В мире нет ничего идеального. Советская издательская система была идеальной. Почти идеальной. Почти добавляем только потому, что в мире нет ничего идеального.

 

В данной статье я не собираюсь детально рассматривать механизм функционирования советской издательской системы. Опираясь, в том числе, на свой практический опыт работы редактором – причем, только первые 6 лет его приходятся на советский период, а дальше пришлось хлебнуть того, чего все мы хлебаем и не расхлебаем еще долго, – предлагаю поразмышлять над базовыми принципами, лежавшими в его основе. Это тем более интересно, что здесь мы сталкиваемся с одной из сфер жизни при социализме, который сегодня бестолково хают в хвост и гриву, договариваясь до того, что якобы историческая практика полностью доказала тупиковость этого пути. Гораздо полезнее, на мой взгляд, проанализировать этот уникальный исторический опыт. Тем более, что сегодняшняя Россия представляет собой типичную банановую республику, лишенную какой-либо уникальности и, несмотря на нелегкую нашу судьбу, какого-либо познавательного интереса.

 

С книгой же в России дело обстоит из рук вон плохо.

 

 

1. В советские времена часто лозунгировалось: "искусство принадлежит народу". И это было действительно так. К сожалению, фразу повторяли так часто, что большинство из нас, по крайней мере, кто жил тогда, совершенно не вдумывались в ее смысл.

 

Самое очевидное, когда говорится "принадлежит народу" означает, что продукты мировой культуры доступны каждому члену общества. Все мы посещали библиотеки, кто по желанию, кто по нужде (последнее относится к студентам) и не платили за это ни копейки. Символическая плата взималась за посещение музеев, картинных галерей. Более дорогим удовольствием были книги, не в смысле денег, нет. Здесь желание иметь библиотеку наталкивалось на ограниченность жизненного пространства. Я всю жизнь воевал сначала с матерью, потом с женой за право купить лишнюю книгу.

 

До сих пор с тоской помню, сколько хороших книг я не купил, а со сколькими расстался из-за отсутствия места в квартире. В свое время легкомысленно выбросил все труды Маркса и Ленина кроме фундаментальных, полагая излишним хранить их дома, когда они были в свободном доступе в любой библиотеке и организации.

 

А с моим дядей на этой почве случился однажды настоящий триллер. Он под привычное ворчание тети хранил дома подшивки старых газет, где с течением времени обнаруживалось масса любопытного. Например, оказывается, что Советский Союз участвовал в войне против Польши в 1939, и в "Правде" даже была фотография доблестных советских зенитчиков у сбитого ими немецкого самолета. Оказывается, разделив В. Европу между собой, Германия отдала СССР всю Прибалтику, включая Финляндию, и даже были опубликованы заявления глав прибалтийских государств о добровольном вхождении в нашу семью братских народов: от Финляндии его озвучил Куусинен. Если кто интересовался историей по советским учебникам, тот поймет, какими крамольными были эти материалы.

 

И вот дядя однажды приходит домой -- а в это время они делали в квартире ремонт -- и видит все эти газеты расстеленными на полу, порванными, с громадными пятнами от извести. Как он пережил эту трагедию, не знаю. Скажу лишь, что старые газеты и издания были материалом невосстановимым: после очередной смены политического курса все, что ему не соответствовало, изымалось из магазинов, библиотек. Более того, члены партии и профсоюза, а это значит все взрослое население страны, должны были сдавать под страхом разоблачения материалы не соответствующие новому курсу партии (практика, прекратившаяся во времена Брежнева, ибо за все 18 лет его правления курс уже больше не менялся).

 

Словом, в советские времена каждому человеку были предоставлены возможности, ограниченные только материальным состоянием самого общества, как показывают приведенные примеры, для приобретения знаний и самосовершенствования. Другое дело, что пользовался советский человек этими возможностями, даже теми, что были, не очень-то, мягко говоря, активно.

 

2. Ограниченность доступа к созданиям мировой культуры или современной духовной, научной, информационной жизни материальными условиями общества -- это как раз один из факторов, который на практике в СССР обернулся книжным дефицитом, многочисленными запретами, идиотизмом идеологической политики, что бросается в глаза всякому, совершенно замыливая реальные достижения.

 

А ведь предупреждал Карл Маркс, что переход к социализму будет лишь тогда действенным, когда общество достигнет высокого материального уровня производства. Такого высокого, когда капитализм, подготовивший этот уровень, уже не в состоянии распорядиться созданными им же самим богатствами. Россия же -- нищая Россия -- попыталась строить социализм, и этой попыткой во многом набросила черную тень на само это понятие.

 

Но все же одного вопроса нужно коснуться. Все, чем владеет общество, -- и предметы культуры, -- должно в принципе безвозмездно даваться его членам. Какова идея была положена в основу советского общества, но не осуществлена полностью на практике. И возможно ли ее осуществление на практике без исключений, даже когда социализм станет реальностью в материально подготовленном для этого обществе, еще вопрос. Подумаем, откуда появляется стоимость ресурса. Не споря с Карлом Марксом о теории стоимости, ибо он рассматривал процесс производства в целом, а мы исходим из рассмотрения элементарных повседневных ситуаций, беремся утверждать, что ресурс начинает чего-нибудь стоить, когда его не хватает.

 

Допустим, в одном городе -- а это маленький провинциальный город, райцентр не более того, -- в библиотеке есть "Критика чистого разума". Такое бывает сплошь и рядом: я часто видел в провинциальных библиотеках книги, которых ни в Москве, ни в Петербурге днем с огнем не достать, а там они лежат, есть не просят и даже не попискивают. Вряд ли на "Критику" найдется там читатель, а если найдется, то вряд ли больше одного. И книга будет в полном его распоряжении: он даже отнесет ее к себе домой, а если, скажем, ревизоры спросят, где книга, то библиотекарша позвонит ему или зайдет домой после работы и попросит экземпляр. То есть ресурс будет совершенно бесплатным.

 

Теперь предположим, что в этом же городке появился еще один интеллектуал, и ему тоже втемяшилось читать "Критику чистого разума". Скорее всего, эти двое как люди интеллигентные как-то договорятся между собой. Например, будут читать по очереди. Такие очереди в заводских и районных библиотеках среди читателей на популярную литературу ("Ходжа Насреддин", "Тегеран", "И один в поле воин" и др.) были весьма распространенным явлением в советские времена, особенно после показа экранизации по телевизору. В любом случае теперь ресурс уже будет не бесплатным, будет ли эта плата осуществляться деньгами или натуральным обменом в виде той же очереди.

 

Это принципиальный момент. При социализме плата -- и это касается не только книг -- определялась доступностью ресурса, а не его трудовой стоимостью. При капитализме ресурс, который не приносит прибыли либо не появляется на рынке, хотя бы он позарез был нужен, и без него люди бы умирали, причем в прямом, а не переносном смысле, либо изымался бы из обращения.

 

Только так я могу объяснить, почему все же культурные ценности при социализме не были бесплатными.

 

[Эту теорию о цене как ограниченном ресурсе я придумал не сам, а позаимствовал у своего друга, который математик что-то там занимался теорией управления и даже написал целую диссертацию, в которой и обосновывал эту теорию. С этой диссертацией он промыкался до 40 лет, но даже не мог и статьи опубликовать. Махнув рукой на славу, он по настоянию руководства быстро скомпилировал себе сначала кандидатскую, а потом и докторскую (почему и не называю его фамилии) и сейчас преспокойно работает ректором. Надеюсь, вы не настолько наивны, чтобы думать, что абсолютно все те, кто пишет липовые диссертации так и родились с намерением писать ерунду. Учеными, особенно со степенями, не рождаются, учеными становятся].

 

3. Для выбранной нами темы особенно важно подчеркнуть, что издательства тоже принадлежали обществу -- народу значит. У них не было хозяина, они отчитывались перед государством. Поскольку автор данной статьи в принципе против излишнего теоретизирования, то мы предпочитаем подкреплять нашу мысль примерами. Не для доказательства, ибо примеры ничего не доказывают, а для показательства, ибо они делают идею наглядной.

 

Работу региональных издательств курировал, как правило, секретарь по идеологии. Власть его в этой сфере была огромна. Он практически мог продвинуть или наоборот задвинуть любого автора. И, скажем прямо, задвигали и еще каких, в смысле таланта и даже популярности, продвигали, и еще каких, в смысле полного отсутствия и таланта и популярности. Один из подобных секретарей сам был не чужд писательства, и даже работая инструктором сельского райкома комсомола в начале своей карьеры, буквально избомбардировал местную газету своими стишатами. Которым по причине полной их беспонтовости даже районная газета отказывала в публикации.

 

 

Это из сборника его стихов, изданных уже после краха Соввласти. Дойдя до высокой должности, творческий зуд его не оставил. Теперь он переключился на прозу, писал мемуары, очерки или, как он их сам называл, документальные рассказы о жизни села. Он так и называл их "Районные будни", уверяя, что некто Овечкин, ставший известным книгой под таким названием, слямзил у него и идею и само название. И этот секретарь по идеологии пытался опубликоваться в нашем краевом издательстве. И каждый раз получал отлуп. И вовсе не потому, что плохо писал (хотя формально именно таковы были причины отказа), а просто потому, что нельзя секретарям крайкома быть писателями, по статусу не положено.

 

И лишь когда он вышел на пенсию, его сменщик на этом посту по-барски бросил:

-- Пусть печатается.

-- Но ведь Госкомитет по делам печати, полиграфии и книжной торговли возражает.

-- Печатайте под мою ответственность.

Нами упомянут еще один игрок на издательском поле -- Госкомитет. Я прошу обратить на это внимание. При кажущемся полном партийном, считай чиновничьем, контроле все было не так однозначно. Да, секретарь по идеологии и подведомственный ему комитет обкома ли, крайкома контролировали всю печать. Но был еще и ведомственный контроль. Например, я как редактор, сидел на военно-патриотической литературе и был ответственен за выпуск мемуаров участников Великой отечественной войны (а их тогда к 40-летию Победы как прорва вынесло черт знает откуда: в один год я насчитал 45 рукописей в издательстве на эту тематику: поверьте, для провинциального издательства это очень много). Так вот, ни одна рукопись не имела возможности стать книгой, не будучи одобренной Институтом военной истории.

 

С другой стороны издательский план, а значит, и все указанные там книги, не мог вступить в силу, не будучи одобрен обкомом. Таким образом, было налицо двойное подчинение: территориальное и ведомственное. А это ограничивало произвол отдельного, даже очень высокопоставленного чиновника, чем мы, кстати, в определенных, правда, и очень узких рамках пользовались. Если областное начальство настаивало на выпуске кого-нибудь, кого мы никак не хотели выпускать, мы искали и часто находили поддержку в Москве. Если Москва вертелась ужом и чего-то не пропускала, мы бежали в обком, а уж те по своим каналом додавливали столицу в нужном направлении.

 

Можете говорить что угодно, но, мне кажется, так и должно быть. И полный произвол владельца издательства или местных царьков, что мы видим сейчас, это шаг назад, к варварству и дикости.

 

4. Каждый, в ком просыпался соответствующий творческий зуд мог прийти в издательство и предложить свою работу. И издательство обязано было отреагировать: написать отзыв, в случае несогласия с этим отзывом автора, отдать его труд на рецензирование и т. д. В свое время автору этой статьи приходилось прочесть очень много рукописей. Скажу, что именно чтение рукописей, работа с авторами отнимали у меня основное время, а вовсе не подготовка книг (около 10 названий в год, и только 2-3 оригинальные работы, где на обороте титула стояла моя фамилия, выходили в свет).

 

Словом, существовала целая система отбора и продвижения автора, которая, что очень важно подчеркнуть, была повернута лицом к автору, а не издательству. И это еще один штрих к тезису "искусство принадлежало народу". И если она работала со сбоями, а по правде говоря, вообще не работала, то мы опять сошлемся на отсутствие необходимых для ее функционирования людских ресурсов. Ибо и в издательствах и в кооперации с ними работали обычные советские люди, рабоче-крестьянского происхождения, с минимальным чувством порядочности (в нашем издательстве можно было безбоязненно оставлять кошелек на столе, ни коллеги, ни авторы его тырить не будут) и полным отсутствием чувства самоуважения. Выйдите на улицу, а лучше всего прогуляйтесь за городом: все загажено, замусорено. Это оттого, что люди не осознают, что природа, город, государство -- это их достояние, это одна из важнейших человеческих ценностей. Это и есть отсутствие самоуважения и необходимого для социализма человеческого ресурса.

 

5. "Искусство принадлежит народу" также означает, что если произведения искусства доступны каждому члену общества, то и созданное художником становится всеобщим достоянием. В Советском Союзе была решена и решена полностью такая раздуваемая в наше время проблема как проблема авторского права. А именно, автор рассматривался как работник, и получал вознаграждение за свой труд, конечно, после официального признания этого труда -- публикации книги, как и любой другой работник: токарь, слесарь, пекарь, аптекарь, корректор гальванических ванн. Сделал -- получи, и на этом расчеты с тобой закончены.

 

Критикуя такую систему, говорят, что нельзя ставить в один ряд писателя, как творческого человека, и обыкновенного рабочего и служащего. Де то, что создает писатель, читают и перечитывают сотни, а то и тысячи лет, по-новому открывая и открывая для себя созданное гением (а все писатели, если их послушать, гении), а продукт, созданный трудом простого рабочего или крестьянина, потреблен и нет его. Поэтому писателю должен платить каждый новый читатель, пока этот писатель читается.

 

В наши намерения не входит задача обсуждать гримасы так называемого авторского права. Скажем только, что труд писателя ни чем не отличается (по сути, надо полагать, своя специфика есть у каждого рода деятельности) от любого другого вида труда. Даже элементарная шариковая авторучка или булочка с изюмом наряду с непосредственной пользой от конкретного единичного предмета несут в себе всю производственную, духовную и черт еще знает какую культуру человечества, у каждого элемента которой были свои авторы и первопроходцы. Вот и платили бы мы, следуя этой логики за каждую съеденную булочку с изюмом ее изобретателю московскому булочнику Филиппову или его наследникам до скончания века.

 

Упомянув шариковую авторучку, я тут же полез в Википедию -- должен же и ее был кто-то изобрести -- и обнаружил сразу несколько фамилий, без каждой из которых нынешняя авторучка была бы невозможна: Паркер, Лауд, Райзберг, Биро, Рейнольдс, Бик... Возможно, назовут и другие имена. Каждый вносил какую-то идею, которую подхватывал другой и нес дальше, пока кто-то третий не придумывал еще чего-то лучшего, и так до тех пор, пока шариковая авторучка не приобрела классической законченной формы. Вот и платили бы сейчас, покупая авторучку каждому из них. И, наверное, тогда бы она шла по цене автомобиля.

 

А что такое литературное произведение, как, по выражению Льва Толстого, не "совокупные письма" всех нас ныне живущих к потомкам?

 

И раз уж мы коснулись темы авторского права, нелишне будет коснуться исторического опыта и напомнить – не жуликам, которые его пропагандируют, а честным дуракам, которые раздувают – этот вопрос о родном брате авторского права -- патентном праве. Итогом его орудования в технике стало то, что фигура изобретателя, некогда прославленная именами Уатта, Стефенсона, Эдисона... сегодня выродилась в зачуханного клерка, обыкновенного поденщика, хоть и с белым воротничком, который остается анонимным, полностью отдавая плоды своей мозговой деятельности -- а по тому, что нас окружает, порой и замечательной деятельности -- ненасытному хозяину.

 

6. Итак, автор получал свое законное вознаграждение, то есть вознаграждение по закону.

 

Хотя, конечно, насколько справедливым и разумным было это вознаграждение в конкретном случае можно спорить и спорить. Это вечная проблема "я работаю много, а получаю мало". Например, мне казалось совершенно абсурдным, что ставка писателя в 1970-80-е гг была 150-200 рублей за лист, 200-300 при двойном тираже, а еще больше при массовом, в то время как ученый получал за этот самый лист 80-120 целковых. Хотя даже чисто физически работа над научным или техническим трудом отнимала в разы больше сил, чем над тем же романом. Но здесь я говорю о принципе, который был справедлив и единственно разумен, а не о конкретном его применении.

 

А общество полностью распоряжалось результатом его труда, что представляется справедливым. Если архивы, библиотеки, книги общество предоставляет любому человеку, и многое из этого бесплатно, то почему созданный с их использованием продукт должен целиком принадлежать создавшему человеку? А тем более его родственникам, а еще более третьим лицам, которые вообще никаким боком не причастны творчеству?

 

В советские времена, после того, как произведение однажды было напечатано, любое издательство, любой журнал или газета имели право перепечатать его, не спрашивая согласия автора: раз он опубликовал его, оно стало уже не его личной, а публичной собственностью, то есть собственностью всего общества. Что касается оплаты, то газеты могли публиковать и стихи, и рассказы, и отрывки из романов, сколько мне помнится, бесплатно, издательства же обязаны были платить: 60% при втором издании, 40% -- при третьем, 20% -- при четвертом и так далее.

 

Заметим, издательства бессовестно пользовались правом свободного переиздания. Они, особенно провинциальные, редко платили авторам по выходе книги. Если автор поднимал при этом хай, издательство, не доводя дело до скандала, быстро выплачивало ему, что положено. Если нет, то автор оставался с носом. Учитывая, что далеко не каждый автор будет следить за судьбой своих творений, особенно в такой громадной стране, как наша, этот расчет нередко оправдывался.

 

7. Вообще проблема оплаты труда не играла такой большой роли в советских издательствах. Бои местного значения были, и подчас жаркие. Писатели постоянно интриговали друг против друга, писали подметные письма, я даже имел несчастье наблюдать настоящую драку, а уж взаимные оскорбления и плевки, причем в физическом натуральном смысле слова были делом обычным. Гонорар оспаривался редко, ибо он жестко устанавливался нормативами. Вилка при этом не имела особого значения. Ибо гонорарный фонд рассчитывался из среднего значения, и именно по этому среднему значению и платили, чтобы никого не обидеть. Разве лишь отыгрывались на молодых и начинающих.

 

Бои в основном шли по линии включения в план. Среди маститых много спорилось о тираже. За двойной тираж платили двойной гонорар, но выпустить двойной тираж значило чей-то тираж уменьшить: общий годовой тираж издательства также лимитировался. Поэтому в нашем краевом издательстве прибегали к хитрости, очень веселившей Госкомиздат: поскольку двойной тираж начинался с 15 000 экземпляров, выпускались книги тиражом 20 000, 18 000, 17 000 и даже доходило до 15 500. Словом, глупостей и идиотизма было много, и когда-то я очень едко написал о нашей издательской жизни, да так едко, что хотя это и не было опубликовано, мне многие до сих вспоминают ту статью. Теперь я не то что смотрю на дело иначе, просто я понял, что за деревьями повседневных мелочных склок неумных и наглых людей, каковыми, увы, было и остается большинство наших писателей, я не увидел леса книгоиздательской системы.

 

Гораздо более важные и принципиальные споры должны были бы разгораться по другому поводу. Авторское право в советском книгоиздании – подлинное, а не надуманное, как сейчас,  – большое внимание уделяло такому аспекту, как единство и цельность произведения. Автор не имел права решать при повторном издании: издаваться ли ему или нет. За него здесь решало государство. Но автор имел право на аутеничность (идентичность) своего произведения, то есть на то, чтобы оно издавалось в том виде, в каком он сам считал необходимым его опубликовать. Это касалось как первого издания, так и переиздания.

 

Сейчас эта проблема практически исчезла из обсуждения, а в законе об авторском праве она упоминается глухо и неясно: естественно, тому, кто получает прибыль, наплевать на какие-то там творческие задачи: лишь бы получить побольше. Должен сказать, что если наши известные советские писатели время от времени что-то там возбухали насчет нарушения издателями их замыслов и идей, даже доходили какие-то там неясные слухи об обращениях в ЦК, то провинциальные, такие несгибаемые и яростные, когда речь шла об их включении в план, становились покладистыми и кроткими, как ягнята, когда шла подготовка рукописи к печати и соглашались на все требования редактора. Только бы книга была издана и только бы не пострадал в сторону уменьшения ее объем, и, соответственно, гонорар.

 

8. Очень много сейчас пишут о якобы свирепствовавшей в советские времена цензуре. Термин, как мне кажется, ошибочный и в корне неверный. Нужно говорить не о цезуре, а об общественном контроле. То есть, предоставляя каждому возможность высказаться публично, издательская система была призвана контролировать общественную полезность и значимость каждого.

 

Что касается идеологического контроля, то противно читать и слушать байки тогдашних творческих интеллигентов, как им мешала в их творчестве Советская власть. По-простонародному так зажрались эти товарищи до безобразия. Как редактор отдела массово-политической литературы, все рукописи, которые предназначались к публикации, я был обязан относить в обком. Кем обязан, почему обязан -- лучше не спрашивайте: все равно не скажу. Буду как партизан молчать, а тайны не выдам. Потому что сам ее не знаю. Не было ни инструкций таких, ни распоряжений. А вот обязанность была.

 

И я не помню случая, чтобы хоть одну рукопись мне там зарубили. Мне выписывали пропуск: иногда к инструктору обкома, иногда к начальнику отдела идеологии и пропаганды. Я оставлял рукопись секретарю (не обкома, а просто секретарю, или, если хотите, секретарше), или инструктору, а через несколько дней, она/он мне звонил(а): "Забирайте вашу рукопись". Никаких рецензий, никаких замечаний, кроме устного "можете печатать", я не получал. Значит ли это, что никакого идеологического контроля не было? Нет, не значит. Ибо и редакторы, и авторы уже были воспитаны и вышколены в нужном направлении, а если что нехорошее и пролетало мимо их внимания, то незамеченным от общественного глаза не уходило.

 

9. Вот список основных порогов, которые были поставлены обществом на пути неправильных и нехороших авторов:

а) редакторский корпус (включая упомянутый Комитет, где рукописи также просматривались)

б) идеологический контроль (тот самый отдел агитации обкома)

в) институт рецензирования

г) ЛИТО (эти должны были следить за непроникновением в печать государственных секретов; собственно говоря, это и была единственная официальная цензура, скорее бестолковая, чем строгая)

д) общественное мнение (газеты, письма читателей)

 

И вся эта система работала, потому что издательства обязаны были реагировать на сигналы каждого из этих институтов, что, скажу я вам, было делом достаточно хлопотливым, ибо ответ должен был быть взвешенным и обоснованным. Как редактору мне не раз попадало именно за невыдержанность тона, когда в десятый раз пишешь какому-нибудь пенсионеру, а он понимать не хочет. В отличие от нынешнего времени, когда издательства чаще всего не отвечают, а если отвечают, то не более чем одним предложением: "Ваша работа нас не заинтересовала".

 

10. Приведу пример с читательскими письма. Пример мною взят из книги алтайского писателя И. Кудинова "1980" год. Однажды в Алтайское книжное издательство пришло письмо с такими словами (письмо пришло в газету, но там его не напечатали, а отправили для ответа к нам в издательство):

 

 

Причиной гнева читателя было то, что в повести Кудинова "Сосны, освещенные солнцем" автор описывал дореволюционную Елабугу по декорациям фильмов о том времени, на которых, естественно, были намалеваны церкви и на сцене раздавался колокольный звон:

 

 

Так безобиднейшая и бездарнейшая вещь превратилась в антисоветский памфлет только потому, что художник Шишкин, о котором и была повесть, не участвовал ни в партсобраниях, не читал "Правду" и вообще никаким образом не выказывал своей приверженности марксизму-ленинизму. Хотя, как в том же письме открытым текстом возмущался автор, писатель умер в 1898 году (а временные рамки повести за счет введения в персонажи алтайского художника Гуркина раздвигаются аж до революции), к тому времени уже были написаны и "Капитал" и существовали марксисткие кружки в России.

 

Смешно сказать, но эта галиматья всерьез обсуждалась на партсобрании (а на дворе стоял 1980 год) и было решено отложить переиздание книги на год, поскольку она вызывает, как выразился присутствовавший на собрании инструктор крайкома, неоднозначную реакцию читателей.

 

11. Для сравнения картинка из нашего времени. Я отправил свою рукопись о вечных спутниках в стиле Мережковского в издательство, которое "ориентировано на выпуск книг гуманитарного профиля высокой научно-редакторской подготовки. Двигаясь своим путем, т. е. уклоняясь от откровенно коммерческих проектов, навязчивой серийности, сугубо элитарных изданий наше издательство сумело занять ведущее место в пестрой палитре книжного мира современной России. Книги издательства стали заметным событием культурной, литературной и художественной жизни" (из проспекта)".

 

Книгу мою это издательство отвергло. Привожу письмо редактора полностью "Для раскрытия означенной вами темы требовались филигранное владение словом и высокая писательская культура. К сожалению, вы не отвечаете указанным требованиям. Чего только стоит такая ваша фраза 'нормальное распределение при описании явлений микромира постоянно дает сбои'. Это называется тавтологией. Если распределение, как вы пишете, дает сбои, значит оно уже не нормальное. С уважением, Марина (именно так: "Марина", без отчества и фамилии)". Могу сказать, что в советские времена за "ненормальное распределение" можно было и с работы вылететь.

 

А вот в советские времена один наш редактор поставил на место бывшего секретаря горкома, сплавленного перед пенсией на заведование кафедрой философии в университет. Этот профессор утверждал, что Маркс придавал громадное значение эмоциональной деятельности человека. Вещи, приводил он цитату классика, которую я к сожалению никак не могу отыскать в ее дословной редакции, -- это чувственная история человечества. А редактор указал, что Маркс отнюдь не ставил знака равенства между "чувственный" и "эмоциональный". Маркс говорил только то, что по созданным людьми предметам точно так же можно проследить историю идей, как и по созданиям духовного порядка. В этом смысле в вещах в чувственной форме отражена вся история человечества.

 

Конечно, редакторы тогда были несколько, если не умнее нынешних, то образованнее. Все же проводимая уже 20 лет реформа российского образования сказывается. Но я знаю точно, что наш редактор отнюдь не был яростным читателем Маркса. Он просто-напросто открыл последнего и сверил цитату с источником, что было обязанностью любого редактора.

 

Таким образом, издательство оказалось умнее автора, да и редактора. Общественный контроль в данном примере явил свое мурло не пропускать в печать всякой лабуды. А то, что часто в советские времена не пропускалось ничего выходящего за рамки предписанного, то вина здесь не на идее общественного контроля, а на неразвитости самого общества. У идейно неполноценного общества и контроль может быть только умственно неполноценным.

 

 

 

12. Между книгой, которую написал автор и читателем, который ее прочитал, стоит целая производственная система, у которой свои цели и приоритеты. Замечательным изобретением советского книгопроизводства было разнесение книгоиздательских функций между разными структурами. Об одном из таких разделений я уже писал, говоря об управлении: параллельно существовало местное, в лице идеологических отделов, и ведомственное руководство, в лице Государственного комитета по делам полиграфии, издательств и книжной торговли.

 

Название этого Комитета дает представление о втором разделении функций. В автономном режиме существовали книгоиздание, полиграфия и книжная торговля. Автор приходил со своей рукописью в издательство и только в издательство. Если его книга принималась к изданию, она готовилась в издательстве к печати, где полностью обговаривались вопросы ее содержания и объема. После чего рукопись, или если выражаться профессиональным языком, оригинал-макет книги поступал в типографию. Каждая страница была пронумерована синим карандашом и должна была быть подписана редактором и автором, чтобы издательство ничего от себя не могло ни добавить, ни убавить без согласия автора. Чего, как вы понимаете, и в помине не было. И мне не раз приходилось отбиваться от наивных и безуспешных попыток авторов пошуметь, когда в книге не оказывалось этак страниц 20 из рукописи. Но опять же я вынужден напоминать, что я пытаюсь оценить издательскую систему с принципиальных позиций, а не с точки зрения ее функционирования.

 

Типография отпечатывала тираж (там были гранки, верстка, сигнальный экземпляр -- словом, довольно сложный процесс, детали которого вряд ли представляют особый интерес для непосвященного, тем более что после компьютерной революции многое здесь изменилось), после чего... - продавала его? А вот и нет: весь тираж до единого экземпляра возвращала в издательство. И уже издательство договаривалось с книжной торговлей об условиях продажи. При этом весь тираж, кроме технических экземпляров, издательство обязано было отправить в торговую сеть.

 

Сколько мне это в свое время доставило неприятностей! Наряду с мемуарами животноводов и романами о подвигах красноармейцев мы время от времени издавали и так называемую дефицитную литературу, то есть книги, которые были очень популярны, но купить которые в книжном магазине было невозможно. И вот мои многочисленные знакомые буквально изводили меня просьбами достать эти книги, словно, работая в издательстве, я сидел на них. А нам, работникам издательства, за свои деньги продавали по два экземпляра в одни руки, и попробуй тут всех удовлетворить, никого не обидев. Для одного из своих друзей я оказался не другом, когда на день рождения, юбилей даже, подарил нашему общему знакомому 5-томник Шукшина нашего издательства, а ему, по его выражению, "показал фигу".

 

Или вот такой пример. Выпустили мы небольшую книжонку с популярными статьями для молодежи социологов, юристов, экономистов и т. д. Приходит ко мне один из авторов и требует книгу, а издательство обеспечивало автору 10 бесплатных экземпляров. Только вот в этой книге было что-то около 20 авторов. В таких случаях "автором" считался всего один человек, которого весь коллектив в договорной форме уполномочил на это. Я, естественно, даю ему от ворот поворот: мне самому, редактору был положен всего один экземпляр, что было обидой всех моих знакомых, которые требовали, чтобы я подарил, продал им дефицитные книги, выпускавшиеся нашим издательством.

 

Через некоторое время меня вызывает к себе директор, к которому этот автор сходил нажаловаться. Я объясняю директору свои резоны (да-да, я редактор объясняю директору, который пришел из партогранов, существующие законы -- это к вопросу о не идеальности человеческого материала), и он с ними соглашается. Через некоторое время раздается звонок из крайкома и требуют объяснить, почему мы издеваемся над авторами. Я, за подписью директора, даю необходимые объяснения, и крайком полностью снимает вопрос.

 

Не буду утомлять: бодяга на этом далеко не закончилась, автор писал в министерства, в народный контроль, и везде я отвечал, и все соглашались с моей правотой, пока разъяренный директор после очередной жалобы не вызвал меня, затем вынул из своего кармана рубль и сказал: "Иди, купи пять экземпляров (а книга свободно лежала в продаже по цене 20 коп за штуку), отдай ему, и чтобы  этот вопрос больше не поднимался".

 

13. Такая система ставила мощнейшие заградительные заслоны на пути появления контрафакта. Когда все три функции сосредоточены в одних руках, к чему пришли в современной России после порушения советской издательской системы, ни налоговая инспекция, ни тем более конкретный читатель (которому это, правда, пофигу), ни "партнеры" по издательском бизнесу (которым, это далеко не пофигу), ни в состоянии определить, является ли книга, которую ты держишь в руках, одной из 10 000, как это заявлено в выходных данных, или одной из 1 000 000. Эта же проблема стоит и "в цивилизованных странах", лишь только при наличии более мощного налогового пресса отклонения от номинала там, конечно, на порядок меньше.

 

Ну а для автора и вовсе все его торжественно декларируемые авторские права превращаются в фикцию.

 

В советские времена жульничество тоже имело место, но в локальном масштабе: что-то вынести под полой, спрятать, стырить, пока никто не видит. Так типография из бумажных отходов, которые всегда имели место при почти неизбежных шероховатостях расчета материальных затрат, могла напечатать несколько десятков дефицитных экземпляров для себя и своих знакомых, книжные торговцы могли продавать книги дороже номинала, оформляя это через систему специальной торговли. Но это опять же ограниченное количество экземпляров. Словом, советская система если и давала корм жуликам, то, по объемам воруемого, весьма мелким. Нынешние жулики от книгоиздательства, правда, по сути тоже мелкие люди, но объемы их воровства гигантские.