Проза

Дворняги. Воспитание чувств

История эта произошла со мной в ту пору, когда мне было лет пять-шесть.

И хотя большинство картин детских лет, к сожалению, мною теперь уже позабыто, но история, которую я хочу рассказать, свежа в моей памяти до сих пор и вспоминается так же отчетливо, как будто произошла совсем недавно.

Многие люди в то время устремлялись на Камчатку, на заработки. Их называли «сезонниками», так как, проработав один, от силы два сезона ради денег, они уезжали обратно на материк. В основном это были молодые, как правило, холостые мужчины с огромным желанием накопить побольше средств. Жили они в общежитии − бараке, расположенном почти на самом берегу океана. Многие из них, чтобы как-то скрасить свой быт и заглушить чувство одиночества, заводили какую-нибудь живность, в основном собак: обычных дворняг без роду и племени. Когда заканчивался договор, временщики отбывали домой − на «большую землю», а питомцев своих бросали на произвол судьбы.

С каждым годом в окрестностях поселка количество бродячих собак увеличивалось. Поначалу их жалели, подкармливали, некоторых местные жители забирали себе. Но если в населенном пункте бездомный пес чаще всего испытывал страх перед людьми или продолжал чувствовать свою зависимость от человека, то несколько лет жизни на воле делали из него опаснейшего хищника, жестокого и не связанного никакими природными запретами. Участились случаи нападения одичавших собак  не только на домашних животных, но даже и на людей. Кроме того, в таких собачьих сворах чаще наблюдались случаи бешенства, чем в стаях настоящих волков − волчьи семьи достаточно удалены друг от друга, чтобы цепочка передачи этой страшной инфекции оборвалась, не дойдя до очередного логова. А тут по поселку бегали уже огромные стаи одичавших животных − потенциальных носителей опасных заболеваний.

Властям ничего не оставалось делать, как отдать распоряжение произвести отстрел полудиких собак. После «очистительного» мероприятия уцелевших псов увел далеко в тундру огромный черный самец-вожак, которого в поселке побаивались, и, несмотря на все ухищрения и уловки, никак не могли поймать.

Вожак

Однажды весной − в ту пору мне было лет шесть − отец отправил меня за продуктами в автолавку, которая приезжала в колхоз из поселка два раза в неделю. Располагалась она около сельского клуба, до которого от нашего дома идти где-то с километр. Я купил булку черного хлеба и пачку сливочного масла. Назад шел не спеша по берегу лагуны, наслаждаясь ласковыми прикосновениями теплого ветерка. У меня было так хорошо и весело на душе: с умилением я смотрел на чистую воду, уже освободившуюся ото льда, и предавался радостным мечтам: ”Совсем скоро мы с друзьями будем ходить по отливу за крабами, удить с пирса рыбу, да и, вообще, прекрасно, что, наконец-то, ушла эта долгая, холодная, надоедливая зима”.

 По берегу кое-где торчали сухие прошлогодние стебли полыни, желтые тонкие былинки прибрежной травы, и я не сразу заметил стаю бродячих собак, которая, по-видимому, там отдыхала. Когда я их увидел, то было уже поздно.

В ту же минуту я был окружен со всех сторон одичавшими животными: они не рычали, не лаяли, а просто молча расположились вокруг меня и пристально смотрели. Мне почему-то не было страшно. Я боялся лишь за покупки, поэтому вытянул руки вверх вместе с сумкой, и так стоял, окруженный стаей диких голодных псов.

Длилось это довольно долго; у меня уже стали затекать руки, а они все также молча стояли и сидели, ничего не предпринимая. Двадцать или более пар глаз смотрели на меня − маленького и беззащитного − в упор, и я не мог понять: «Чего они выжидают? Почему не набрасываются? Ведь их много, а я один, и к тому же ребенок».

Вдруг за спиной я услышал глухое рычание. Этот звук вывел меня из оцепенения: он не был злобным, скорее требовательным, настойчивым и властным. Я медленно повернул голову − и увидел крупного черного пса. Наши взгляды встретились. До меня дошло, что это главарь всей этой своры собак. Он стоял чуть поодаль стаи, широко расставив крепкие ноги и наклонив крупную лобастую голову к земле. Вожак пристально глядел прямо на меня.

Рычание повторилось, но уже гораздо повелительней. Это длилось не более минуты, но казалось, прошло гораздо больше времени. Только сейчас, глядя в глаза предводителя стаи, я почувствовал настоящий страх. В глубине собачьего взгляда читалась необузданная звериная сущность без какой-либо покорности. Он гипнотизировал меня, и я находился в оцепенении.

Неожиданно его взгляд немного потеплел; видимо, пес понял, что перед ним всего лишь маленький человечек, никогда не причинявший вреда членам его стаи, что я беспомощен и очень боюсь. Тотчас же я почувствовал, что больше ничего не сковывает мои движения: все собаки отошли, посторонились, дав мне проход, и я их уже больше не интересовал. Руки мои затекли настолько, что, опустив вниз, я совершенно их не почувствовал.

Не знаю, что тогда произошло со мной, но, с трудом протянув онемевшую руку в сторону вожака и шагнув к нему ближе, я упал на колени и обхватил его крупную голову руками. Слезы полились у меня из глаз: я больше не боялся и был благодарен этому незнакомому псу за свое спасение.

Долго мы находились с моим новым другом на берегу: я, уткнувшись мокрым от слез лицом в его густую, свалявшуюся клочьями шерсть, и он, покорно склонив свою голову мне на грудь.

Так и сидели на прибрежном песке: ребенок и собака, никогда раньше не видевшие друг друга, но ставшие счастливыми в одно мгновенье, потому что человек не разуверился в великодушии и доброте зверя, а одичавшее животное еще раз смогло поверить человеческому существу.

Позже вожак исчез, и долгое время я о нем ничего не слышал.

Как-то мы с отцом собрались в поселок. Шли пешком. Погода стояла ясная, солнечная. Дул легкий морской ветерок. Пройдя километров шесть, я неожиданно увидел моего старого знакомого − с радостным визгом он бежал нам навстречу. Отец, заметив бродячего пса, подобрал на всякий случай пару крупных камней для защиты. Я тут же придумал, что собака эта моего товарища, и я хорошо ее знаю, и, вообще, она очень ласковая и доброжелательная. Вожак тем временем уткнулся своей головой мне в живот и ждал, пока я его поглажу. Отца, обнюхав и завиляв хвостом, он тоже признал.

Так втроем мы и вошли в поселок. Сделав покупки, пошли обратно. И все двенадцать километров, до самого нашего дома, нас сопровождало это бездомное животное, еще не утратившее, по-видимому, привязанности к человеку.

С тех пор он постоянно ожидал нас на одном и том же месте, возле кинотеатра, и всегда рад был общению с нами.

Так прошел год. Где он жил? Чем питался? Мне не известно, да и собачьей стаи я никогда не видел.

«Возвращение» старого друга

В один из дней мы с отцом снова отправились в поселок. На обочине дороги увидели нашего старого друга.

Но что с ним случилось? Он сидел и как-то отчужденно смотрел на нас, будто не узнавая. Мутный взгляд его печальных глаз был умоляюще-просительный. Я никогда не видел его таким. Передвигался он с большим трудом. И когда мы двинулись вперед, он, пересиливая свою слабость и боль, попытался, как прежде, пойти за нами, но не смог и упал посреди дороги, вытянув в нашем направлении морду. Я подбежал к нему и увидел в уголках его глаз капельки слез.

В тот момент я ничего не мог понять: что же случилось с этим крепким, стойким, всегда жизнерадостным псом, а только гладил его по голове и просил, чтобы он нас дождался.

До сих пор не забыть мне его прощальный взгляд в тот момент, когда мы уходили: тоскливый, переполненный страшной печалью и мольбою о помощи.

Если бы я только мог знать тогда, что не увижу больше своего друга никогда? Как бы я поступил?

Только часа через два, возвращаясь назад домой, мы приблизились к тому месту, где остался лежать пес. Но уже издали мы с отцом заметили, что собаки там уже  нет. Обошли здание кинотеатра вокруг, осмотрели часть берега, но так нигде и не нашли вожака. Я был в недоумении и растерянности: не мог до конца понять, куда же мой друг мог подеваться.

А на следующий день довелось мне посетить библиотеку и совершенно случайно услышать разговор двух женщин:

− Наконец-то убрали этого пса.

− Сколько мы писала жалоб властям. Ведь даже пройти мимо него страшно было, а они все откладывали и откладывали. Вот вчера, наконец-то, приехали да отравили эту сволочь. Теперь хоть ходить можно спокойно, не боясь.

От услышанных слов я оцепенел − до меня дошел их смысл: ведь это отравили моего друга, она же о нем говорит. Тогда я готов был броситься со всей своей детской яростью на эту тетку и ударить  ее, но еле-еле сдержался.

В тот же вечер, находясь уже в кровати, я услышал страшный протяжный тоскливый звериный вой, раздававшийся со стороны притихшей унылой тундры. Эта стая одичавших собак прощалась со своим вожаком.

А я лежал в кромешной ночной темноте, каждый раз вздрагивая и замирая, когда до моего уха доносились леденящие душу жуткие, скорбные звуки похоронной песни животных. И тело мое содрогалось в рыданиях…

Птичий базар

Тишина. Море к утру успокоилось, навоевавшись за ночь. Волны перекатываются еле-еле, лениво слизывая с темного песка гальку и ракушки мидий, чтобы через некоторое время выплюнуть их на берег обратно.

Солнце еще не поднялось. На горизонте показалась лишь алая тонкая полоска. Камчатский край просыпается. Вот низко над землей пролетает желтоклювый бургомистр, интенсивно взмахивая светло-серыми с белой каемочкой крыльями, недовольно крича на лету: то ли бурча «кьяду-кьяду», то ли грубовато хохоча «ха-га-га».

С прибрежных скал все слышнее становится нарастающий шум. С восходом открывается «птичий базар». Вездесущие, неугомонные  чайки разных видов и расцветок − от чисто-белых до серовато-бурых с разнообразными орнаментами на концах крыльев и формами хвоста − носятся над морем с рассвета и до заката. Призывно кричат на разные голоса: сквозь резкие отрывистые звуки «кри-кри» и звонкие «китти-вей» или «пах-пах-пах» прорывается вдруг громкая «ария» − «каа-кааа», внезапно перебиваемая трескотней типа «кррррри» и заканчивающаяся плачем «па-па-па». Затем солисты «хорового пения», с успехом обходясь без дирижера, начинают выступление сначала.

В редких кустах осокоря тихонько сидят гаги: скромницы самочки в буром со светлым рисунком наряде и самцы в более богатом прикиде − спинка белая, грудь розовая, лоб, темя, брюшко и концы крыльев черные, словно бархатные, а на затылке красуется шелковисто-зеленое пятно. Ну, чем не кавалеры! Держатся парами или стаями. При приближении к гнезду − ямке в земле, заполненной пухом, − выскакивают прямо из-под ног, громко крича «гуу-агу-гуу» или глухо хрипя «гаг-гаг-гаг».

Чернобрюхие темнощекие красавцы топорки с модной удлиненной прической − бело-желтыми пучками перьев по бокам головы важно расселись на склонах вместе с господами тупиками, облаченными в черный фрак с белой манишкой, кокетливо тряся головами и изредка открывая массивные клювы, недовольно ворча «аррр».

Кругом все суетятся и по-своему переговариваются. Но стоп − это уже не повседневные перепалки − пернатые чем-то сильно встревожены. Их крики поменяли тональность. Не мудрено − ведь на горизонте появился хищник − длиннохвостый беркут. Довольно крупная птица темно-бурой окраски с пестрым охристо-желтова-тым брюхом внушает ужас обитателям прибрежной скалы. Со своеобразным громким клекотом «къяк-къяк-къяк» она не спеша парит в воздухе. Внезапно камнем падает вниз − и вот уже с добычей в лапах «храбрец» еле успевает увернуться от разъяренных птиц и взмыть вверх. Опасность на время отступает. Пернатые быстро приходят в себя − им не привыкать к таким потрясениям. Жизнь продолжается.

(Продолжение следует)