Проза

 

 

Глава 3

Несмотря на победу в Праге и первое признание в Минске, Московский Большой театр принял Эмму не сразу. Ей неохотно давали даже второстепенные партии в спектаклях и долгое время она танцевала во втором составе. Зрители не имели возможности оценить ее талант в полной мере, продолжая восхищаться признанными мастерами балетного искусства. Юной девушке, приехавшей в российскую столицу, оказалось очень непросто заявить о себе и порой Эмма думала о том, чтобы оставить все попытки и вернуться домой. Туда, где её любят и ждут. Со временем она стала сомневаться в своих возможностях, заставляя себя больше работать.

– Неужели я перестала слышать и чувствовать музыку? – не раз спрашивала она себя. – Почему меня не видят? Почему я исчезаю, растворяюсь в составе статистов?

Много раз Эмма грустно смотрела из-за кулис на великолепные партии ведущих балерин, а потом плакала по ночам в подушку. Перед жесткой реальностью театрального мира постепенно отступали её детские мечты о танце. Чтобы заслужить право на их осуществление, надо было выслушать много отказов разных хореографов, станцевать много балетов статисткой и долгие годы разучивать главные партии во втором составе артистов. Возможно, она рано или поздно вернулась бы в Минск, но всякий раз, когда поддавшись отчаянию, Эмма начинала собирать вещи, что-то вдруг останавливало её на полдороге. Тогда она садилась рядом с раскрытым чемоданом и закрыв лицо руками, беззвучно плакала.

Так продолжалось пять лет. Все эти годы Эмма терпеливо ждала своего шанса. Он представился ей однажды, когда за день до премьеры балета, поставленного по мотивам русской сказки, исполнительница партии царевны на генеральной репетиции подвернула ногу. Времени искать равноценную замену приме Большого у хореографа не было и в спектакль пришлось вводить балерину второго состава. На тот момент он был так расстроен тем, что премьера обещает быть не такой, какой он ожидал её видеть, что когда постановка произвела фурор, он отказывался верить, что это благодаря участию в ней Эммы. Потом он не раз скажет журналистам, что не случись травмы у фаворитки сцены, еще долго мир мог не узнать о новом «голубом бриллианте» балетного искусства.

После этого выступления об Эмме заговорят критики, поклонники, постановщики. В Большом Московском театре балет будет идти несколько сезонов и всякий раз зрители будут стремиться попасть на него для того, чтобы своими глазами увидеть чудо Белой Птицы. С этим же спектаклем уже год спустя она попадет на сцену Лондонского театра, а после и других театров мира. После такого грандиозного успеха, Эмма еще пять лет прослужит в Московском театре, но потом примет предложение танцевать в постановках известнейшего английского хореографа и заключит контракт с Лондонским театром. Это предложение подарит миру череду её партий, много позже ставших эталоном балетного искусства.

В отличие от России Европа примет Эмму сразу и безоговорочно. За последующие десять лет она сумеет станцевать на её сценах все самые знаменитые партии и поработать с лучшими хореографами мира. Став в последствии примой Лондонского театра, она окончательно переедет в английскую столицу. Специально для неё потом будет написан балет под названием «Белая птица», в котором партнером Эммы станет прославленный русский танцовщик. С этим балетом она покорит Новый Свет.

На минскую сцену Эмма сумеет попасть вновь только пятнадцать лет спустя. К тому времени она давно будет иконой нового стиля в танце. Её трепетные руки и легкость прыжка подарят зрителю ощущение полета, ведь недаром критики называли её Белой Птицей. Казалось, что она то сложит крылья, то расправит вновь. То поднимется ввысь, то замрет на подмостках. Все, что в ней есть вдруг превращается в нежность и до того она пронзительна, что зал замирает. Замирает, чтобы потом выразить сдерживаемый восторг громом аплодисментов и морем цветов. Танцуя на сценах Нью-Йоркского, Римского, Санкт-Петербургского Мариинского и Большого театров, Эмма Петрова стала легендой балета.

И вот она вернулась домой, на родную сцену. До начала спектакля оставалось еще минут двадцать, и Эмма сидела в гримерке. Спина сегодня болела особенно сильно, поэтому пришлось делать обезболивающий укол. Закрыв лицо руками, она облокотилась на туалетный столик и замерла, ожидая момента, когда лекарство начнет действовать.

Боль в спине Эмма ощутила года два назад. Вначале это были лишь непродолжительные приступы, вызванные постоянными физическими нагрузками. Сказывались многочасовые репетиции и мастер-классы в различных балетных школах, гастрольные туры и выступления в театральных сезонах.

– Вам необходим перерыв и тщательное медицинское обследование – в унисон твердили врачи. – Иначе вы рискуете получить очень серьезные проблемы с позвоночником.

В то время Эмма танцевала Жизель в новом спектакле знаменитого постановщика, и её гастрольный график был расписан на год вперед. Публика жаждала видеть только её, ибо именно Эмма являлась «бриллиантом» этой постановки. И потом она не хотела никаких перерывов! Перестать танцевать для неё все равно, что перестать дышать.

Превозмогая боль, Эмма выходила на сцену. Восторженные поклонники разных стран даже не догадывались чего ей это стоит. Откуда им знать, что завершив свой воздушный прыжок в последнем аккорде, она присаживалась в грациозном поклоне в ожидании, когда опустится занавес. А потом падала на подмостки, теряя сознание от боли. Но они аплодировали, бросали на сцену цветы и ждали, что вот-вот она выпорхнет из-за кулис. Иногда такое ожидание длилось долго. Настолько долго, что врачи успевали привести Эмму в чувства и, собрав остаток сил, она вновь появлялась перед публикой на поклон.

Вот и сегодня в этот долгожданный вечер своего возращения она выйдет на сцену, преодолевая себя. Ей так хочется воздать выступлением подмосткам, с которых всё начиналось. Подмосткам, откуда зажглась в мире танца её звезда.

А еще Эмма знала, что в зале сидит человек, о встрече с которым она мечтала три месяца.

Они познакомились в Петербурге. Тогда импресарио сообщил ей, что корреспондент какого-то журнала хочет взять у нее интервью. В преддверии выступления в Мариинке она не стала отказываться от беседы.

Только потом, когда они сидели за столиком театрального буфета, Эмма узнала, что к журналистике Сергей Воробьев не имеет никакого отношения. Более того, вопрос который его интересовал, несколько обескуражил её. Речь зашла о старых дедушкиных часах.

Сергей положил перед ней журнал, в котором на развороте была ее фотография пятнадцатилетней давности. Тогда она впервые выступила на театральной сцене, и какой-то корреспондент посвятил ей, страшно подумать, полстраницы в популярном издании! Позже эта фотография несколько раз перепечатывалась в прессе. На ней Эмма была запечатлена на фоне подаренных дедом часов.

– Насколько я помню – сказала она, выслушав долгую историю о правнуке Добролюбова, о поисках, которыми занимается антиквар Шишкин, о храме, найденном в комплексе Новогрудской крепости и его петроглифах – эти часы всегда находились в мастерской деда. По крайней мере, до того дня, когда повзрослев, я перевезла их в свою собственную квартиру. Дед много лет занимался починкой старых часов. Помню, как еще совсем девочкой я любила бывать в его мастерской. Там всегда горел свет, но это не мешало мне крепко спать на маленьком диванчике. Еще там было большое зеркало, напротив которого как раз и висели эти часы.

– А ваш дед никогда не рассказывал, откуда они? – спросил Сергей.

– Может быть рассказывал, но я ничего об этом не знаю. Об этом лучше расспросить его самого.

Сергей воодушевился:

– Понимаете Эмма, по всей видимости, вы являетесь обладательницей совершенно уникальной вещи. Если это ни копия, то она каким-то образом связывает вас с одним из родов дореволюционного времени. Об исторической ценности этих часов я уже и не говорю!

– Кто бы мог подумать?! – улыбнулась она.

– Вы разрешите мне взглянуть на часы? И поговорить с вашим дедом?

– Почему нет? Правда, для этого вам придется приехать в Минск. Дед ни за что не захотел покидать город, где прожил большую часть своей жизни. Там родился мой отец, а потом и я. Вот только эту встречу можно организовать лишь в марте. Сделать это раньше мне не позволит плотный гастрольный график, но через три месяца я должна танцевать в Минском театре и тогда можно все устроить.

– Я готов подождать.

– А я в свою очередь обещаю привезти часы, которые сейчас находятся в моей лондонской квартире.

Но на тот момент история о часах, рассказанная Сергеем, заинтересовала Эмму намного меньше, нежели он сам. Когда вечером она получила от него букет роз, то поймала себя на мысли, что готова с радостью принять его предложение поужинать в каком-нибудь ресторане. Ей нравилось, что говорил он мало, но при этом не был скучным. Эмма с ходу оценила его чувство юмора и умение молниеносно реагировать на её слова. Кроме того, он умел ухаживать. Делал это красиво, ненавязчиво – словно невзначай.

Иногда они гуляли по набережной Невы. В ту неделю в Петербурге стояла прекрасная погода, поэтому они любили бродить по городу, наслаждаясь легким морозцем, а потом заходили в какое-нибудь кафе, чтобы выпить горячего чаю и, забывая о времени, сидели в нем до закрытия. Общение с Сергеем доставляло Эмме огромное удовольствие, поэтому каждый вечер после спектакля она ждала его звонка, надеясь на встречу. Много лет спустя, когда первая несчастливая любовь совсем стерлась из памяти, Эмма влюбилась вновь. Только в этот раз всё было иначе, так как теперь она чувствовала взаимность. Она чувствовала искру, пробегающую между ней и Сергеем. Ту, о которой пишут поэты и поют певцы. Эмме снились его карие глаза и черные волосы. Слышался в тишине звук его голоса. Она любила как бы случайно прикоснуться к нему. Любила, когда обнимая её, он вдруг начинал дурачиться, как мальчишка. К примеру, щекотать. Потом, как дети, они играли в снежки. Эти игры заканчивались долгими поцелуями. В те дни она не чувствовала усталости и даже казалось, что спина болит меньше. Каждый вечер она, как девчонка, бежала на свидание. Несколько раз Эмме приходилось давать интервью для телевидения или журналов. Отвечая на вопросы корреспондентов, она едва сдерживала смех, видя, как за соседним столиком Сергей корчит веселые рожицы. А как он однажды пел в караоке! В тот вечер они долго о чем-то спорили, сидя в баре, куда заглянули, чтобы согреться. Будучи уверенным в своей правоте, Сергей сказал, что готов спеть прямо здесь, если проиграет в споре, который сам и затеял. И проиграл. Тогда он всячески пытался выманить Эмму из бара, но она была непреклонна, и ему пришлось петь. Начал Сергей робко, с трудом попадая в ноты. Он сидел на высоком стуле в центре небольшой сцены и старался не смотреть на веселившуюся компанию совсем рядом. Вначале они не обращали на него внимания, но потом, услышав, как он поет, стали громко подбадривать. Голоса и слуха у Сергея не было, но поймав «нужную волну», он постепенно сумел превратить свое рычание в пение. Эмма зааплодировала и к ней присоединились другие. В конечном итоге он сорвал свои первые и последние в жизни овации, пообещав, что больше никогда не выйдет на сцену. В качестве приза ему тогда вручили бутылку шампанского. Её они открыли дома. Сергей был питерским и в тот вечер впервые пригласил Эмму к себе.

В его холостяцкой квартире все было устроено с мужским минимализмом: ничто не должно отвлекать его от работы. Она увидела на полках несколько его книг и на столе незаконченную рукопись.

– О чем будет твоя новая книга? – спросила Эмма, взяв в руки лист бумаги, исписанный мелким почерком.

– О древнем храме, найденном в Новогрудке, и о петроглифе, что лег в основу рисунка циферблата тех самых, разыскиваемых правнуком ювелира Добролюбова, часов. Ведь удивительно, что это изображение историкам не удалось найти раньше, хотя храм довольно хорошо исследован. Когда ко мне пришел Шишкин с предложением отправиться в экспедицию, я не особенно верил в успех. Пошел, чтобы увидеть храм своими глазами. Ведь тогда, как собственно и сейчас, меня больше интересовали наскальные изображения, по которым можно изучать представления древних о времени. В это понятие они вкладывали своё понимание вечности. Нам еще многое нужно исследовать, чтобы увидеть, что это понимание сродни самым современным гипотезам. Ведь чтобы двигаться вперед, следует оглянуться назад. Часы иногда идут в прошлое.

Эмма задумалась, вспомнив мастерскую своего деда.

– Знаешь, – сказала она – я с детства ощущала какую-то странность, связанную с этими часами. Когда я становилась напротив зеркала, то видела их отражение. Тогда мне чудилось, что там, в зазеркалье, уже существует то время, которое пришло, как я теперь поняла, значительно позже. Я танцевала в том странном видении, как спустя годы танцую на разных сценах мира. Как-будто зазеркалье долго хранило мой полет. Может быть, это тайна отраженных часов? А может, всего лишь моё детское воображение?

– А что ты видишь в зеркале сейчас?

– Сейчас наверно уже ничего. Только вдруг иногда мне становится страшно. Кажется, что зазеркалье втягивает куда-то в бездну и отражение часов становится размытым. Танцующие люди на стрелках видятся какими-то скорчившимися, сломленными. Этакими уродцами, вызывающими страх.

Эмма замолчала, задумчиво глядя перед собой, а потом добавила:

– Но может быть, это тоже лишь мое воображение. Как в детстве. Я не знаю.

Тогда впервые Эмма рассказала об особенности отражений старых часов. Почему существовала эта особенность не мог объяснить даже дед. Много раз она пыталась выяснить, что же видел он сам, но старик предпочитал отмалчиваться. Только однажды заметил, что в этом нет мистики, так как «и в окне, и в зеркале – один и тот же мир. Только в зеркале его заслоняет твоё отражение»[1]. Но маленькой Эмме такое объяснение казалось неубедительным. Она верила в чудо, стремясь увидеть в зазеркалье другой мир. Мир, тесно связанный с её детскими снами, в которых она танцевала также, как и в этих странных не соответствующих реальности отражениях. Этот мир был соткан из тайных детских желаний, в которых она еще только воображала себя балериной. В нем не существовало времени, ибо отраженные часы там всегда шли назад. Иногда Эмма думала, что оттуда из зазеркалья кто-то с любопытством следит за ней, намеренно создавая образы, взятые из её сознания и души. В том мире они уже жили отдельно от неё, жили своей обособленной жизнью. И в этой параллельной жизни Эмма видела себя словно со стороны. Однако вопреки всем законам эти два мира имели точки пересечения где-то далеко в будущем, где уже повзрослевшая Эмма все-таки стала одной из лучших танцовщиц мира.

 

 

Тайна отраженных часов и по сей день оставалась неразгаданной. В их семье было не принято говорить о ней. Отец Эммы только отмахивался, а мама объясняла это так: «Мы видим то, о чем мечтаем или то, чего боимся. Только и всего». Со временем все привыкли к тому, что порой мерещилось в зеркале. Это уже не пугало и не изумляло. А потом, когда Эмма увезла часы в лондонскую квартиру, где сама бывала недолго, в редких перерывах в гастрольном графике, эта особенность и вовсе стала забываться.

Услышав эту историю, Сергей только пожал плечами. Возможно он и пошутил бы на этот счет, но вспоминая свои ощущения, возникшие в храме, постарался быть сдержаннее в недоверии и скепсисе. В самом деле, кто знает, какие загадки мироздания скрыты от нашего понимания? Правда, в тот момент это всё казалось легендой, рожденной из детских фантазий Эммы. Не о ней думалось Сергею, когда он глядел в синие глаза, когда прикасался к шелковистым волосам, когда крепко обнимал её. Только сейчас он начал понимать, что ценность этих старинных часов заключалась для него не в том, что они являются семейной реликвией рода Добролюбовых, не в том, что они уникальны, потому что в мире таких больше нет. Для него их ценность была в том, что благодаря этим часам он познакомился с Эммой. Благодаря им она больше не недосягаемая звезда, а женщина, которую Сергей полюбил. Эти несколько дней, проведенные с ней в Петербурге, он потом будет вспоминать, ожидая новой встречи в Минске. Он пока боялся загадывать наперед, потому что знал: Эмма всегда будет уезжать от него в долгие гастрольные туры. Предстоящее расставание станет первым, но не последним. К ним еще надо привыкнуть, приспособиться, научиться с этим жить. Но сегодня он старался отогнать от себя мысль о близкой разлуке. Он хотел просто любить её, наслаждаясь каждым мгновением близости.

– Я никогда не думала, – шептала Эмма – что любовь может быть так стремительна. Мы еще мало знаем друг друга, а мне уже не хватает воздуха без тебя.

Она уткнулась лицом в его плечо. Не считая первой почти детской влюбленности, её чувство к Сергею впервые за долгие годы разбудило спящую душу. Вначале оно даже немного напугало, так как нахлынуло мощно и быстро, не оставив шанса опомниться.

– Как я переживу эти три месяца? Без воздуха я задохнусь. Скажи мне сейчас: ведь ты обязательно приедешь в Минск? Ты не передумаешь? Ты не отложишь встречу? Обещай, что приедешь!

Сергей поцеловал её.

– Иначе я уже не смогу.

– Боже, ты подумай – три месяца! Это ведь девяносто дней! Девяносто! Звучит устрашающе, как девяносто лет. Это целая жизнь!

– Нет, давай считать по-другому. Вспомни, что время есть танец вечности, а она состоит из мгновений. Нам всего-то нужно переждать девяносто мгновений! Разве это долго?

Эмма поморщилась и вздохнула.

– Это ужасно долго!

Сергей снова поцеловал её. Стремясь уговорить Эмму, он совсем не знал, что сделать, чтобы уговорить себя самого. Эти слова он потом вспомнит еще не раз. Вспомнит, когда будет провожать её в театр, когда будет сидеть в пустом зале на репетициях, когда будет гулять с Эммой по Петербургу. В городе на Неве она пробудет еще неделю, представ перед зрителями в балете «Щелкунчик».

 Когда она уезжала, он долго стоял на перроне, глядя вслед уходящему поезду, а потом целых три месяца ждал новой встречи в Минске. Пытаясь работать над книгой, он не мог заставить себя сосредоточиться. Все материалы лежали на столе, но голова была занята мыслями об Эмме. Изучая представления древних о времени, Сергей почувствовал на себе его главную шутку – время перестает идти, когда ждешь. Словно «…колеса времени стачивались в трении, – Все на свете портится от тренья. И тогда обиделось Время, и застыли маятники Времени»[2].

Так и жил Сергей в мире остановившихся мгновений до тех пор, пока вдруг не осознал, что, наконец, садится в поезд до Минска. Три месяца, казавшиеся бесконечными, закончились внезапно. Словно провалились в бездну все разом в одну секунду. И вот уже стучат колеса, как-будто сдвигая время с мертвой точки, и несется оно все быстрее и быстрее пока вдруг резко не замрет в то самое мгновение, когда в переполненном зале Большого театра Сергей взглянет на сцену, освещенную светом софитов и попытается унять свое, бешено бьющееся, сердце.

А в этот момент Эмма покинула гримерку и в ожидании своего выхода на сцену встала за кулисами. Под действием лекарства боль в спине притупилась, а присутствие в зале Сергея окрылило её. Прозвенел последний звонок.

Ожидание скорой встречи с ним и любовь, окрепшая в разлуке, серебряными нитями вплелись в кружево танца, создав на сцене подлинное чудо. Музыка, как путеводная нить, вела её через хитросплетения сюжета от начала до того момента, когда совершив свой знаменитый прыжок в финальном аккорде, Эмма вдруг вскрикнув от боли, упала на подмостки.

Зал ахнул в едином испуге. Ахнул и замер, глядя на то, как она лежит без движения, подобна раненной птице. Музыка стихла, захлебнувшись в неправильном ритме и в тишине, возникшей затем, потерявшую сознание Эмму Петрову, уносили со сцены.

В этот миг из глубины зрительного зала раздались первые тихие аплодисменты, постепенно переросшие в овации.

В тот вечер публика долго будет бросать на подмостки цветы и аплодировать. Аплодировать и ждать, что великолепная Эмма Петрова еще не раз станцует для них, чтобы закончить свой, так внезапно прерванный полет. И никто тогда не смог бы даже подумать, что она уже никогда не выйдет на театральную сцену.

 

Глава 4

 

Вьюга разыгралась не на шутку. Такая иногда бывает в марте, когда уходящая зима словно бы злится, не желая уступать место весне. За пеленой густого снега прятались рекламные щиты и уличные фонари, бросающие в вечерних сумерках тусклые блики. Машины, попав в пробку, надолго застряли на проспекте. Образовав длинную вереницу из подмигивающих фар, они резко и протяжно гудели.

Вдоль красочной витрины супермаркета шел человек. Он сильно хромал на правую ногу, поэтому пользовался тростью. Подняв воротник своего поношенного пальто, мужчина то и дело отворачивался от бьющих по щекам колючих снежинок. Завернув за угол, он осторожно спустился по лестнице и направился к невысокому зданию, на дверях которого висела яркая неоновая вывеска: «Антикварный магазин Шишкина Т. О.» Несколько раз оглянувшись по сторонам, мужчина зашел внутрь. Над головой звякнул маленький колокольчик.

Тимофей Олегович обернулся. Сегодня почти не было посетителей. В такую непогодь хорошо если кто-нибудь заглянет погреться, а то и вовсе за целый день никто и не зайдет. Хромой взглядом окинул салон, но убедившись, что в помещении кроме самого Шишкина никого нет, сел на стул у окна. Он то и дело пытался притронуться озябшими руками к горячей батарее. Его сильно трясло. Снег на пальто начал таять, создавая под ногами лужу, но снимать его хромой не спешил.

– Дай чего выпить – проскрипел он, вытаскивая из-за пазухи скомканный и сильно подмокший журнал. – Ты это видел?

Протянув ему стакан виски, Тимофей Олегович начал листать журнал. Это номер был целиком посвящен искусству балета.

– Тебе удалось что-нибудь узнать о часах? – тем временем осторожно спросил хромой.

Шишкину, продолжавшему переворачивать страницы, вдруг показалось, что тот знает на него ответ. Однако виду он не подал, мгновенно сообразив, что хромой ведет свою игру.

– Ты ценитель балета? – прикинулся Шишкин простаком.

– Стал с тех пор, когда случайно в новостях увидел один прелюбопытный репортаж.

Тимофей Олегович недоверчиво хмыкнул, продолжая листать журнал. И вдруг на развороте увидел их! Часы! Те самые единственные в мире часы! У него дрогнула рука, а от предчувствия удачи сердце заколотилось чаще. В этот миг Шишкин поверил в чудо! Ведь то, что произошло иначе, как чудом не назовешь. Что он только не делал, вернувшись из экспедиции в Новогрудскую крепость! Имея на руках точную копию того самого петроглифа, который группе все-таки удалось найти на камнях, оставшихся от древнего храма, Тимофей Олегович знал наверняка, как должен выглядеть циферблат часов. Вот только знание это не приносило результатов, ибо он тщетно пытался отыскать хоть какую-нибудь информацию, способную указать на их местонахождение. И ничего! Ни ниточки, ни зацепочки! Он уже даже готов был отписаться правнуку Добролюбова, признавшись в своей беспомощности. Полагая, что легче видимо найти иголку в стоге сена, чем эту реликвию их рода! И вот на тебе! Такая несказанная удача!

Трясущейся от волнения рукой Тимофей Олегович плеснул себе виски и выпил его одним глотком. Наблюдавший за ним хромой, кашлянул и Шишкин вздрогнул, вспомнив об его присутствии.

– А что за репортаж? – наконец спросил он.

– Рассказывать не буду. Взгляни-ка лучше сам.

Тяжело поднявшись со стула, хромой проковылял к компьютеру. Пару минут он возился, стараясь найти в Интернете вчерашний выпуск новостей, а затем развернул монитор.

«Прима-балерина Лондонского театра оперы и балета Эмма Петрова получила серьезную травму позвоночника, выступая вчера на сцене Минского театра, и была госпитализирована в одну из клиник города. Стало известно, что состояние знаменитой танцовщицы стабильно тяжелое и как сообщают врачи, транспортировка категорически противопоказана. В связи с этим лечение Эмма Петрова будет проходить в Минске до тех пор, пока не станет возможным перевезти ее в Лондон, где танцовщица проживает уже десять лет.

Танцуя в лучших постановках мира, она покорила публику своим уникальным высоким прыжком, создающим ощущение полета. За это Эмму Петрову называют Белой Птицей. Свой балетный путь она начинала на Минской сцене, когда вышла на неё, будучи еще ученицей балетного училища. В распоряжении нашего телеканала оказалась одна из первых фотографий Эммы Петровой…»

В кадре появился снимок, на который Шишкин смотрел, не мигая, ибо узнал в нем тот, что только, что увидел на журнальной странице.

– Как ты думаешь, – заговорил хромой, кивнув в сторону монитора – сколько за них можно выручить?

– Ну, если это ни копия, а в самом деле работа Ганса Урбана, то их стоимость на рынке антиквариата могла бы достигнуть полмиллиона долларов.

Хромой присвистнул от неожиданности.

– Да, ведь судя по сохранившемся у Добролюбова описаниям, маятники часов покрыты золотым напылением, а их стрелки соединялись механизмом с каким-то драгоценным камнем. Но насколько я вижу по фотографии, они были реставрированы. Тот, кто этим занимался, похоже, не мог себе позволить сделать это также дорого, как когда-то Ганс Урбан, ведь работу последнего оплачивал ювелир Добролюбов. Иначе эти часы сейчас стоили бы еще больше.

– Только – продолжил Тимофей Олегович – боюсь, что они никогда могут не попасть на рынок. Для их владельца они – семейная реликвия. Невысока вероятность, что вернув часы, он выставит их на продажу. Разве, что в самом крайнем случае.

– Но мы могли бы сделать это сами.

Сказав это, хромой прищурился, ожидая реакции Шишкина. Тот, в свою очередь, насторожился. Между ними повисло минутное молчание. Хромой прервал его первым:

– Теперь, когда мы знаем, где часы, появляется отличный шанс заработать. При чем, немалые деньги! Подумай сам, они могут оказаться в наших руках и по твоим каналам мы организуем продажу, после чего информацию о покупателе сольём этому потомку Добролюбова, получив от него обещанное вознаграждение.

– Ты плохо знаешь меня – сквозь зубы процедил Шишкин. – У меня солидный магазин и аферами я не занимаюсь. Это вопрос деловой репутации.

Хромой скривился. Ему очень нужны деньги и до деловой репутации того, от кого он намеривался их получить, ему не было дела.

– Да включи ты мозги, наконец! – буркнул он. – Я пришел сюда не философствовать на тему твоей порядочности. Мне нужны деньги. Ты даже представить не можешь насколько это важно для меня.

Тимофей Олегович хотел что-то возразить, пожалев о том, что восемь месяцев назад обратился к плохо знакомому человеку, поддавшись на его историческое образование. Тогда он неосторожно доверился хромому, сообразив, что тот способен помочь ему в поисках в государственном историческом архиве любой информации, касающейся рода Добролюбова. В этот миг он четко понял, какую чудовищную ошибку совершил! Нужно было все делать самому. Или на худой конец привлечь Воробьёва. Тот озабочен своей книгой и открытием новых петроглифов больше, чем собственной выгодой.

Но уже ничего не исправишь, хотя и продолжил Шишкин стоять на своем:

– Забудь! Впутываться в аферы я не стану, потому что…

Договорить он не успел, ибо на дверях звякнул колокольчик и в салон вошел покупатель. Хромой быстро отвернулся, накинув на голову капюшон. Пока Тимофей Олегович приветствовал клиента, он быстро отыскал хранившуюся в компьютере переписку с правнуком Добролюбова. На оторванном от журнальной страницы кусочке бумаги написал адрес электронной почты последнего и сунул его в карман.

Проводив покупателя, Тимофей Олегович вновь повернулся к хромому, намереваясь окончательно расставить все точки над «i», чтобы закрепить свою твердую и непримиримую позицию в отношении всяческого мошенничества. Тот в свою очередь несколько секунд смотрел в глаза Шишкину, а затем спросил:

– Что ты намерен делать?

– Разумеется, встретиться с этой балериной и написать Добролюбову.

В этот миг хромой резко вскинул руку, направив на него, извлеченный из кармана, пистолет.

– Я не хотел этого – проскрипел он. – Но не желая договариваться, ты не оставил мне выбора.

Приложив палец к спусковому крючку, он уже готов был нажать на него. Но в этот момент Тимофей Олегович вдруг сильно затрясся от страха. Его лицо покрылось пятнами, а на шее вздулись вены. Подобно рыбе, вытянутой из воды, он начал отчаянно хватать воздух. Трясущуюся руку он приложил к сердцу, наклоняясь все ниже и ниже до тех пор, пока не ударился лбом о прилавок.

Хромой ждал, не отводя пистолета. Ждал, наблюдая, как неожиданный удар сводит несговорчивого антиквара в могилу и тем самым избавляет его от необходимости убивать. Еще пару минут Шишкин корчился на полу, умоляюще протягивая руки, а затем затих. Не теряя времени, хромой запер входную дверь, заменив табличку «открыто» на «закрыто». Натянув перчатки, он хладнокровно переступил труп, с которого предварительно снял связку ключей, и направился к кассе. В ней оказалось немного наличных, но все их хромой выгреб в грязный тканевый мешочек. Оглядываясь по сторонам, он нашел низенькую дверцу, за которой, не мешкая, скрылся. Дверь эта, как понял хромой, привела его в небольшую комнату, переоборудованную под склад. Здесь он обнаружил сейф. Перепробовав все ключи, хромой открыл его последним из них. Стерев ладонью пот с лица, он мысленно поблагодарил провидение за то, что у старого, судя по надписям немецкого сейфа, не было никаких электронных штучек.

До этого момента, казалось, судьба не оставляет его, но заглянув внутрь сейфа, хромой обнаружил, что денег в нем совсем немного. Зато много бумаг. Трясущейся рукой он засунул небольшую пачку наличных в тот же тканевый мешочек. Отчаяние накрыло его, когда бросив, беглый, но внимательный взгляд на бумаги, хромой понял, что осторожный и аккуратный Шишкин хранил деньги на банковских счетах. Все, что было ценного в магазине – разные старинные вещи. Похитив их, он столкнется с проблемой реализации краденого антиквариата. Для чего у него нет ни знаний, ни связей, ни времени. Да и риск велик. Без Шишкина это не осуществить.

Все чем располагал хромой в данный момент – электронный адрес Добролюбова, написав которому он мог получить деньги за часы. По какому-то странному стечению обстоятельств они оказались у знаменитой балерины. Правда, сами эти обстоятельства не слишком заботили хромого. Важно одно – как можно скорее заполучить их. Ведь за них Добролюбов дает солидное вознаграждение. А это уже не те жалкие крохи, что он наскреб в кассе и сейфе магазина! Если бы Шишкин не отказался сотрудничать с ним, такое письмо они могли бы написать вместе. И более того, могли бы реализовать план, придуманный хромым, вначале продав часы, чтобы затем получить деньги за информацию об их новом владельце от Добролюбова. Но думать об этом теперь бессмысленно, так как все получилось так, как получилось.

Перед тем, как покинуть магазин, хромой вернул в сейф бумаги и закрыл его на ключ. Вновь проскользнув через низенькую дверь, он вернулся в салон. Надев на труп связку ключей, хромой все-таки перепроверил, чтобы убедиться в том, что Шишкин действительно мертв. Затем звякнув колокольчиком на входной двери, он поменял табличку на «открыто» и аккуратно спустился с невысокого крыльца.

В этот поздний час вьюга разыгралась еще сильнее. Словно заблудившийся пес, жалобно завывал ветер. Хромой человек, опираясь на трость, все дальше уходил от невысокого здания, пока вовсе не исчез в ночи.

Это преступление так и не будет раскрыто. Утром следующего дня труп Шишкина найдет первый случайный посетитель магазина. Он же и вызовет полицию. Они составят протокол, в котором на основании заключения врачей будет записано: «Причиной смерти стал внезапный сердечный приступ. Признаков насильственной смерти нет». Что же касается кражи, то, не обнаружив следов взлома сейфа, следствие пойдет по ложному пути, списав отсутствие наличных на то, что незадолго до смерти Шишкин сам взял их. Эта версия так и останется основной, несмотря на то, что касса магазина тоже была пуста. Решающую роль в этом убеждении сыграет то обстоятельство, что из магазина не исчезла ни одна ценная вещь. Дело будет закрыто.

 

Глава 5

 

Падение Эммы Петровой прямо на театральной сцене наделало шума на телевидении и в прессе, поэтому в больничном холле толпились представители СМИ. В надежде получить не только последнюю информацию о состоянии знаменитой балерины, но и прорваться в отделение, чтобы сделать эксклюзивный снимок Эммы Петровой в палате, куда её на четвертый день после операции перевели из реанимации. Они готовы были дежурить здесь сутками. Погоня за сенсацией вынуждала их работать по волчьим законам. Но Эмма уже много лет являлась частью этого сложного мира славы, поэтому прекрасно понимала, что, несмотря на все предпринятые меры, в какой-нибудь «желтой» газете все-равно может появиться фотография, исподтишка сделанная, например, через проём открытой двери или через окно. Такова обратная сторона успеха.

Когда после случившегося её привезли из театра в больницу, решение о необходимости срочной операции было принято в течение часа, созванным в экстренном порядке консилиумом врачей.

Всё, что запомнила о тех первых после операции днях сама Эмма был мягкий свет, горевший в помещении, звуки работающих приборов и барабанивший по отливам дождь. А еще сон. Ей все время снился тогда один и тот же сон. В нем чередой проходили роли из спектаклей, образы знакомые и нет, лица людей и цветы, цветы. Как много в том сне было цветов! Они кружились под мелодии балетных постановок и падали на подмостки к ногам танцующей Эммы. Она все время чувствовала, как возрастает темп музыки, поэтому изо всех сил старалась поймать его. Но дыхание срывалось, а ноги путали шаги. Эмма отчаянно пыталась вернуть своим движениям плавность, но тело не слушалось её. Музыка становилась громче. Еще немного, и она переставала слышать её, потому что постепенно все звуки превращались в страшный скрежет. Эмма чувствовала, как по спине всякий раз пробегали мурашки и, упав на колени, жмурилась. Закрывая руками уши, она хотела скрыться, убежать, чтобы не сойти с ума от игры взбесившегося вдруг оркестра. Но покинуть сцену так и не смогла. Что-то держало её, напоминая о незаконченном танце: ей необходим только миг, чтобы завершить свой знаменитый воздушный прыжок. Всего лишь миг. «Так дайте ж мне его! – умоляла она музыкантов и видела лицо дирижера. Он всегда отвечал: «Нельзя! На всех секунд недостает».

Эти слова больно резали по сердцу и, опустив голову, Эмма закрывала руками лицо. Всякий раз в том сне она плакала, стоя на коленях. Плакала до тех пор, пока вдруг не осознавала, что находится в абсолютной тишине. Куда-то исчезал оркестр, а в зрительном зале уже не было публики. Вот тогда казалось, что она умерла.

Каждый раз Эмма умирала перед тем, как проснуться. Пытаясь разобраться в собственных ощущениях, она пробовала потихоньку отделять реальность от смешавшегося с ней яркого кошмара. Ведь пора бы уже, наконец, ясно осознать всё то, что произошло! Но вначале перед глазами плыл туман, болела голова, а собственные руки были тяжелее гирь. И только чуть позже врачи и медсестры перестали казаться ей плоскими человечками, вырезанными из белой бумаги, а лампа на потолке солнцем, закатывающимся за горизонт. Она пока еще помнила и понимала только одно – внезапная резкая боль, погрузившая её в черную пустоту взамен приближающегося счастья. А ведь оно казалось так близко, так ощутимо, так светло. В одном шаге от почти завершившегося спектакля. Она уже чувствовала его дыхание, когда в переполненном зале видела Сергея. Уже сердце билось чаще, и желание скорой встречи становилось невыносимо сильным. Но все исчезло вдруг, словно провалившись в черную пустоту, из которой теперь приходят только жуткие сны. Их зыбкий мир вновь и вновь рождает страх, засевший в подсознании. Он подобно монстру восстает из круговорота картинок и обрывков мелодий с одним единственным ответом на все незаданные вопросы: «Чужое время настаёт!»

Этот страх еще долго будет мучить Эмму, напоминая о том, что уже совсем скоро придется столкнуться с чем-то совершенно новым. С чем-то от чего в течение последних двух лет она хотела спрятаться, уйти, перебороть. И вот оно настает: ожидаемо и неожиданно. Можно ли жить с этим дальше? Как стереть из памяти свое падение? И как не боятся упасть снова? А еще представится ли ей сама возможность снова выйти на сцену? На все эти вопросы пока нет ответов. Их предстоит найти, ведь впереди реальность, с которой придется иметь дело, какой бы она не оказалась. Но еще сейчас, в этот ускользающий миг, когда правда неизвестна, ей так хотелось надеяться на чудо. Хотелось прогнать собственные предчувствия, ухватиться за соломинку, поверить в почти невозможное. Она была благодарна врачам и медсестрам за их деликатное молчание. Благодарна за время, данное на мечту и осмысление. Пусть оно будет потрачено на иллюзии, но зато подарит коротенькое счастье. Счастье – верить в свой завтрашний день. День, в котором еще будет место танцу. День, в котором еще промелькнет чудо Белой Птицы. И день, в котором она сможет закончить свой прерванный полет.

Но вот тремя сутками позже, когда из реанимационного отделения, Эмму, наконец, перевели в палату, она лежит на специальной кровати и в окно видит голые ветви деревьев, на которых, радостно чирикая, прыгает небольшая стайка воробьёв. Сегодня солнечно. На пригреве тает наметенный за ночь снег, комьями срываясь с крыши и парапетов, а кое-где и вовсе барабанит настоящим дождем. Долгая зима подошла к концу и в эту пору так хочется больше гулять, хочется дышать свежим весенним воздухом и слушать, как вокруг звенит капель. Хочется жить и танцевать. Ах, если бы вновь танцевать! Но врач в этом категоричен.

 – Операция прошла успешно, – осторожно заметил он на утреннем обходе – но ваш позвоночник уже не выдержит большой нагрузки. Если вы не хотите оказаться в инвалидной коляске, то измените свою жизнь. Танцевать, как раньше, вы не сможете.

Эти слова Эмма много раз прокручивала в голове. В общем, что-то подобное ей уже говорили не раз за те два года, когда появилась боль в спине. Говорили и немецкие, и английские, и русские врачи. Но до сих пор она танцевала!

– В этот раз ситуация сложнее – настаивал врач, терпеливо выслушав ее возражения. – Вы перенесли сложную операцию с установкой металлоконструкции. Я думаю, несложно понять, что нагрузки на позвоночник в этом случае должны сильно отличаться от тех, что вы выдерживали прежде. Увы, такова реальность. Мне очень жаль говорить вам об этом.

На глазах Эммы выступили слезы. Вот оно то, чего она так боялась! Предчувствия, выраженные в словах! Что означает для неё перестать танцевать? И что означает изменить свою жизнь? Как? Эти вопросы сейчас кажутся только игрой слов, лишенной всякого смысла, так как она никогда не представляла себя вне балета. Теперь Эмма поняла, что страшные сны рождало её подсознание – она уже никогда не сможет танцевать. В слове никогда заложена невозможность всего. От него холодно и пусто. Однако именно оно определит её дальнейшую жизнь. Оно и есть та новая реальность, в которую так страшно войти.

Но об этом в те первые дни после операции Эмма не говорила ни с родителями, ни с Сергеем. Последний был в больнице с того момента, когда её привезли сюда из театра. Он несколько часов стоял под дверями операционной и первый увидел её в реанимации, куда врачи не пустили даже родителей. И именно ему сказали о том, что Эмма никогда больше не сможет танцевать. Тогда он впервые столкнулся с проявлениями её характера: она не жаловалась и не плакала. Только меньше улыбалась. Подолгу задумчиво глядела в окно и молчала. Но на его нежность отвечала тем же, хотя сердце своё не раскрывала. В те дни Сергей стал бояться, что она возведет между ними стену, разрушить которую потом будет непросто. Именно поэтому он не однажды пробовал «вытащить её из раковины», затевая откровенные разговоры. Но Эмма уходила от них. Опасаясь срыва, Сергей изменил подход. Он стал разбирать её стену по кирпичику. Медленно, осторожно. Он говорил, о чем угодно, но не касался главного – танца. Не позволив ей отгородиться молчанием, он вскоре понял, тактика работает. Эмма начала откликаться на разговоры, например, о его книге. Однажды даже взяла с него обещание, что когда-нибудь он покажет ей Новогрудский замок и найденный там древний храм.

– Кстати, а почему «Щит времени»? – как-то спросила она.

–Так его назвали историки, впервые обнаружившие храм. Среди других петроглифов они нашли изображение, символизирующее замкнутый цикл жизни и смерти, при котором время никогда не закончится. Ведь у круга нет конца. Он считается своеобразным щитом или защитой вечности.

– А что означает петроглиф, который стал рисунком циферблата дедушкиных часов?

– Танец мгновений.

– Красиво.

– Не только красиво. Рунические символы, соответствующие каждому часу, говорят о том, что древние представляли время сложным сплетением линий, по которым в танце ступают Боги. Таких сплетений так много, что они выглядят весьма запутанным рисунком. Но если к нему внимательно присмотреться, то можно увидеть бесконечное количество кругов (щитов времени), накладывающихся друг на друга. А это символ вечности.

– Значит, пока Боги танцуют свой танец, существует время?

–Думаю, нет. Время, как понятие, для древних не существовало. Скорее, оно иллюзия современного человека. Правильнее будет сказать – пока Боги танцуют, существует всё.

– Значит, если танец прервется, всё исчезнет?

– Должно бы. Однако не исчезнет. В этом и заключается парадокс, ибо у круга нет конца.

– Ах, да. «Щит времени».

Сергей еще не раз потом рассказывал ей о петроглифе старинных часов, но эти длинные беседы ненадолго отвлекали Эмму. В её взгляде была грусть. Эмма не видела выхода, а потому упрямо загоняла свою тоску в душу. Тогда врачи уже рекомендовали ей потихоньку ходить. Держа её под руку, Сергей считал шаги от кровати до окна, от окна до дверей. Вначале Эмма сильно цеплялась за него, но постепенно стала увереннее и вскоре уже ходила сама, опираясь на трость. Отныне Сергей заставал Эмму стоящей у окна или занимающейся лечебной гимнастикой под присмотром врачей. И хоть она все еще прихрамывала при ходьбе, он видел, что постепенно к ней возвращается прежняя грациозность.

Однажды утром Сергей застал у неё родителей и деда. Эмма впервые заговорила с ними о часах, объяснив, почему так неожиданно привезла их из Лондона. Тогда он подробно рассказал обо всем, что было ему известно на тот момент: звонок Шишкина и письмо потомка ювелира Добролюбова, который в течение многих лет разыскивает их семейную реликвию. А еще состоявшаяся экспедиция в Новогрудскую крепость, где им удалось найти петроглиф, ставший основой циферблата часов, выполненных Гансом Урбаном по заказу Добролюбова. И в завершение давнишняя фотография Эммы, в точности похожая на присланный Шишкину снимок.

Все это старик слушал очень внимательно, ни разу не перебив. И только когда Сергей закончил, задав последовательно несколько вопросов, он заговорил сам. Вопросы, на которые ему необходимо было ответить, звучали так:

– Не являются ли ваши часы копией? Если да, то с чего и кем она была сделана? Если нет, то, как к вам попали эти часы?

– Эти часы подлинные, работы Ганса Урбана. И они по праву наследования принадлежат Эмме, ибо Василий Дмитриевич Добролюбов – мой дед. У моего отца был родной брат, поэтому человек, написавший письмо этому вашему антиквару – сын моего дяди.

– Но ведь мы же Петровы? – удивился отец Эммы.

– После революции безопаснее было носить фамилию Петров. А вот почему именно её, я попробую вам рассказать. Когда мой дед собирался бежать из России, случилось несчастье. Серьезно заболел один из двух его сыновей. Им был мой будущий отец, которому в тот год исполнилось всего три года. Ребенок был настолько слаб, что перевезти его за границу означало подвергнуть непосильному испытанию. Не говоря уже о путешествии через океан. Добролюбов понимал, что это убьет мальчика. Остаться же с ним на Родине, где большевики уже захватили власть, они тоже не могли ни при каких условиях. Тогда бы раскулачили и сослали в Сибирь всю семью, поэтому приняли тяжелое решение: оставить мальчика. На помощь деду пришел работник его ювелирной мастерской, спрятавший у себя моего отца, а впоследствии выдавший его за собственного сына. Так мы стали Петровыми. Фактически жизнью мы обязаны этой семье, вылечившей и вырастившей моего отца.

– А часы? – спросила Эмма.

– А вот часы дед оставил намеренно. Он взял обещание у Петровых, что они сохранят их для покинутого сына с тем, чтобы тот смог передать семейную реликвию своим детям. Много лет они хранились в подвалах, чуланах, кладовках. Таким образом, их удалось сберечь. Петровы оказались очень порядочными людьми и честно передали часы подросшему мальчику.

– Значит, твой отец знал историю своей семьи?

– Да.

– А он никогда не пытался связаться с родными? Получить какую-нибудь информацию об их судьбе?

– Это могло навлечь беду на всех, кто так или иначе был вовлечен в эту историю. Всю свою жизнь мой отец хранил эту тайну, наказав потом и мне хранить ее. Я должен был навсегда забыть о том, что я – Добролюбов.

Некоторое время все молчали, стараясь обдумать услышанное.

– Папа, а почему ты ничего никогда не рассказывал нам? Ведь теперь-то уже давно можно об этом говорить!

Дед вздохнул и долго смотрел перед собой.

– Не знаю – наконец проскрипел он. – Наверно привык молчать. Слишком сильно вбил мне в голову отец, что по-другому нельзя. Неправ я был. Вы должны были знать правду. Но часы я сохранил.

– Послушайте, – удивился Сергей – но ведь им уже без малого сто лет! Неужели вам, в самом деле, удалось их сохранить? Разве они могут еще идти?

– Идут. Но, разумеется, я уже не раз менял все механизмы, а также реставрировал внешний вид. При должном уходе эти часы еще долго будут в рабочем состоянии. Когда- нибудь они будут принадлежать детям Эммы.

О том, что ее прадед был родом с Минска, она знала по рассказам до этого разговора. В сорок пятом он дошел до Берлина, а в июле сорок четвертого участвовал в освобождении родного города, куда вернулся после победы к невесте. Они встретились в разрушенном бомбежками городе и провели вместе всего несколько часов, данных ему на отдых. По воспоминаниям, сохранившимся с того времени, Эмма слышала историю о том, как они грызли кусочки черствого хлеба, сидя на обломке каменной стены разбомбленного дома и мечтали о мире. В тот день была гроза. Раскаты грома и полыхающие молнии вызывали радость. Ведь нельзя объяснить словами, что означает слышать грозу вместо грохота войны. А после она пела ему какую-то белорусскую песню и в её голосе слышалась надежда на будущее, в котором у них будет дом и его не сожгут, у неё будет муж и его не убьют, будут дети не знающие, что значит война. А когда, уходя на фронт, он обещал вернуться сюда, она уже знала, что все так и будет.

В квартире деда есть старый альбом с пожелтевшими фотокарточками. С них смотрят его отец и мать. Он любил показывать эти снимки Эмме, но за все годы ни разу не обмолвился о том, кем в действительности был его отец. Дед всегда говорил, что её прадед – сын рабочего ювелирной лавки. Только сейчас она поняла, почему он так бережно всю жизнь хранил старинные часы. Так завещал Добролюбов, покидая Родину, и хоть ни ее прадед, бывший в то время трехлетним мальчиком, ни позже дед ничего не знали о судьбе родных, сама история их происхождения не канула в Лету благодаря тому, что семья Петровых сохранила и не скрыла от мальчика всю правду. И теперь эти старинные часы единственная не разорвавшаяся ниточка, связывающая потомков рода. Возможно, дед верил, что когда-нибудь произойдет история подобная той, что случилась с фотографией Эммы. Появятся скрытые долгие годы сведения и тогда кому-то удастся их сопоставить и обнаружить правду. Ту правду, которой он привык бояться и которую вынужден был скрывать от людей ради безопасности своей жены и детей. Позже, когда времена изменились, он продолжал молчать, не задумываясь о том, что его молчание уже, в общем, не имеет смысла. К тому же, Петровых он считал своей настоящей семьей. Он родился и вырос в советской Белоруссии. Подлинная история его семьи всегда казалась ему оставшейся где-то в далеком прошлом, известном из книг. Ведь даже его отец уже был воспитан в новых реалиях послереволюционного времени. Ведь, как писал Ленин «Нельзя жить в обществе и быть свободным от него», поэтому потомок Добролюбова был таким же, как и миллионы советских людей. С детства он видел тяжелый труд своих приемных родителей и научился понимать, как дается кусок хлеба. Петровы так навсегда и остались бедняками. Революция, провозгласившая права рабочих и крестьян, так и не вырвала их из нищеты, хоть и дала возможность учиться. Знания открывали многие пути, но всё изменила война. Когда она закончилась, он вернулся к невесте в Минск, где прожил до самой смерти. О своем происхождении он, конечно, никогда ни с кем не говорил. О нем напоминали только старинные часы, пролежавшие в кладовке до тех самых пор, пока много лет спустя он не передал их своему сыну, строго наказав молчать о настоящей истории своей семьи.

 И только век спустя она вновь напомнила о себе. Но в тот день ни Эмма, ни Сергей не знали, что в этих старинных часах заложена еще одна загадка. Разгадать её только предстояло.

(Продолжение следует)