко накрапывает дождик, запах сырого асфальта, покой и свобода.

Отследив поползновение к побегу, нас затаскивают обратно, под яркий свет болезненной палитры. Столы сдвинуты, будды опрокинуты, бутылки и кальяны катятся по полу. Мы оба уже разоблачены по пояс, но этого мало: две дюжины мужских и женских рук срывают с нас то, что ещё осталось на наших тощих телах. Елизар и Роман стягивают с меня брюки. Я остаюсь в трусах, носках и ботинках. Мне стыдно за несвежесть моего нижнего белья. Я мог бы лучше подготовиться к свиданию.

Толпа буквально прилепляет нас друг к другу. Впиваясь руками и ногами в то, что кажется уже не желанной плотью, а маленькой одушевлённой твердыней, мы держим круговую оборону. Мы не обнимаемся, но прячем срам за крепостной стеной и выставляем на обозрение противнику две по-детски беззащитные попы.

Общее наваждение резко идёт на спад. Все тяжело дышат, будто выбрались из водоворота, переглядываются, каждый ждёт от других подбадривающих слов или узаконивающих случившееся комментариев.

Тут-то и выходит на сцену всеми забытый Руслан, а с ним гуру, загорелый, просмолённый, в набедренной повязке, сильно смахивающей на банное полотенце, с мелко вьющейся седой бородой до пупа. Гуру, – даром, что индус, – быстро ориентируется в сложившейся ситуации.

– Майтхуна! – глядя на наш голопопый союз, восклицает он. – Яб-юм! Юганаддха!

Мы оба рады отпрянуть, но всё ещё не отпускаем друг дружку. Пятка Милоны конвульсивно впивается в мою ягодицу. Я чувствую, как пот обильно струится по её спине. По-прежнему страшно и холодно.

– О, сладчайшее слияние мудрости и сострадания, – неожиданно проговаривается гуру по-русски, но кроме меня, похоже, никто не замечает этой несуразности. Йогин стоит перед нами босой, я смотрю на его мокрые ступни, почерневшие и ороговевшие. Под ним мерцает лужица. Прислушиваясь к его смутной речи, я распознаю беспорядочную смесь ведических и тантрических терминов.

Появление гуру вызывает в стане полоумных бражников нездоровый ажиотаж. Видимо, большинство не очень-то и верило посулам Руслана, ожидало розыгрыша, подвоха, а тут как из-под земли полунагой седобородый старичок появляется – ни дать, ни взять Махариши! Шерхан и Агафонов, чтобы удостовериться, бесцеремонно его щупают, Сансей так наглеет, что даже хлопает запанибратски старца по плечу, а Анютка, подойдя сзади, принюхивается – хочет проверить, от индийского ли кудесника такой неприятный болотный запах распространился.

Неожиданно гуру замечает, что у Елизара из запястья хлещет кровь – он поранился о пряжку моего ремня. Индус делает знак Руслану, и они удаляются посовещаться в ту самую комнату, где так и не свершился наш с Милоной сакральный коитус. На сей раз никто из кучи подглядывать не осмеливается. И опять же ни один из этих дикарей не задаётся самоочевидным вопросом, как индус, не знающий русского, и Руслан, который ни бельмеса в санскрите, переговариваются меж собой без переводчика.

Тем временем Милона, отойдя от шока и всхлипывая, отыскивает свои разбросанные по всей студии вещи, с брезгливостью отряхивает и надевает их. Женщины стараются в упор не видеть её, смотрят сквозь, мужчины хмыкают, самые бессердечные усмехаются, некоторые, сохранившие жалкие крупицы совести, виновато отводят глаза в сторону. Я тоже выхожу из оцепенения, натягиваю скомканные и затоптанные этим стадом брюки. Рубашка порвана. Облачаюсь в неё, и плечо тут же с гротескной соблазнительностью вываливается наружу, словно я продолжаю плечиком зазывать этих стервятников: полакомитесь мной! Тягостное молчание.

Наконец, выходят к народу, словно прокуратор и первосвященник, Руслан и индус. Руслан вещает, гуру неподвижно смотрит перед собой, изредка кивая, точнее, чуть заметно наклоняя голову.

Перво-наперво, Руслан заявляет, что сакральные дела не терпят суеты и спешки, и сегодня священномудрый учитель явит всем нам лишь одно чудо – Чудо Исцеления Раны. При сих словах понимающий русскую речь целитель извлекает откуда-то из недр своих баночку с мазью, на которой я успеваю прочесть английскую надпись «Fat of pythons», что означает «Жир питона». Открыв баночку и склонившись над ней, индус начинает яростно чесать волосы и прекращает это омерзительное занятие, только удостоверившись, что частицы его перхоти попали в мазь. Затем, окунув палец, перемешивает мазь с перхотью и наносит этот состав на запястье Елизара. Вскоре кровоточащая рана затягивается. Хмельная публика в восторге, девушки поочерёдно подносят елизарово запястье к глазам, многие вскрикивают, кто «вау!», кто «ого-го!». Никому и в голову не приходит, что чудесное затягиванье раны – заслуга безымянного питона, а не бородатого прохиндея, подмешивающего к санскриту и хинди неологизмы собственного сочинения, подозрительно смахивающие на нашу рыночно-подворотенную матерщинку. Исцелившийся и тем довольный Елизар, точно штандарт, победно держит перед собой сверкающее мазью запястье.

Вторым пунктом Руслан возвращает внимание шальной публики к нашим с Милоной изничтоженным вылущенным персонам и внезапно ударяется, со слов гуру, в неумеренное превознесение образованного нами союза, вероятно, даже не подозревая, что союз этот – лишь горький и нелепый плод коллективного насилия. В одной деревне у подножья одной из священных гималайских гор, только что поведал ему гуру, в незапамятные времена жили юноша и девушка, прекрасные, будто золотые лучики солнца (если, представить, конечно, что щедрое светило способно посылать на землю разнополые лучи). Ещё при рождении стараньями родни он обзавёлся невестой, она – женихом. Но вот беда: повстречавшись в нежном возрасте, они так пылко полюбили друг дружку, что тут же отреклись от своих навязанных суженых и поклялись – девятилетний мальчик и восьмилетняя девочка! – что до самой смерти или ценой смерти будут вместе, вопреки решению родственников. Их, обильно рыдающих, пришлось разлучить. Однако, поскольку они тут же принялись друг без друга чахнуть да сохнуть, семьи сообща постановили поселить малолетних смутьянов на двух соседних островах в Индийском океане, разделённых полосой воды километровой ширины, чтобы, выходя на берег, эти влюблённые упрямцы могли посредством англицких биноклей видеть друг дружку в туманной дали и обмениваться знаками страсти и преданности. Так росли они, каждый на своём берегу, любуясь созреванием запретного плода и грезя об усладах, упрятанных на соседнем острове. Однажды, в заветную ночь само море сжалилось над ними и отступило, образовав между островами узкий перешеек, достаточный для того, чтобы мальчик, успевший познать тоску и тревогу возмужания, перебежал на берег к девочке, вступившей в пору цветения. Первое свидание так распалило их, что не могли они больше жить в разлуке, а великодушное море стало повторять тот же фокус каждую ночь, смыкая свои волны лишь на рассвете, в предутренний час, когда пылкий влюбленный успевал возвратиться в своё заточение. Но однажды пара дошла в любовной страсти до столь глубокого забытья, что не заметила, как пролетели ночные часы, забрезжил рассвет, море разлилось и затопило перешеек, отрезав юноше путь домой, в родительский плен. Обнаружив его, родственники и слуги девушки решили, что он злонамеренно проник на остров, дабы похитить её целомудрие, а его собственная родня, хватившись пропажи, заключила, что соседние островитяне выкрали юношу с целью выкупа. Между островами вскипела вражда. Желая предотвратить кровопролитие, отчаявшийся юноша, заключённый в темницу, лишил себя жизни, выхватив меч у охранника. Узнав о его безвременной гибели, девушка приняла ядовитый настой из диких островных растений и насекомых, пообещав воссоединиться с любимым в другой, лучшей жизни, вверив их общее счастье неумолимому закону реинкарнации.

– Великий гуру узнал в вас ту несчастную пару, – неожиданно подытоживает Руслан. – Вы воплотились в ваших нынешних жизненных формах, чтобы быть вместе и выполнить клятву индийской Джульетты, обет супружеского счастья, что сильнее внешних обстоятельств и самой смерти! Вы просто обязаны быть счастливыми в браке!

– Минуточку! – вмешивается на эту самую минуточку протрезвевший Шерхан. – Она уже в браке! Мы два месяца, как расписаны.

– Это ничего, – успокаивает его невозмутимый Руслан, – организацию вашего развода мы берём на себя. Ваше дело – слушаться нас и не перечить Карме.

И Сансей непостижимым образом соглашается, сквозь новую волну хмельного помутнения, разом накрывшую узкий перешеек трезвости, кивает, рука его тянется за бутылкой – отметить.

Все в восторге. Анютка с уважением называет Шерхана «настоящим мужчиной»: дескать, только настоящий, классный мужик способен вот так при всех перешагнуть через гордость и чувство собственности и уступить жену другому мужику ради её же счастья и во имя высших заморских принципов. «Это по-христиански, – глубокомысленно добавляет отблевавший Радомир, – уступи жену ближнему своему. Всё равно, как подставить вторую щёку, – смирение».

Гуру вручает нам с Милоной две совершенно одинаковые индийские открытки с изображением милующейся божественной парочки и стишком на санскрите под ним. К обратной стороне каждой открытки приклеен тетрадный листок с весьма корявым переводом стишка на русский:

Я понимаю, что всё это фарс, но молчу – не хочу портить вечеринку. Воля к сопротивлению сломлена во мне ещё до появления гуру. Как выразился один достойный человек, «моя вера сгорела вместе с Джордано Бруно».

Так уже было в этой загодя проигранной жизни, было не раз – я сызмальства практиковал непротивление. Однажды – лет мне восемь тогда стукнуло, невразумительный «младший школьник» – меня сделали лёгкой добычей ребята постарше, и их предводитель начал бить меня по морде, но словно в замедленной киносъёмке, то к левой щеке томительно неспешно поднося кулачище, то к правой. Очень это показалось мне тогда мерзко и унизительно. Но я боялся шелохнуться – отвернуться или прикрыть лицо. Вот уклонюсь, думаю, от его шутливой пока ненависти, увернусь от замедленного удара и тем разозлю его, и он уже не в шутку, а больно-пребольно побьёт меня.

Так и теперь: плыву по течению. И тем мщу почтенному собранию, ведь и дураку ясно, что затея с гуру ничем хорошим для всей этой сволочи закончиться не может. С душком она, с подвохом.

Безумство затянувшегося вечера снова подхватывает и несёт нас, словно рок событий, безжалостно, неотвратимо. Руслан и гуру жестами планируют наше с Милоной бракосочетание. Руслан разъясняет публике принятые путём такой пантомимы решения, гуру только кивает да хмыкает, иногда звуки издаёт, понятные одному Руслану, – какие-то условные сигналы. Объявляется сбор пожертвований на нашу свадьбу. Справить её решено в Индии, на родине тех самых Ромео и Джульетты, что посредством метемпсихоза перевоплотились в нас. Свадьбу отыграть нужно на славу, щедро, не меньше трёхсот индусов пригласить, иначе местные не поймут европейской жадности, запрезирают нас, а это – плохое начало счастливой семейной жизни. Начнётся церемония в Калькутте, а завершится на легендарном перешейке между островами, где мы с Милоной будем с двух сторон обильно осыпаны лепестками каких-то особых цветов, рисом, мелкими орешками и сладостями. Я замечаю, как все расходы на приготовления замысловатого бракосочетания мягко ложатся на плечи собравшихся, и украдкой ликую – получайте гады! Расчувствовавшись, пьяный сброд начинает раскошеливаться. Оказывается, я один заявился на вечеринку без денег, из чистого любопытства. Мелкие районные бандиты, считающие себя крутыми интеллектуалами, пускают в ход валюту – на круглый стол перед гуру шлёпаются зелёненькие купюры, а иной раз и перетянутые резиночками пачки бакинских. Слабый пол откупается от иноземца рублёвой массой: кто сколько может, не скупясь, всем счастье улыбается, пусть и чужое. Только Агафонов не торопится расщедриваться, и я смекаю: он с Русланом в сговоре. Листопад купюр разного достоинства сопровождается заклинаниями Руслана:

– Жертвуйте смелее, счастье любит щедрых!

Мы с Милоной вновь оказываемся в комнате вынужденного уединения. Гуру призывает всех, отдав пожертвования, поклониться лингаму, в качестве какового он выставляет на обозрение самый обыкновенный пест для толчения и растирки зёрен. Нам тем временем велено предаваться сакральному соитию. На сей раз Милона заметно оживляется. Она жаждет ритуального секса, само словосочетание «ритуальный секс» воодушевляет её. Хочет отомстить Шерхану или слишком увлечённо вживается в роль заморской невесты?

– Ну же, не будь слюнтяем! Доставай свою козявочку! – озорно подмигивает мне Милона. – Теперь я здесь хозяйничаю! – и льнёт, и, крепко вцепившись в кудри, привлекает мою отяжелевшую хмельную голову к своей груди. В пылу нелепой возни бормочет: «Как же мне жалко тебя, – и слезу роняет, – ты дальтоник! Это несправедливо! У дальтоников тоже должны рождаться дети! Я бы могла родить тебе ребёночка…» – И вскоре в сладких рыданиях засыпает, повисая на моих руках.

С той поры во двор носа не показываю – уж больно боюсь шерханова гнева. Как-никак, на трезвую голову чёрт-те что получается: осквернил я, пусть и не по своей воле, а исключительно по его заносчивой глупости, святость и неприкосновенность их с Милоной недавнего брака!

Через день после случившегося звонит мне на домашний Радомир, из всех самый вежливый и обстоятельный, компанией уполномоченный, извиняется, просит не обижаться. Фразы у него всегда скругленные, законченные – он и на вечеринке каждую реплику, как бы не перебивали его, довершал: выждет пока сосед выговорится, и подытожит (не то, что остальные – вбросят огрызок мысли в разговор и тут же съезжают: «Ну, ты понял…»). Так вот, Радомир мне в деталях поведал, чем всё закончилось. Руслан, бес, всех объегорив, утром рванул в аэропорт и улетел, вероятно, в ту самую Индию, только без нас с Милоной, но с пожертвованиями на нашу свадьбу. Околпаченные хватились не сразу, Шерхан с Милоной успели даже в ЗАГС заявление подать о разводе. Гуру оказался местным йогом советской ещё формовки: в юности учился на филолога и увлекался санскритом, а ныне совсем опустился. Руслан его отыскал где-то на выселках, привёз к нам и сподвиг на розыгрыш. После стремительного улёта Руслана, гуру пустил в ход скромное вознаграждение за своё лицедейство и ударился в немилосердный запой – Шерхан с Елизаром, добивавшиеся правды и сатисфакции, так и не сумели вытряхнуть его из этого беспамятства, плавно перетекшего в посталкогольное самадхи.

Я слушаю Радомира, а сам злость сдержать не могу: ну, неужели вы, олухи, так и не поняли, что к надувательству вашего брата самое прямое касательство имел ни кто иной, как Агафонов?!

– Нет, – возражает мне Радомир, – Агафонов не такой человек. Он циник, конечно, но так мараться не стал бы, мелкое мошенничество ему не по калибру. За ним славная династия, у него отец начинку советских атомных бомб делал, а дедушка-физик с самим Курчатовым ручкался. Нет, определенно, не его калибр!

Сентябрь 1995, апрель 2003.