Комментарий |

Элевсинские сатиры №5. Исайя Берлин: общество и художник, взаимные обязательства



Исайя Берлин. История свободы. Россия
М., НЛО, 2001, ISBN 5-86793-133-1



Книга должна прийти к читателю. Даже если это происходит слишком
поздно. Хотя бы затем, чтобы убедиться, что в ней нет ничего
сверхординарного. Ничего такого, что переменило бы
мировоззрение читателя, прочти он эту книгу раньше. Исайя Берлин,
оксфордский профессор, был долгое время известен в России,
главным образом, как герой странно восторженных стихов пожилой
Ахматовой.

Что же, откроем. Приятное камерное чтение. Вечернее. Никаких острых
углов и черных бездн. Со спокойной рассудительностью и
хорошим слогом сэр Исайя рассуждает o предсказуемости и
непредсказуемости в политике, о литературе, о России. (Здесь самое
время похвалить перевод, что я и сделала бы с удовольствием,
если бы не забавные оплошности, вроде такой: «Может быть,
поэтому молодые люди чувствовали себя довольно безопасно в
присутствии полного незнакомца (курсив мой, Э.
В.
) и говорили свободно». Вряд ли имелась в виду
толщина незнакомца, тем более, что сэр Исайя был довольно
худощав.)

Взгляд на Россию представляется особенно ценным, ибо он направлен
одновременно и извне, и изнутри. Объективности здесь быть не
может. Взгляд принадлежит человеку и субъективен по
определению. Но оценка ситуации, несколько отстраненная,
беспристрастная, логична и мудра.

Однако, с мнением, что манера и учение сэра Исайи
принадлежат XXI
веку
, согласиться трудно. Стиль изложения вызывает в памяти
скорее век XIX. Тем лучше. Можно не громоздить многоэтажных
дефиниций, не козырять мудреными терминами, думать о камине и
псевдоготике и не прослыть простачком. Тем хуже. Происходит
временнáя аберрация. Большинству (даже думающих) людей чуждо
историческое чутье. Это значит, что им не удается видеть
глубже, чем на 100–150 лет. Обстоятельная добротность XIX века
затмевает все предыдущие времена. Социальная проблема есть
искушение художника, а не долг. Берлин понимает это.
«Искусство — не журналистика и не нравоучение» (стр. 59). Но почему
же такое внимание уделяется интеллектуальным героям теперь
уж позапрошлого века: Белинскому, Герцену? И Толстому,
конечно.

Это не самые горячие темы для современного русского читателя. Из
Белинского и Деррида и я, пожалуй, выберу второго. Не только
потому, что первый давно умер (© Гекльберри Финн).

Но, поскольку решено перенять на время столетней давности стиль,
попытаемся разобраться, так ли уж бессмысленны сейчас
рассуждения о второстепенном мыслителе позапрошлого века, каким,
безусловно, является Белинский.

Увы, мудрость следует отличать от влиятельности. Уточню: не от
карьерной влиятельности, а именно от воздействия, оказанного на
умы. В случае Белинского наблюдается « эффект бумеранга», как
называет его Берлин. Белинского на западе не читали. Но он
сформировал русских писателей, которые, в свою очередь,
оказали влияние на состояние западной мысли. А уже с запада,
совершив сальто-мортале, идеи возвращаются на восток. И «эффект
бумеранга» превращается, добавлю, в эффект узнавания. Это
очень сильный стимул к тому, чтобы принять какую-нибудь
теорию. Похожесть, иллюзия вписанности в контекст, иллюзия
новизны и логического следования из предыдущего, ненавязчивое
дежа-вю.

Итак, список классиков XIX века в значительной степени составлен
Белинским. Закономерны вопросы. Верно ли был сделан выбор? Не
ошибся ли Белинский, и поколения читателей и критиков вслед
за ним? Не пошла ли литература по порочному пути?

Представляется, что Белинский верно чувствовал силу, мощь писателя.
Драйв, как сейчас говорят. Берлин указывает (стр. 63), что
из двух великих немецких поэтов Белинский на стороне Гете, а
не Шиллера. «Шиллер благороднее и сердечнее Гете, но как
художник Гете более велик, в этом Белинский не сомневался».

Таким образом, литературным чутьем Белинский обладал, но объяснял
свои пристрастия крайне невразумительно, в поисках логического
обоснования приходя к выводу, что вещь тогда хороша, когда
правдива. Следует отдавать себе отчет в том, что реализм,
«правда жизни» были всего лишь модой, модой XIX века. И
эта-то, устаревшая мода и воспринимается ныне как эталон и мерило
вещей. До сих пор и писателя, и читателя, время от времени
мучает совесть, если их художественые пристрастия расходятся
с наследными вкусами.

Все, в чем отсутствует эта самая правда жизни, будет по определению
полагаться порочным, плохим. При этом упускается из виду,
что правда жизни отсутствует... везде. Ее просто не
существует. Можно написать, что у человека на носу прыщ, а можно — что
он листает прерафаэлитский альбом. И то, и другое будет
правдой. Или, напротив, ни то другое правдой не будет, а будет
лишь малой частью правды. В лучшем случае.

Так же, как невозможна правда жизни, невозможен и полный анализ —
«разбор», если воспользоваться термином Белинского —
художественного произведения.

Раньше было проще. Писатель-реалист добросовестно воспроизводил
доступные ему реалии, выписывал кропотливое детализированное
полотно. И именно оно — живописная плоскость — служило базисом
для философов вроде Шестова. Почему Наташа Ростова говорит
так, а не иначе. Почему так, а не иначе отвечает Соня.
Современный образец, пусть, по традиции, на старом материале —
«S/Z» Барта. Как уже говорилось однажды, «поставленную задачу —
полностью проанализировать рассказ — Барт выполнял
прекрасно, да так и не выполнил. Ибо задача поставлена некорректно»
.

Здесь, к слову, обнаруживается любопытное противоречие. В философии,
анализирующей литературу, наблюдается та же инверсия
верха/низа, которая случается, к примеру, в портретной или
городской пейзажной живописи. Архитектура или моделирование одежды
— искусства прикладные, значит, они ниже, приземленнее, чем
«чистая» живопись. Меж тем, «чистый» художник всего лишь
копирует (искажает, ухудшает) детали, придуманные не им.

Но вернемся к нашим Бартам. Берлин пережил Барта, оставаясь при этом
инкрустацией XIX века в XX, а теперь и в XXI. Не
наблюдается ли и здесь «эффект бумеранга»? Ахматова выводила из
встречи с Берлиным не только ждановскую травлю, но и... «холодную
войну». «По ее мнению, мы, то есть она и я, нечаянно, самим
лишь фактом нашей встречи, положили начало “холодной войне”
и тем самым изменили историю человечества. <...> Для
Ахматовой она сама и я рисовались в виде персонажей
всемирно-исторического масштаба, которым судьба определила положить начало
космическому конфликту (она прямо так и пишет в одном из
стихотворений)» (стр. 487). Берлин не соглашается и не спорит.
Лишь излагает, понимая как академическую необоснованность
чувства, так и иррациональную природу инфернального.

Любые законы жестки, поэтический — не мягче других. Можно долго
спорить, какой была бы русская культура без коммунизма. Она была
бы другой, нет сомнений. Забавно подмечено следующее:
«Многие русские были уверены в том, что на Западе — в Англии,
Франции, Италии — искусство и литература переживают
великолепный расцвет, недоступный для них» (стр. 451). Что же было на
Западе? Сэр Исайя деликатен: «Вовсе не желая умалить уровень
западных достижений, я все же пытался намекнуть на то, что
развитие нашей культуры вовсе не было столь неудержимо
триумфальным, как они его себе представляли» (стр. 452). Это
естественно, в середине века частенько наблюдается если не
духовный застой, то какое-то торможение, не очень творческая
задумчивость. Где средство от него? Жить сразу в нескольких
временах, видеть время насквозь, не боясь выглядеть старомодным.
Неторопливо рассуждать: Достоевский или Толстой, Ахматова
или Пастернак. Глядеть на огонь, желательно в камине, вовсе не
обязательно оксфордском.

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка