Проза

 

 

 

 

Глава 17

Эмма шла по коридору, направляясь к лестнице, что ведет в большой холл. В это позднее время в балетной школе оставались только сторож, сидевший у входа, и она сама. Гулко стучали в тишине её каблучки, и поскрипывала незапертая дверь одного из балетных классов. На стенах по обеим сторонам коридора висели несколько небольших светильников. Они тускло горели, отчего в полумраке на полу от них образовались длинные тени. Когда Эмма уже ступила на лестницу, ей вдруг послышался звук чьих-то шагов. Оглядевшись вокруг, она увидела, что в её сторону идет человек. Это был мужчина. В одной руке он держал букет красных роз, а в другой предмет, похожий на большую картину.

– Вы напугали меня – сказала Эмма.

Мужчина улыбнулся и протянул букет. Эмма покачала головой, присматриваясь к своему неизвестно откуда появившемуся поклоннику. В том, что это так и есть, она почти не сомневалась. У него была довольно привлекательная внешность: черные, как вороново крыло, волосы и слегка ироничная улыбка. Улыбка мужчины, понимающего, что не может не нравиться женщинам. Когда он протягивал ей розы, Эмма почувствовала мимолетное прикосновение к своей руке и ощутила силу его долгого взгляда.

– Счастлив видеть вас так близко – нежно сказал он. – На расстоянии таком, что можно уловить ваше дыхание. Много раз, сидя в зрительном зале, я мечтал об этом.

Эмма слабо улыбнулась, но отступила шаг назад. Она не раз слышала подобные признания, поэтому давно научилась относиться к ним равнодушно, стараясь всего лишь быть вежливой. Однако сейчас она решила промолчать. Этот человек держался слишком самоуверенно и был чересчур хорош собой, чтобы нуждаться в её поддержке.

 – Я принес вам подарок. Это портрет.

 – Чей?

 – Ваш, дорогая. Картина принадлежит кисти одной неизвестной художницы. Смерть ставит ее выше многих, кто решается творить.

– Она умерла?

– Нет, лишь каждый миг ходит по краю.

Сказав это, мужчина стянул с картины накидку и поднял таким образом, чтобы Эмма могла её увидеть. Действительно, это был портрет. Даже в тусклом свете коридора, она сумела рассмотреть, что художник написал ее в сценическом костюме черного лебедя. В мрачных тонах, без намека на свет и радость, он изобразил её на театральной сцене. Тоненькая фигурка с поднятыми вверх руками сохраняла грациозность и совершенство застывшего момента танца. Казалось, что на худеньких плечах лежит вся тяжесть мира, который был изображен на картине лицами, как-будто отраженными в зеркалах. В их жутких перекошенных гримасах художник совершенно четко провел черту между красотой и уродством, утонченностью и грубостью. Как написал о Рембрандте Шарль Бодлер: «скорбная, полная стонов больница. Черный крест, почернелые стены и свод. И внезапным лучом освещенные лица тех, кто молится небу среди нечистот».

– Передайте мою благодарность художнице, если вы знакомы с ней – сказала пораженная Эмма. – И простите меня. Уже поздно, я собиралась уходить.

Мужчина понимающе кивнул.

 – Знаете, начинается гроза. Давайте, я отвезу вас домой.

 – Я собираюсь поужинать где-нибудь со своим женихом. Он уже ждет меня в машине. Но если вы поможете отнести туда картину, я буду вам признательна.

По лицу мужчины пробежала легкая тень. Не сказав больше ни слова, он начал спускаться по лестнице вслед за Эммой. Не заговорил он и пока они шли к машине, ибо в те минуты Торопцов (а это был он) думал о том, что наставления хромого связывают ему руки. Но Эмма так хороша собой, что он был не прочь поухаживать за ней для своего собственного удовольствия.

 «Черт! – подумал Торопцов. – Нелепость какая-то. Что за история? Куда меня втянул хромой? И чего он потребует от меня дальше? Что ему вообще надо от такой женщины?»

Передавая картину Сергею, он заметил, что тот внимательно смотрит на него. Торопцов догадался, что он пытается вспомнить, где мог видеть его, поэтому счел целесообразным удалиться раньше, чем это могло произойти. 

– Приятного вечера – поспешно пожелал он Эмме, и раскрыв зонт, быстрым шагом ушел в темноту.

Еще несколько минут Сергей не трогался с места, касаясь губ указательным пальцем и задумчиво глядя перед собой. Эмма молчала, прижимая розы к груди. Ожидая вспышки ревности, она приготовилась к нудным объяснениям. Однако повернувшись к ней, Сергей спокойно сказал:

– Вспомнил. Я вспомнил, кто это. Одно время его лицо часто мелькало в новостях, когда он стал чемпионом мира по шахматам. Это Торопцов. Великолепный шахматист, но скандалист. Тогда во всех газетах писали, что за это он был лишен звания.

– Я не знала об этом – засмеялась Эмма. – Но я не понимаю: где же твой приступ ревности, скажи на милость? Где громы и молнии, а?

– Ну, это без меня! Видишь, гроза надвигается.

Эмма откинулась на спинку сидения, дав себя пристегнуть ремнем безопасности, а Сергей выезжая на проспект со стоянки у балетной школы, даже не обратил внимания на стоявшую под деревом машину Торопцова. Зная, что прямо отсюда они отправляются в ресторан, последний решил, что сегодня следить за ними незачем, поэтому не тронулся с места. Он похвалил себя за то, что предусмотрительно припарковал свою Subaru Impreza далеко от входа в балетную школу, что позволило ему остаться незамеченным.

В тот день появление Торопцова с цветами и картиной не особенно задело чувства Сергея. Эмма не дала ему повода: на своего нового поклонника она смотрела спокойно. Даже с большим равнодушием, чем можно было бы ожидать, судя по уверенному и импозантному виду последнего. Торопцов был из тех мужчин, что обычно нравятся женщинам: высокий брюнет, хорошо сложен, чуть ироничная улыбка всегда появлялась при разговоре с девушкой. Каждую минуту он чувствовал, что привлекателен и это накладывало отпечаток на его поведение, взгляды и слова. Сергей же, в отличие от своего неожиданного возникшего соперника, не любил петушиного фанфаронства. Подобно Эмме свои чувства он не демонстрировал так явно, напористо и открыто.

Взглянув на него внимательнее, Сергей стал понимать, что где-то видел его. Скандал Торопцова с FIDE был настолько громким, что его лицо и в самом деле долго потом не сходило с экранов и со страниц разных изданий. Еще тогда Сергею показалось, что славу шахматного гения разменяли на грязные обвинения и дешевый пиар каких-то не очень популярных телеканалов и газет. Вся шумиха стала стихать только, когда сам её виновник куда-то исчез. Больше с тех пор о нем ничего не было слышно. Хотя, быть может, какая-то информация и проскакивала где-то, но Сергею на глаза она не попадалась. А искать её целенаправленно он не думал, потому что личность Торопцова никогда не интересовала его.

«И всё-таки, что это ему вздумалось Эмме подарки делать? – думал Сергей. –Флиртует что ли? Или больше – пытается приударить?»

 Этим же вечером потом дома они поставят картину на стул и будут, обнявшись долго сидеть перед ней. Ни Эмма, ни Сергей тогда еще, конечно, не будут знать, что этот портрет сделала Мери в ночь перед тем, как хромой отвез её больницу. Тогда впервые за много лет она взялась за кисть. Мери попросила мужа найти для неё фотографию Эммы, с которой потом и написала портрет. Правда, картина не получалась светлой, как хотела того Мери, ибо собственные страхи отразились в ней, как в зеркале. Когда утром хромой увидел эту работу жены, понял, что именно она станет толчком, с которого начнется его игра. Но если бы Мери могла хотя бы предположить, что творческий порыв уже несколько часов спустя сделает её невольной соучастницей в деле похищения часов, то никогда бы не взялась за кисть. Её больное сердце просто не выдержало бы этого.

В это же время, ожидая Торопцова в баре, хромой то и дело посматривал на часы. Тот опаздывал на встречу и не отвечал на звонки. По всем подсчетам хромого он давно должен быть здесь. Ведь если он отвез Эмму домой (сегодня Торопцов не должен был оставаться у нее долго), то на дорогу в этот бар ему хватило бы и половины того времени, что прошло с назначенного часа встречи. Сидя за столиком в дальнем углу хромой напряженно смотрел на входную дверь и всякий раз, когда над ней звякал колокольчик, тихо чертыхался в адрес каждого случайного посетителя.

Он, конечно, не мог знать о том, что у Торопцова есть одна страсть. Именно она заставляла его забывать о времени, которое превращалось в бесконечность, стоило тому сесть за руль своей небольшой, но мощной машины. Когда он с ветерком проносился по пустынным улицам ночного города, ему казалось, что в жилах закипает кровь. Он с наслаждением слушал рев мотора и едва успевая замечать черную ленту дороги, выскакивал на трассу, по которой несся, выжимая из автомобиля максимально возможную скорость. Гонок Торопцов не любил, предпочитая ощущать себя единственным и полновластным хозяином дороги.

Когда сегодня он понял, что ему не удалось быстро произвести на Эмму желаемого впечатления, то почувствовал раздражение. Ведь он выполнил не все пункты плана, расписанного хромым на этот вечер: только вручил картину и цветы, но не отвез домой. Он сделал бы и это, если бы не появился, как черт из табакерки, её жених. Уже завтра бы Торопцов явился к ней незваным гостем, изображая безмерно влюбленного человека, неспособного дождаться новой встречи и приступил бы ко второй части плана. Правда, в чем заключалась его цель Торопцов так пока и не понял. Зачем хромой так упорно ведет его в дом Эммы? Мысль о том, что он хочет организовать кражу казалась ему нелепой. Обворовывать квартиру балерины, с которой (учитывая её богатых родственников заграницей) можно сорвать колоссальный куш, была глупой даже для такого очевидного неудачника, как хромой. И, тем не менее, о своих намерениях он молчит, продолжая водить его, как козла на поводке.

Торопцов долго сидел в машине и думал. За окном гремела гроза, постепенно уходящая на восток. Ехать в бар он не спешил, намереваясь изрядно помучить хромого, чтобы тот стал чувствовать, что имеет дело с человеком, умеющим вести игру. В кармане пиджака он нащупал диктофон, который хромой обязал всегда держать включенным.

– Особенно, когда попадете в квартиру – предупреждал он.

«Таким образом, он хочет знать о каждом сказанном слове – размышлял Торопцов. – Но зачем? Ведь он не настаивает на том, чтобы я не выходил за рамки любовной игры? Ему вообще все равно, о чем мы будем говорить. Но если все-таки предположить, что хромому нужна именно любовная игра в слова, то тогда, как он собирается её использовать? Может быть, станет шантажировать, угрожая показать записи жениху?»

Еще некоторое время Торопцов сидел в машине, но как только закончился дождь, лихо сорвался с места, и петляя по дворам, выехал на проспект. Пока он еще был перегружен, поэтому он сразу направился к трассе. В свете его фар дорога блестела, как стекло, а далекие зарницы освещали темное небо. Еще встречались на пути автомобили, но это нисколько не помешало Торопцову нажать на газ и со свистом и ревом унестись в черную бесконечность. Чувствуя, как закипает кровь в жилах, он закричал во все горло, выставив руку в открытое окно. Мощный поток воздуха словно сопротивлялся той силе, что рождала скорость. Она позволила Торопцову ощущать себя свободным от любых правил, преград и принципов. Она дала возможность презирать опасность и наслаждаться риском. Наслаждаться, позабыв о времени и деле.

Сегодня, как и всегда, он будет гонять по трассе до тех пор, пока небо на востоке не начнет светлеть. Разумеется, Торопцов вспомнит о своей встрече с хромым в баре, только, когда поставит любимую машину во дворе. Позвонив ему, он услышит в голосе металл и представит, как тот взбешен, ведь количество непринятых вызовов в телефоне Торопцова перевалило за пятьдесят.

На повторную встречу утром хромой пришел в скверном расположении духа с черными кругами под глазами. Он тяжело дышал, прижимая руку к сердцу.

Вчера он прождал Торопцова до самого закрытия бара, после чего поплелся, не зная куда. Он брел по набережной под сильным дождем и не торопился домой. Зачем, ведь Мери там нет. А если нет её, то, что ему там делать? Когда днем он говорил с врачом, тот предупредил:

– Вы поймите, время играет против неё.

Хромой все понимал. В эту ночь отчаяние завладело им еще сильнее, ведь он стал чувствовать, что Торопцов вот-вот начнет собственную игру. Хватит ли у него сил и ума, чтобы контролировать ситуацию дальше? Будучи организатором всего, хромой вдруг остро почувствовал, что не в состоянии управлять поступками своего напарника. Рассчитывая на это, он, возможно, был слишком самонадеян. Поведение Торопцова ясно показало это.

Он всю ночь бродил по набережной, вздрагивая от вспышек молний и раскатов грома. В голове навязчиво вертелось Die Uhr läuft, und die Zeit ist nicht mehr. – Часы идут, а времени больше нет. Фраза Ганса Урбана, запомнилась ему так. Словно зеркало тогда не столько отразило её, сколько выявило другую грань одной и той же сути.

 Чужие окна светились теплым уютным светом, и прохожие спешили на этот свет. Не раз у хромого мелькнула мысль – спрыгнуть в Неву и дело с концом. Но видя перед глазами лицо Мери, он передергивал плечами.

«Кто же из нас двоих будет сильным, если не ты?» – как бы говорил её укоряющий взгляд, и тяжело вздохнув, хромой ковылял дальше.

Хромой вспоминал, как с десяток раз, ходил по замкнутому кругу, обивая пороги больниц, управлений здравоохранения, благотворительных фондов и частных компаний. Все, безусловно, сочувствовали его горю, демонстрируя длинные списки нуждающихся в подобной помощи больных людей, из которых больше половины было детей. Но чем, скажите, ему поможет эта страшная правда? Неужели тем, что Мери такая не одна?

Неужели он должен был утешиться этим, когда однажды её сердце едва не остановилось? Вернее, так случалось уже не раз, но в тот вечер отчаяние накрыло его сильнее обычного. Казалось, лопнули нервы, как натянутые слишком сильно струны, и он рванулся из дома. Одна только мысль сверлила его мозг – раздобыть деньги! Где угодно, как угодно, но раздобыть! Тогда он попытался угнать дорогой джип, припаркованный у супермаркета. Однако возился слишком долго, после чего с трудом унес ноги. Проклятая хромота делала его своим заложником. Хромой прекрасно понимал, что подобные попытки наверняка приведут к тому, что он окажется в тюрьме. Не то, чтобы он волновался за себя. Он готов сидеть сколько угодно, если перед этим он успел бы за украденные деньги оплатить операцию Мери. Но скорее всего его скрутят еще при попытке воровства и тогда она останется одна со своей бедой. Этого допустить он не мог, хотя еще несколько раз потом пытался совершить кражу.

Когда хромой написал правнуку Добролюбова в надежде продать информацию о теперешней владелице часов, он ждал ответа, которого так и не получил. Потом он отправил еще несколько писем, но результат был тот же. Хромой, конечно, не мог знать, что незадолго до того, как Добролюбов стал получать его письма, он встретился в лондонском кафе с Эммой. Теми сведениями, которые хромой хотел ему продать, он уже располагал от нее самой. В его же письмах Добролюбов усмотрел очевидную аферу, на которую не ответил.

И вот теперь, когда наряду со всеми тщетными усилиями, его пытается еще обвести вокруг пальца Торопцов, всё, что остается хромому – бродить по улицам, страшась вернуться в пустую квартиру и каждой своей клеточкой бояться, что новый день станет для Мери последним.

Накинув на голову капюшон плаща, он стал осторожно спускаться по лестнице, ведущей к длинному ряду дорогих магазинов. Их витрины празднично сверкали рекламными огоньками и заманивали покупателей скидками. В один из них хромой заглянул, чтобы обсохнуть. В салоне топтались несколько человек, рассматривающих дорогие ювелирные украшения. В мягком свете драгоценные камни горели огнем, а золотые и серебряные вещицы казались еще дороже. Хромой почувствовал, как его накрывает волна ненависти. Он представил, как разбивает все эти сверкающие витрины, сгребает драгоценности и уносит их! На миг ему даже показалось, что это возможно: так прост путь к спасению Мери – всего лишь куча побрякушек и она будет жить.

«Люди! – кричала его душа – Отдайте их. Они нужнее мне».

Но хромой лишь стиснул зубы и, сжав кулаки, вылетел из магазина, как ошпаренный. Однако в дверях столкнулся с мужчиной. Он нес большое количество разных коробок, завернутых в подарочную бумагу. Хромому бросились в глаза его дорогие часы, и от отчаяния вновь захотелось кричать. Кричать громко. Так громко, чтобы воплем сокрушить, к черту, этот несправедливый мир. Но вместо этого он неожиданно для себя самого плюхнулся перед ним на колени.

– Дайте мне денег – запричитал он. – Умоляю вас, дайте. Иначе я умру. Ведь вам ничего не стоит! Вы даже не почувствуете разницу, а я без них погибну! Дайте мне денег.

Переложив коробки в другую руку, мужчина медленно достал портмоне и, протянув хромому стодолларовую купюру, сказал:

– Возьми. Не пропей только. А вообще иди работать. Мужик все-таки.

Хромой еще долго стоял на коленях, разглядывая своё подаяние, а в душе шевелилась гадюкой черная ненависть. С трудом он встал на ноги и спустился с крыльца.

– Пропади ты пропадом со своими миллионами! – заорал он на всю улицу. Испуганно шарахнулись случайные прохожие, но благодетель уже скрылся в салоне магазина.

Поправив ворот плаща, хромой поковылял прочь. В эту ночь он бродил по улицам почти до рассвета. На выпрошенные деньги он накупил для Мери разных фруктов, сыра, творог, ветчины, еще много всякой вкуснятины и отправился в больницу. Она улыбалась ему слабой улыбкой и гладила по руке.

– Похудел-то, как. Измучался. Возьми себе немного.

– Мне всего хватает, а это я тебе принес.

– Но здесь столько всего!

Хромой отрицательно покачал головой, и Мери перестала спорить. На мгновение она закрыла глаза, и ему показалось, что уснула. Он смотрел на нее и вспоминал, какой Мери была двадцать лет назад, когда они впервые встретились на дорожке институтского парка. Был прекрасный сентябрьский день. Он медленно шел на лекцию, привычно сторонясь крепких и шустрых сокурсников. Однако кто-то из них то ли шутя, то ли случайно выбил из его рук трость. Наклонившись, чтобы поднять её, хромой увидел, что кто-то ухватился за другой конец. Это была Мери. Тогда он зачарованно смотрел, как развеваются на ветру её белокурые волосы, как блестят голубые глаза, как на щеках появляются ямочки. Он так растерялся в тот раз, что забыл сказать спасибо. Они молча пошли дальше вместе. Тогда он и подумать не мог, что вскоре Мери станет его женой. О том, что у неё слабое сердце, хромой узнал уже после свадьбы. Такое доброе настоящее сердце по какой-то нелепой ошибке оказалось больным.

– Как у тебя с работой? – спросила Мери, прервав ход его воспоминаний – Все получилось?

– Все в порядке.

– Я же говорила. Кто лучше тебя напишет этот исторический цикл?

«Какой цикл?» – мелькнуло в уставшем мозгу хромого, но он тут же сообразил, что так успокоил Мери, когда она однажды заволновалась, что у них туго с деньгами. Якобы педагогический университет предложил ему написать серию статей.

 Когда он вышел из больницы, раздался звонок от Торопцова. Назначив ему встречу в том же баре, хромой почти бежал по улицам города. Ощущая тупую ноющую боль в области сердца, он ловил себя на том, что становится тяжело дышать. В какой-то момент ему показалось, что он слышит колокольный звон. Церкви хромой не видел, но понимал, что, скорее всего, небольшой храм примостился где-то во дворах. В Бога он не верил, но сейчас перекрестился. Поправив воротник, он посмотрел на небо. Ночной ливень прекратился, но с востока надвигалась огромная туча, обещавшая городу новый дождь. Низкое небо, казалось, готово упасть на землю. Ветер гнал по нему разорванные в клочья облака, окрашенные в серый цвет. Они быстро проплывали, но сквозь них не мог пробиться даже лучик солнца. Было хмуро и душно.

 

Глава 18

 

В последнее время старика мучала бессонница. Он лежал, глядя в потолок и прислушивался к ночной тишине. А еще подолгу сидел на кровати, свесив босые ноги. До сих пор дед жил у сына. Вначале он настаивал на возращении в свою квартиру, но узнав, что в неё забрались воры и учинили там настоящий разгром, передумал. Да и здоровье стало подводить его. Сильнее давило в груди, не слушались ноги и стучало в висках. Зрение село совсем и теперь дед мог видеть только очертания предметов вокруг себя. А ведь раньше он соединял мельчайшие детали часов! Все ушло вместе с молодостью и казалось, жизнь давно превратилась в череду воспоминаний, вытеснивших собой реальность сегодняшнего дня.

Чаще всего он думал о жене, ушедшей в мир иной много лет назад. Только после её смерти дед понял, что на своих хрупких плечах она держала дом. Она успевала управляться с домашним скотом, с огородом, белила сама печь, шила шторы и вязала кружевные накидки на подушки. Её руки всегда были заняты делом.

Когда родилась дочка, она перешивала свои платья на детские рубашечки, а из занавесок мастерила девичьи наряды. Так ей хотелось одеть девочку красивее, а денег на новую одежду не было.

А он тогда начал сильно пить. В их обедневшем колхозе платить стали так мало, что жили они только тем, что давало домашнее хозяйство. Это было начало шестидесятых годов, когда все поля кругом засевали кукурузой в ущерб зерновым. Она росла стеной прямо за дощатым забором и в те годы они стали чувствовать нехватку хлеба. Тогда приходилось делать кукурузную муку, из которой пекли блины.

Когда девочке исполнилось пять лет, у них родился еще один ребенок. Сын. И теперь уже из девичьих платьишек мать шила ему штанишки и шортики.

 А в один год у них полегли свиньи и всю зиму они прожили на картошке и капусте. Тогда от ветхости обрушилась дощатая обшивка погреба и картошка подмерзла. Чтобы спасти оставшуюся, матери пришлось подключить лампу для обогрева. В результате часть позеленела. На починку погреба нужны были доски, купить которые было не за что, и дед на коне уехал в лес. Вернулся лишь к вечеру с тремя бревнами на санях. Его сильно колотило тогда от холода, почернели обмороженные пальцы на руках. Если бы не жена, переодевшая его в сухую одежду, заставившая опустить руки в таз с горячей водой и смазавшая их жиром, протопившая жарче печь, то дед, скорее всего, до утра бы не дожил. Несколько дней он потом пролежал в бреду.

За долгую жизнь случаев, подобных этому, происходило немало, но его жена продолжала работать и терпеть. Тогда дед не задумывался о том, сколько сил в этой маленькой хрупкой женщине.

Она вставала, когда солнце еще пряталось за горизонтом, одевала своё старенькое заштопанное платье, повязывала на голову платок и тихонько, чтобы не разбудить сопевших детей, уходила в «другую хату». «Другой хатой» они называли пристройку, где находилась печь. Там же стояла небольшая газовая плита и висел умывальник. На низенькой скамеечке она брала пустые ведра и приносила из колодца воду. Ею умывалась сама, но для детей доставала из печки чугунок с горячей водой, которую разводила в чистом тазу. Потом она отправлялась в сарай и выводила корову на дорогу. По ней деревенский пастух уводил её в стаде на выгон. Всякий раз она наливала ему кружку молока и давала полбуханки хлеба из кукурузной муки. Проводив его взглядом, она закрывала деревянные ворота и возвращалась в сарай, где кормила свиней и курей. К тому времени дед уже чистил здесь, заменяя старый настил соломы на сухой. Еще час или два, пока высоко не взойдет солнце, она пропалывала грядки. Потом умывалась у колодца и шла готовить завтрак. В печку, что дед затапливал сразу, как поднимался, она ставила чугунок с картошкой, а на газовой плите разогревала большую сковородку. На неё она укладывала куски свинины, которые обжаривала до румяной хрустящей корочки. За пару минут до окончания жарки она всыпала в сковороду нарезанный кольцами лук. Пока дети были совсем маленькие она варила им кашу, но позже они уплетали всё то, что ела она с дедом. После завтрака она наказывала дочке вымыть грязную посуду, а сама снова уходила на огород. Когда девочка подросла, мать всё больше стала привлекать её к работе. Брала с собой на речку полоскать белье, говорила собрать созревшие ягоды и опавшие яблоки в саду, брала с собой на сушку сена и наказывала стеречь его от дождя. А еще заставляла нянчить младшего братика. Помимо всего жена всегда помогала деду в его работе, когда требовалось что-то поддержать, принести или отмерить. Однажды, когда в сарае прохудилась крыша, ей пришлось лезть наверх вместо помощника, которого дед в тот день так и не дождался. Пропустив пару стаканов, тот мирно заснул под кустом на полдороге к их дому.

Только по вечерам, накормив всех ужином, справившись с хозяйством и уложив спать детей, она садилась перед стареньким телевизором, и что-нибудь штопала или вязала. Иногда в такие минуты она пела:

У неё на коленях всегда лежал кот. Она сбрасывала его только тогда, когда отправлялась спать. Тихонько, чтобы не разбудить давно храпевшего на весь дом мужа, она перебиралась через него к стенке и едва опустив голову на подушку, засыпала мертвецким сном. Рядом с кроватью она всегда ставила стул, на котором приспосабливала в железной тарелке старый будильник.

– Зачем? – спрашивал её муж, раздраженно вскакивая в четыре утра от жуткого грохота.

– Я крэпка сплю. Без талеркi не чую яго. Прасплю карову выгнаць. [2]

– Я тебя разбужу.

– Ай, хутчэй праспiш[3].

– Говорю тебе, убери эту посудину.

– Нельга. Тады я зусiм спаць не буду. Хвалявацца буду. Хай так[4].

Так и было. Каждое утро в течение многих лет о железную миску грохотал старый будильник, начиная круговорот одних и тех же тяжелых, повторяющихся изо дня в день, дел.

Его жена была учительницей младших классов. В те годы в деревенских школах занималось много детей. Окончив педучилище, она вернулась в школу, где училась сама. Тогда он впервые и увидел её на танцах. Невысокая девушка с длинной косой очень понравилась ему, поэтому он решился пригласить её, а потом и проводить до дома. Это повторилось несколько раз, после чего он пришел свататься. Никогда он не говорил ей о любви: ни до свадьбы, ни после. Ему это, собственно, и в голову не приходило.

«Раз пришел свататься, значит баба нужна – думал он. – Должна всё понять. Чего языком трепать? Да и смешно это. Неловко как-то. Пусть как-нибудь само образуется».

Вначале жили они с его родителями, но через год общими усилиями сумели построить свой дом. Поставили его на окраине деревни, где уже прямо за забором начинался лес. Сосновый лес, в который ходили деревенские по грибы и ягоды. Места здесь были такие, что носили их корзинами. Сушили, солили, мариновали на зиму. В особенно голодные годы были они неплохим подспорьем.

– Так зямля родная заўседы дапаможа выжыць[5] – говорили люди.

У его работящей жены хороший наваристый суп получался в печке, особенно когда была возможность зажарить его кусочком сала.

Была в деревне и речка. С годами обмелела она совсем. Да и тогда уже была она тихой маленькой, почти до середины затянутая тиной, отчего больше напоминала болотце, по которому плавали белые и желтые кувшинки. Но в ней всегда можно было наловить карасей на уху и длинных угрей. Он любил рыбачить на рассвете и по вечерам, если позволяла работа.

Вначале жили они складно, хоть и были разными: он всё больше молчал, а она поговорить любила. Но эта разность не ощущалась. Ссоры стали случаться позже, когда дед начал «потягивать» рюмочку другую.

– Калi-небудзь захлынесся ад гарэлкi – злилась она. – У хаце працы безлiч, а ён п’е. Паб' ю я ўсе твае склянкі. Слова даю, паб'ю. [6]

– Так побей, сердце ты моё. Все побей, только часы не тронь.

– Вось яшчэ зараза. Замест таго, каб лазню паправіць, ён з гадзінамі важдаецца![7]

– Так починил я баню.

– Як ужо? Калi? Чаму я не бачыла?[8]

– А ты только и замечаешь, когда я пригублю, а работы моей не видишь.

– Калi робiш бачу[9].

Но только много лет спустя поймет он, что вся их совместная жизнь была создана его маленькой, но очень сильной женой. Она умудрялась за гроши содержать дом, одевать детей, кормить семью. Более того, как умела, украшала она их жизнь. В хате всегда было чисто. На окнах висели сотканные собственноручно занавески, а на подушках такие же накидки. Старую пошарпанную мебель, она накрывала ажурными салфетками. В глиняных гладышах стояли цветы. Они с ранней весны до поздней осени цвели на маленьком палисаднике под окном. Здесь не было дорогих роз или королевских лилий. Росли незатейливые колокольчики и ромашки, а еще пышные пионы. Их пьянящий аромат каждую весну доносился в открытые настежь окна. Но, конечно, уделять много внимания уходу за цветами она не могла. Всё это не могло скрыть таящейся в своей сути бедности и тяжелого труда. Но эта была жизнь, которую все принимали такой, какая она есть. Работа с утра до ночи и составляла её основу, ведь купить почти ничего не могли, поэтому всё научились мастерить сами. Руки людей – вот, что всегда держало этот мир.

Но за тяжелой работой она чуть меньше, чем хотелось бы ей самой, уделяла внимания детям.

– Расцё вы ў мяне, як гарох пры дарозе[10] – вздыхала она порой, склонившись над узкой кроватью, где крепко обнявшись спали старшая дочка и меньший сынок.

Только изредка она усаживала их на теплую печь, куда забиралась и сама. Обнимала обоих и покачиваясь из стороны в сторону, пела им песни или рассказывала сказки. Дети затихали, наслаждаясь редкими моментами, когда мама не занята работой. Но всякий раз усталость побеждала, и она начинала засыпать, откинувшись на теплую стенку. Тогда девочка пыталась растолкать её, требуя продолжения песни или сказки. А вот сынок, напротив, прижимал к губам пальчик и показывал сестре маленький кулачок, предупреждая ту, чтобы она не будила мать.

Так и повелось дальше. Шли годы. Сын рос спокойным терпеливым мальчиком, а дочка, напротив, строптивой, резкой. Становилось ей тесно в маленьком родительском доме. Построенный на окраине деревни у самой кромки леса, он казался юной девушке мрачным. В нем она видела нищету и изнуряющий труд. Все чаще стала злиться она на отца за то, что ничем не мог облегчить ту ношу, что всю жизнь несла её мать. Ведь в свои сорок лет от тяжелой работы она превратилась в старуху. За её потухший взгляд и натруженные мозолистые руки девочка винила отца. Винила за то, что мало помогал, жестко разделив мужские и женские дела. За то, что пропивал, порой, те немногие деньги, что сам же и заработал. За то, что был скуповат, ни разу не порадовав их с мамой хоть небольшим подарочком. За то, что возился с этими старыми часами в то время, когда она делала множество дел по хозяйству. Их ссоры с отцом становились всё тяжелее. Мать металась между ними, как меж двух огней, но изменить что-либо не могла. Однажды закатив истерику, дочка просто покидала свои вещи в котомку и ушла к автобусной остановке. Тогда ей было семнадцать лет. Мать плакала, не пускала её, но остановить не смогла. Мерещилась девочке другая городская жизнь – беззаботная да нарядная. Со слезами на глазах кричала она, что не собирается заживо похоронить себя в этом старом доме, похожем на склеп. Долго смотрела мать ей вслед и воздух крестила. Потом тихонько плакала по ночам. С мужем не разговаривала, много месяцев к себе не подпускала. Его во всем винила. Не раз ездила в город в надежде вернуть дочь, но городская жизнь быстро закружила её и мать возвращалась всегда одна.

Со временем всё улеглось. Не сумев ничего изменить, они вынуждены были смириться с решением дочери. Жизнь пошла своим чередом. Сын подрастал, становясь для матери настоящим помощником. Письма от дочки вначале приходили регулярно, потом от случая к случаю, а через несколько лет и вовсе перестали. Исчезла она. Настойчиво и долго разыскивала её мать, но девушка как в воду канула. В милиции числилась пропавшей. И вновь каждую ночь теперь плакала мать в подушку, а днем молчала. Молчала и работала. Так за работой и померла. Муж нашел её между грядками.

Похоронили её на старом деревенском кладбище, а неделю спустя от непутевой дочки пришло последнее покаянное письмо. В этом письме она просила забрать её домой. Отец нашел её в больнице. Сильно исхудавшая с черной тенью под глазами, она стыдилась смотреть на него, поэтому то и дело отворачивалась к окну. Узнав о смерти матери, она только плотно сжала губы. Историю своих мытарств она так и не рассказала, ибо наутро умерла. Только потом врач сообщил отцу о том, что была она смертельно больна. Похоронили её рядом с матерью.

Эти две смерти сильно подкосили еще, в общем, не старого мужчину. Подолгу сидел он неподвижно, опустив голову. Обнимал за худенькие плечи сына, который впервые столкнулся с подлинным большим горем. Растерянный, он жался к отцу в поисках поддержки. Но тот всё перечитывал последнее письмо дочери. О себе она писала мало. Больше каялась в тяжелом грехе, с которым страшно умирать. О болезни сообщала сухо, считая её наказанием за то, что пять лет назад бросила нелюбимое случайное дитя своё. Руки отца дрожали, а по щеке катилась скупая мужская слеза.

Опустел без жены старый дом. Даже часы, висевшие много лет на стене, теперь отсчитывали время иначе. Казалось, что остановилось оно вместе с её сердцем. Бессонными ночами бродил он по хате. Под ногами скрипели половицы, а за окном слышался вой собаки, тоскующей по своей хозяйке. Садился он на стул и долго раскачивался из стороны в сторону. В старом мутном зеркале мерещилось её лицо и в тишине казалось, что зовет она дочку, а ему как-будто дает наказ: «Ищи внука нашего. Ищи». С тех пор почувствовал он, что старый дом перестал принимать его под своей крышей. Дом начал рушиться, несмотря на все старания починить его: обсыпалась печная труба, покосился забор, протекла кровля, огород зарос бурьяном. Не успевали они с сыном наладить одно, как тут же ломалось что- то другое. Платить стали еще меньше, поэтому купить материалов было не за что. А по ночам снова и снова мерещились глаза жены и слышалось: «Ищи внука нашего. Ищи».

Вот тогда, наконец, и решились они перебраться в город. Много лет искал дед внука, но найти так и не смог. За это камнем лежала на его сердце вина перед женой и дочерью. Потому-то и помирать деду было страшно.

Теперь много лет спустя не раз вздохнет старик, глядя в потолок бессонными ночами:

– Если бы начать все сначала, я прожил бы жизнь иначе.