Проза

 

 

 

– Ты же пообещала мне, – помнишь, тогда? – что выполнишь всё, о чём бы я ни попросил. Я не тянул тебя за язык…

Он готов был пойти на жестокость, добиваясь своего. Непреклонность становится в иной момент безжалостной.

– Зачем ты заставляешь меня делать такое? Ты же сам мне потом не простишь, никогда не простишь…

– Напротив, это ещё больше сблизит нас, вот увидишь.

– Скажи лучше прямо, что разлюбил и хочешь отделаться от меня. Духу не хватает признаться?!

– Если бы я не любил тебя, никогда не попросил бы об этом. Такое я могу доверить только тебе одной на всём белом свете.

Она лишилась слов, а взгляд её, долго блуждавший, – цели. Обсуждаемое никак не укладывалось в голове. Его просьба – это проверка? Он испытывает её? Провоцирует? Она хотела, было, возмутиться, даже прийти в ярость, но почему-то не нашла в себе сил, а вместо этого вдруг провалилась в вялую покорность, ей даже стало забавно – похоже на какой-то литературный случай, и непонятно, куда вывернет сюжет.

– А ты представь, что проиграла пари. Тогда тебе легче будет решиться на это. – В его словах задребезжала легкая издёвка.

– Такой извращённой игрой может увлечься только человек, утративший последние идеалы.

– Вовсе нет, на подобное способны лишь истинные идеалисты. И если это игра, то благородная, требующая бескорыстия и самоотверженности.

Его лицо потемнело, как темнеет ещё недавно светившееся море, стоит только набежать туче. Он подумал о друге. О большом настоящем друге, главном в его судьбе. Размышления о подобных вещах, равноценных самой жизни, обязывали быть предельно серьёзным, а Константин привык, дабы эту серьёзность продемонстрировать, придавать себе мрачный и неприветливый вид, так что становился похож на польского студента накануне восстания или сразу после его подавления.

Его отношения с Мариной давно перешагнули ту заветную черту близости, за которой, уже нимало не смущаясь друг друга, любовники откровенно и смело обсуждают самые деликатные вопросы как физиологического, так и нравственного свойства. Два года назад ради неё он оставил медицинский факультет одного прославленного университета, где намеревался работать с полной самоотдачей до наивысших степеней и почтенных седин. История вышла на редкость тёмная и сомнительная, вспоминать о ней не хотелось: Марина умоляла всё забыть и увезти её поскорее прочь из «этого подлого города», а после пообещала возместить мигом обрушенную карьеру беспрекословным исполнением любого желания Константина.

И вот настал момент, когда он решил обратиться к давнему уговору.

Суть дела состояла вот в чём. Возвратясь с Мариной в родной город, Константин, ещё не определившийся в дальнейших своих занятиях, вновь сошёлся со старинным товарищем. Дружбе их была чужда та небрежность и необязательность, что позволяет в зависимости от места пребывания с лёгкостью вносить и вычёркивать новые и хорошо забытые старые имена в то длинный, то редеющий список полезных знакомств. Дружба их не знала пустых не заполненных смыслом пауз и перерывов, но длилась, порою пунктирно продолжая себя, не взирая не разделявшие их расстояния.

Георгий был другом нежным и преданным, не склонным размениваться на мимолётное приятельство или прагматично поддерживать выстроенные по готовым лекалам выгодные связи. Ему нужен был один, но стоящий друг, способный на дружбу длиною в жизнь, и таковым сделался для него Константин. Последний застал Жоржа в плачевном состоянии: нелюдимый, аскетичный, опустошённый чередой бессонниц, следы которых серыми кругами легли по обе стороны его переносицы, он пребывал в глубокой меланхолии, не находя себя в мире и долгожданного мира – в собственной душе.

После первого же разговора Константин попытался вовлечь друга в бурное течение молодёжной жизни, записав его в марксистский кружок и местный английский яхт-клуб. Но Жорж не посетил ни одной конспиративной сходки, да и, как выяснилось, не умел плавать, а обучаться плаванию не желал вследствие необъяснимой неприязни к воде.

Константин пару раз выезжал с Жоржем на пленэр, стремясь приобщить его к живописи, а через неё – к буйно разрастающейся, ширящейся жизни. Но его угрюмо-молчаливый друг в первый раз ограничил своё художество тем, что, смешав все краски в грязновато-серый, запечатлел на холсте неровный квадрат, а при второй попытке, предпочтя всем цветам красный, выдал щербатый круг¸ лишь отдалённо, схематично напоминавший закатное солнце.

Знакомый Константина, молодой, но уже преуспевающий врач-психиатр Бехтерев диагностировал у Георгия «врождённую депрессию, вызванную сугубо органическими причинами». Бедный Жорик! Знать бы, где искать прописанные тебе Провидением целебные снадобья!

Но однажды Костю осенило. Они с другом прогуливались в сквере неподалёку от городского почтамта. Костя присел на скамью и какое-то время в приятной задумчивости любовался своими красивыми руками, будто созданными для хирургического искусства, выпустив из виду Георгия. Тот подошёл к пузатому каменному вазону и принялся расшифровывать стилизованную латинскую надпись, троекратно окольцевавшую основание. Неожиданно к юному мизантропу подскочила девушка, ветреная, дерзкая, задорная, и со смехом вручила ему нечто крохотное, оказавшееся при ближайшем рассмотрении пером перепёлки. «Carpe diem! – прозвенел её голос. – Ну-ка, переведите, школяр!». Георгий, отпрянув и поморщившись, пробормотал: «Лови день!».

Вот она, разгадка! В этой защитной гримасе, в непроизвольном отстранении, в холодности, призванной скрыть досадную в таком возрасте робость, оторопь перед милым прекраснополым существом. Константин испытал знакомое удачливому следователю удовлетворение: нащупал нить! Все невзгоды Георгия – от бессрочно затянувшегося целомудрия, все его горести, точно дороги – в Рим, приводят к извечному вопросу половой любви; здесь узел, который следует не расплетать, но разрубить единым актом воли!

 

Надобно отметить, что Константин был человеком прямолинейным и импульсивным. В большинстве житейских случаев он довольствовался примитивными объяснениями, сводившими всю сложность предмета, недоступного для его разумения, к очевидным и предсказуемым эффектам биологической машины. Человек скорее есть то, что он ест, нежели то, что ему снится. И лишь потому, что гораздо проще заглянуть в желудок, чем в подсознание. А на все гамлетовские вопросы может дать ответ своевременный визит к проститутке.

И всё же тащить сердечного друга в нумера и подсовывать ему продажную девицу – это уж чересчур. Другу следует отдавать лучшее из того, чем можешь располагать ты сам. К тому же Георгий нуждался в женщине тонкой, деликатной и участливой, а такой может быть далеко не каждая. Выбор подходящей прелестной особы представился Константину архиважным и архисложным, ведь ей надлежало не спугнуть бестактностью или неловкостью изверившуюся в самой себе мужскую природу, но с обходительностью искусной гетеры открыть перед юношей врата в сад земных наслаждений.

Константин с прежде не свойственным ему вниманием вглядывался в сумрачный облик товарища, по-прежнему, уже без всякого толку топтавшегося у вазона. «О, ему нужна необыкновенная женщина, редких душевных качеств. Способная понять терзания одинокого и возвышенного духа, по достоинству оценить неординарность, не стремящуюся выпятить себя, не торгующую собой. Женщина, чья ласка залечит глубокие раны, чей кроткий взгляд дарует умиление отчаявшемуся сердцу. Пожалуй, это могла быть крестьянская девушка нрава чистого, неиспорченного, сердобольная и жалостливая; так ведь она, наверняка, наскучит Жоржу раньше, чем соблазнит его».

Дикая мысль внезапно завладела сознанием Константина и при всей дикости показалась ему единственно верной. Он даже про себя улыбнулся, поскольку счёл свой шальной помысел по-настоящему высоким, благородным – да, да, именно так, без ханжества и лицемерия, другу следует радеть о доброй участи друга. И Константин решил в ближайшее время посвятить себя этому делу неистово и всецело, со всем рвением и неотступностью, и была уже готова почва, ибо праздность многих месяцев как нельзя лучше предрасполагает к господству одной деспотичной идеи. Георгий отыскал чуть приметную выщерблину на поверхности вазы, бесхитростно имитирующей почтенную старину, и поместил туда вручённое ему перепелиное пёрышко.

«Мне нужна единомышленница!» – подумал Константин. – «Женщина, которой я смогу поведать свой сокровенный план, и которая согласится, сохраняя тайну, помочь мне в его осуществлении».

 

…

Её первоначальная реакция на обескураживающее предложение любовника была резкой и краткой:

– Какая мерзость!

После этого они весь день не разговаривали. Когда же он вернулся к теме, сухо, настойчиво принуждая Марину вспомнить об их уговоре и подчиниться его желанию, та растерялась, а затем принялась отыскивать всевозможные доводы. Она объяснила Константину, как тот унижает её женское достоинство, как безжалостно превращает любимую в вещь, которую можно одолжить приятелю, в разменную монету странной мужской дружбы. Марина подчёркивала, что, выступив в роли гетеры, доступной женщины, забавы на один вечер, она потеряет всякую привлекательность для него, Константина. Он перестанет уважать её. Того и гляди, у него возникнет желание предложить её и другим друзьям; трудно будет, по крайней мере, отделаться от подобной фантазии.

Но Константин упорствовал и спустя неделю выматывающих препирательств смог-таки прорвать глухую оборону. При этом сам не заметил, как своей бескомпромиссностью и постоянными напоминаниями о совершённом некогда благодеянии заслужил, наконец, презрительную насмешку, что всё чаще появлялась на лице Марины, незаметно отравляя их повседневное общение. Обида, гнев, растерянность и оскорбительное чувство полной зависимости переплавились в тихое женское коварство. Бездумной силе его упорства Марина решила противопоставить безоглядность любовного приключения, так грубо навязанного ей. «Что ж, – сказала она себе в озлоблении и азарте. – Сыграю роль развратницы, несравненной в любовных утехах, изощрюсь и подарю несчастному мальчику то, что и не снилось его преданному другу».

 

– С какой лёгкостью, – на другой день подумала Марина, – он готов сделать из меня благонравную потаскуху, и всё ради воплощения собственного искажённого идеала дружбы!

Она впервые увидела Георгия в малолюдном летнем кафе, где тот дожидался товарища. Явившись туда раньше Константина, Марина без труда определила, с кем из посетителей ей вскоре предстоит сблизиться. Она так его себе и представляла: не в одежде, а как бы в футляре, без заметных признаков эмоций на лице, со взглядом, то и дело застывающим, теряющим подвижность, липнущим к самым заурядным предметам, вроде неубранной официантом кофейной чашки, на которую Георгий сейчас уставился.

Неожиданно к нему подбежала собака. Маленькое существо, виляющее хвостом, белая в чёрных пятнах, одно из которых оттеняло просящие глаза. Эта божья тварь попыталась выпросить у одинокого посетителя даже не пищу, а немного ласки, и принялась игриво возиться у его ног. Марина заметила, что Георгий не стал гладить её, а лишь безвольно уронил руку, так, что собака смогла дотянуться и несколько раз лизнуть его кисть. Не слишком сожалея о неслучившейся дружбе, дворняжка перебежала к соседнему столику, а Марина вдруг ощутила пробуждение охотничьего инстинкта…

 

…

Приготовление к любовному свиданию на удивление сблизило Марину и Константина, которые ещё накануне чувствовали нараставшее взаимное охлаждение. Обоих внезапно охватил восторг вдохновенной охоты, хотя каждому было стыдно признаться в том, что желанной добычей выбран ни о чём не подозревавший Георгий. Они долго увлечённо обсуждали, как обставить и декорировать место запланированного грехопадения. Константин, рассмеявшись, перефразировал модную шутку Оскара Уайльда и заявил, что всё в обстановке комнаты должно быть «прекрасно, как первый грех». Марина в пылу сомнительного энтузиазма даже позаимствовала у приятельниц легкомысленные детали интерьера: полногрудую бронзовую «Ночь», томно сползающую по скату полумесяца, с выведенной на пьедестале похабщиной Марциала; венок искусственных цветов, обильно опрысканный благовониями и пристроенный над кроватью; пару атласных подушек с купидонами, натягивающими свои луки. Константин настоял, чтобы в комнате непременно был патефон, хотя Марине эта деталь показалась откровенно вульгарной.

Точно сороки, они суетливо натащили столько всякой всячины в не слишком просторную комнату, что она походила теперь на лавку древностей, владелец которой ставит изобилие превыше художественного вкуса. Всё было подготовлено к встрече. Осталось только заманить пугливого оленя в пёструю ловушку.

Репетируя перед зеркалом, Марина облачилась в тёмно-зелёный казакин и приколола к нему изящную брошь из жадеита – этот камень древние почитали как воплощение высших добродетелей: милосердия, чистосердечия и целомудрия.

 

…

– Ох, ждут нас превращения, ждут! Попомни мои слова. И великие превращения.

Бабушка Александрина раскладывала пасьянс. В её зубах воинственно торчал мундштук с тонкой сигареткой. Она то и дело изрекала, выдыхая облако первосортного сизого дыма и стряхивая пепел в фарфоровое блюдце, стоявшее на подлокотнике дивана.

Голос её приобретал всё более назидательный, сакраментальный и вместе с тем иронический  тон. Георгий же сохранял молчание. Лишь изредка обращал к ней внимательный взгляд и из вежливости кивал.

– В последние годы я чувствую себя, как та гусеница с кальяном из сказки про похождения Алисы в волшебной стране… ты, должно быть, читал – её сочинил какой-то британский математик.

Внук выдавил нечто утвердительное.

Александрина, прищурившись, поглядела на него и тяжело вздохнула.

– Твоя смешная старушка, постепенно выживая из ума, становится пророчицей. Самая глупая роль, какая может достаться старости.

Часы дали бой. Время в её присутствии всегда текло как-то по-особенному. Она была соткана из причуд, как тряпичная кукла на самоваре – из ярких лоскутков. Заказывала в дальних странах редкие экзотические разновидности орехов и сушёных фруктов, кофе непривычного вкуса, альбомы эстампов с изображениями древних жертвенников, закованных в латы носорогов или термитов. Знала больше сотни карточных и настольных игр.

– Пообещай мне, что выучишься, наконец, на кого-нибудь и уедешь за границу. В любую страну, какая тебе по вкусу. Скажем, в ту же Германию. Чем не страна? Родина Гейне. Там издавна оседают подобные тебе молчуны, мизантропы и графоманы.

Георгий сдержанно улыбнулся.

– Освоишь достойное ремесло и проживёшь, как умный человек, незаметно, не привлекая к себе внимание всякой сволочи, которой нынче так много повсюду.

Она скорчила брезгливую гримасу и тут же подавила неглубокий зевок. Юный собеседник уже тихо томился: скорей бы окончилась эта тирада.

– Очень я о тебе беспокоюсь! – вдруг вырвалось у Александрины. – Трудно тебе будет здесь. Трудно и неуютно. Уезжай, прошу! Пообещай, что уедешь!

 

…

На полпути завлекаемый в западню Георгий как будто начал подозревать неладное и предпринял неосознанную, но благоразумную попытку к бегству. Остановившись посреди улицы, он отчётливо произнёс: «В другой раз».

– Что в другой раз? – недоумённо спросил Константин.

– Будет лучше, если я зайду к тебе в другой раз.

В словах Георгия звучало какое-то горькое предчувствие. И резко развернувшись, точно флюгер при смене направления ветра, он зашагал восвояси.

– Как можно, Жорж, – бросился за ним раздосадованный друг. – Ведь я так ждал нашей встречи, так готовился к ней. Я чем-то обидел тебя?

– Нет.

– Так и ты не обижай меня! Ведь заранее уговорено! И потом, – он сделал интригующую мину, – у меня сегодня сюрприз для тебя. Пойдём же!

Георгий ещё какое-то время колебался, затем поддался увещеваниям Константина и устыдился собственной малодушной реакции.

– И действительно, я поступаю совсем уж нехорошо, заставляя так долго себя упрашивать. Это некрасиво и не по-дружески, каюсь. Не серчай на меня, Константин, я и сам не могу объяснить, почему мне захотелось вдруг побыть в полном одиночестве.

– Так и быть, прощаю тебя. Но при условии, что ты всё же не оскорбишь моего гостеприимства ни чем не объяснимым уклонением от визита. Осталось каких-нибудь пять минут бодрой ходьбы, и мы будем на месте, mon cher ami!

Весна – обманщица. Провинциальная актриса, не жалеющая грима и мишуры ради внушения легковерным совершенно бесполезных, а порою и губительных иллюзий. В тот год эта бесстыжая сводница не жалела также тёплых пригожих дней для амурных свиданий. Гимназисты и гимназистки, прогуливаясь по скверу, смаковали нежные минуты единения, мелкие сладости и свежие стихи Бальмонта. Вдоль проспекта совершали променад более зрелые степенные парочки. Пробивавшееся сквозь листву и уже на убыль идущее солнце заставляло прохожих щуриться и непроизвольно улыбаться. Коты тут и там затевали свои шумные поединки, словно только они среди всех прочих тварей и могли претендовать на законное владение цветущими деревьями, оживающими дворами и дурно пахнущими подворотнями. В смехе девушек слышалась всё большая раскованность и сговорчивость, тогда как юноши даже шутили с напором, форсируя голоса и сопровождая самые незатейливые россказни экспансивными жестами. Всё, всё, думалось Константину, как нельзя лучше предрасполагает к… познанию самой чудесной стороны нашей бестолковой жизни. Отличный день! Лучшего и подгадать было трудно.

 

Едва войдя в дом, Георгий насторожился; он мгновенно почувствовал присутствие третьего, не знакомого ему человека. Стал тревожно оглядываться по сторонам, как будто и не пытался освоиться, а, скорее, искал другой выход или безопасный угол. Чтобы восстановить равновесие, привязался к совершенно невзрачному голландскому эстампу, запечатлевшему маленькую ротонду, едва ли способную привлечь к себе взгляд достойными внимания архитектурными подробностями. Когда же из соседней комнаты вышла Марина с отрепетированной очаровательной улыбкой, он совсем смешался и в тоске посмотрел на товарища.

– Друзья мои, я оставлю вас ненадолго, – ретировался Константин, небрежно представив Марину и утаив, кем она ему приходится. – Не скучайте, я уверен, вам будет о чём поговорить.

– Это твоя жена? – неожиданный вопрос Георгия всё разом испортил. – Ты не говорил мне, что женат.

Пронзительно-чёрные торжествующие глаза Марины уставились на растерянного Константина; вновь вернулась её холодная ухмылка.

– Не совсем… – промямлил интриган и не сдержал сухой нервический смешок. – Не совсем жена, я хотел сказать… – он встревоженно покосился на Марину. – Добрая знакомая.

Он попытался уличить момент и незаметными для Георгия знаками дать пассии понять, что эти слова – ненастоящие, ведь всё происходящее – только игра, маленький спектакль, разыгранный ради успеха их общего предприятия… но Марина отвела взор и больше ни разу даже не повернулась в его сторону.

Последующее привело к полному провалу дурацкой затеи. Константин выскочил из комнаты, заперев её снаружи, и быстрыми шагами спустился во двор, где энергично расхаживал какое-то время, слушая мелодичные детские голоса и любуясь ясностью неба; в подлейшей наивности своей он продолжал верить, что искусная Марина всё уладит и завершит наилучшим образом.

Георгий долго не сводил глаз с запертой двери, а когда Марина молча положила руку на его колено, спросил кротко и вместе с тем решительно:

– Зачем всё это?

Сохраняя внешнюю невозмутимость, Марина ответила:

– Мой добрый, добрый знакомый Константин, – её интонацию, обречённую и вместе с тем уничтожающую, не передать, – пребывая в трезвом уме и при памяти, рассудил, что мы с Вами, дорогой Жорж, должны стать любовниками… всего на один час. И мне не удастся теперь подобрать нужные слова, чтобы объяснить Вам, милый друг, по какой причине я согласилась…

Георгий распрямился и, обдумав услышанное, понимающе улыбнулся.

– Я легко могу вообразить, какой ценой далось тебе это согласие, – внезапно-фамильярное обращение и покровительственный тон обескуражили Марину. – Я знаю Константина с детства: если уж он вобьёт себе что-нибудь в голову, то не отступит. Пусть даже весь мир содрогнётся, как выразился Байрон. С таким упорством наш общий друг мог бы превосходно обращать туземцев в христианскую веру.

Ироническая фраза окончательно разрядила напряжённую обстановку.

– Характер – это судьба, – афористично заключил Георгий. – Одному благо, другому – наказание.

 

Прошёл час, тянувшийся дольше, чем иные дни. Константин всё медлил, зачем-то озирался по сторонам, не мог определить удачное для возвращения время. «Бедняжка Жорж наверняка будет дуться на меня за этот розыгрыш, но потом сам же спасибо скажет. В таких делах не помешает дружеский пинок».

При появлении Константина Марина, не сказав ни слова, удалилась в спальню, приготовленную для ублажения гостя. В окружении нагромождённой безвкусицы она могла по достоинству оценить всю несусветную глупость и бестактность затеянного. Георгий так же не желал нарушать тишину репликами, лишь кашлянул в кулак, отметив таким образом прибытие друга. Константин был вынужден сам приступить к совершенно бесцеремонному расспросу.

– Надеюсь, ты не терял время попусту и получил то, от чего грех отказываться.

– Я не понимаю, о чём ты.

– Есть, знаешь ли, бесценный друг Жорж, древний обычай гостеприимства, согласно которому хозяин предлагает уважаемому гостю самое дорогое, что у него есть: коня, оружие, инкрустированное драгоценными каменьями, неземной красоты наложницу… – не суть важно. Мы, кичливые пасынки прогресса, привыкли с высокомерием думать о людях древности и их традициях, утративших для нас всякий смысл. Но не приходит ли тебе в голову, что в их священном знании заключена вечная неиссякающая мудрость?

– Спасибо, Константин, я воздаю должное твоей щедрости, но предпочитаю оставить нетронутым приготовленный для меня сюрприз. Пусть женщина способна вскружить голову, она не бокал вина, которое можно пригубить, зайдя в гости к другу. Не оскорбляй больше подобными инсценировками свою прелестную избранницу.

Не ожидавший такой отповеди Константин утратил самообладание и сорвался на грубость:

– Тебе ли читать мне нравоучения, робкий постник?! Что ты смыслишь в этих материях?! Я показал тебе солнце, а ты щуришься, как крот, и спешишь укрыться в своей норе. Иди и возьми её, слышишь! – Он побагровел. – Ты должен сделать то, что на твоём месте сделал бы любой мужчина!

– Должен?! Но кому? Тебе? Общественному прогрессу? Или почитаемой тобою древней традиции? – Руки Георгия задрожали и два раза подпрыгнули, словно он подытожил беззвучное форте громовыми аккордами. – Опомнись, Константин, ты и так зашёл уже слишком далеко в своих фантазиях.

– Пусть так, и всё же я не выпущу тебя отсюда, пока ты…

– Зачем ты понуждаешь меня к тому, что противно моей природе? Женщины в их естестве отвратительны мне, и я ничего не могу с этим поделать. Единственное, что пробуждает во мне женская физиология, – с трудом подавляемый рвотный рефлекс. И я выяснил это задолго до моего визита к тебе. Не знаю, для чего тебе нужно было выбивать из меня такое неудобоваримое признание и как ты им распорядишься.

Ошарашенный Константин словно поменялся местами с Георгием: теперь ему хотелось сбежать на край света от невыносимого в своей откровенности разговора, лишь бы не вникать в его жуткую суть и не слышать продолжение.

– Но ведь нельзя жить, никого не любя, без натурального чувства любви, знакомого даже самому примитивному существу… – пробормотал он в отупении.

– Если бы я и мог любить кого-то по-настоящему, то только тебя. Тебя одного. Хотя и прекрасно понимаю, что это невозможно. – Георгий, едва сдерживая плач, светился мужеством безоглядного саморазоблачения. – Любовь, доступная мне, не может рассчитывать на радости семейного союза и признание нашего ханжеского круга. Она позорна, как тайно подхваченная болезнь, с которой медицина расправляется самыми жестокими драконовскими методами. Тебе не следовало заглядывать в мою пропасть.

Лоб Константина покрылся испариной. Этот своевольный человек не знал, как выпутаться из им же созданных затруднительных обстоятельств.  Ему не хватало воздуха, утешительных объяснений, спасительного постороннего вмешательства. Между тем его друг довёл свои откровения до кульминации.

– Могу представить, как безумно это прозвучит, но иногда я думаю о том, что нас с тобой способно связать нечто большее, чем дружба… как мужчину и женщину объединяют брак и ребёнок. Скажем, общее доброе дело, одно на двоих, этакое символическое дитя, вбирающее в себя лучшие качества и волю обоих родителей. Создай мы вместе что-то общее, прекрасное и большое, любовь моя не была бы так безысходна: точно иссыхающее дерево в предсмертном усилии, она дала бы чудесный плод!

Слёзы, одна за другой, катились из глаз Константина. Он ненавидел себя за пошлую сентиментальность, и отныне боялся давнего друга, главного друга в его судьбе… как ребёнок привидений, панически боялся новых невозможных признаний, немыслимых чувств, копившихся так долго и в итоге выражавших себя почти бесстрастно.

 

…

Спустя несколько дней Марина собрала вещи и уехала, избавив Константина от мелодраматических сцен и затяжных прощаний. Она даже позабыла вернуть приятельницам одолженные у них атрибуты соблазнения: безыскусную «Ночь» с похабщиной Марциала, фальшивый венок, пригодный только для сбора пыли, да две атласные подушечки, которые могли бы для удобства подложить под спины двое затеявшие тет-а-тет лирическую беседу.