Онтологические прогулки

Жак Деррида. Письмо и различие, перевод под ред. В. Лапицкого
Академический проект, Санкт-Петербург 2000, ISBN 5-7331-0181-4

В продолжение темы, после перерыва, равнозначного новому началу.

На этот раз я не буду язвить, ловить мэтра на несуразностях. Дело не
в благодушности настроений. Все проще: я искренне согласна
с мэтром, более того, готова подписаться чуть ли не под
каждым его словом. Потому, возможно, что дело его — разрушение.

Оговорюсь. Я не клянусь в вечной лояльности. Речь пойдет только об
одной — первой — главе обсуждаемой книги. Название ее («Сила
и значение») имеет несколько извинительный характер. Деррида
ищет способ деликатно порвать со структурализмом и
обосновывает обретаемую свободу. В этой относительно ранней книге
Деррида еще считает нужным просить прощения за
самостоятельность мышления. Хотя эпоха структурализма продолжается, в
глазах Деррида сам феномен структурализма вызывает легкое
недоумение.

Главный и первый тезис: структурализм — не только не революция, но
не тянет даже на звание реформы. Поколение, которое рвется в
историю, избегая интеллектуальных оглядок на то, что было до
него, должно выбрать себе новое имя. Именно так поступили
структуралисты. Структурализм — (детская, базовая, априорная)
необходимость понять и объяснить (не очень оглядываясь на
предыдущие поколения). Философия как мысли с нуля. Разве
когда-нибудь человеку было чуждо чувство познания? В чем, в
сущности, структурализм отличается от софистики, Гуссерль от
Платона? — примерно так думала я, за минуту до того, как
прочла: «Того, что современный структурализм пустил ростки и окреп
в более или менее прямой и признанной зависимости от
феноменологии, вполне достаточно, чтобы считать его данником самой
чистой традиционности западной философии — той, что по ту
сторону своего антиплатонизма возвращает Гуссерля к Платону»
(стр. 39). Совпали даже имена.

Структурализм, таким образом, очень мирное и положительное учение.
Нужно ли радоваться деструкции? Парадокс состоит в том, что
любая, даже очень благопристойная и созидательная теория
имеет врожденные пороки. Они могут быть первоначально незаметны,
а могут быть и заметны. Но нужно вглядеться и в
достоинства. Итак, теорию, особенно восторжествовавшую, критикуют не
сразу. Деструкция при этом положительнее созидания. Но
поскольку разбираемая теория сама занимается деструкцией (выделение
структуры = анализ), то трудно представить, куда в конце
концов устремится процесс чередования плюсов и минусов.

Деррида отваживается на структурный анализ структурализма, на
панорамный взгляд. Тем, кто не учился у мэтра Фуко, остается
справляться с ситуацией дедовским способом: семестр — на Платона,
семестр — на Гуссерля, так и быть — еще семестр на Фуко,
сдать и забыть. Ибо иначе за деревьями не увидишь леса (=
панорамы). А убить можно все, что угодно, только не общее
впечатление. Оно все равно сохранится.

Тоже первый и тоже главный тезис (возможно, они все таковы в этой
теме): структурализм есть попытка играть на поле
филологических наук по законам наук точных. Отсюда изощренный порок:
анализируется все подряд, вместо того, чтобы что-то просто
отбросить по причине сомнительного качества. «Быть
структуралистом — значит прежде всего неотступно следовать за организацией
смысла, самостоятельностью и собственно равновесием,
удавшейся конфигурацией каждого момента, каждой формы; значит
отказываться списывать на нелепую случайность то, чего не
позволяет понять некий идеальный тип. Даже патологическое не
является простым отсутствием структуры. Оно организовано. Его не
понять как недостаточность, неполноценность или разложение
прекрасной идеальной целостности» (стр. 37).

Нет плохого и нет хорошего. Совершенного и недоделанного.
Структурализмом движет невозможность выделить nec plus
ultra. Невозможность и нежелание. Эстетическая теория
структурализма — эталон зыбкости и незрелости. Что-то от
подростка, обучившегося тригонометрии, но не отличающего серебро от
алюминия. Эстетические оценки колеблются от наррации ради
наррации (структуралистская теория текста) до тотальной
пародийности зримого и происходящего (Батай). Беспристрастный
анализ, тайно робеющий перед — любым — объектом. Деррида
оставляет за собой право любить и не любить. И писать о любимом.
Структурализм учит мыслить, учить фокусировать взгляд и
вполне достоин любви. Но не только он. Хотя бы потому, что хорошо
понятно, откуда он взялся. «Именно в эпохи исторического
распада, когда мы изгнаны со своего
места, и развивается сама собой эта
структуралистская страсть, в которой экспериментаторский пыл сочетается со
стремительно распространяющимся схематизмом» (стр. 11, курсив
не мой, Э. В.).

Опять первый и опять главный порок: изначальный профанизм под маской
интеллекта и просвещенности, родственный профанизму (назад
к Платону!) Сократа. Когда бы мистерии, философ, когда бы не
Ксантиппа, никто бы и не подумал о цикуте.

Разрушая, укрепляй — могло бы сделаться девизом структурализма, ибо
это кабинетное учение. Камерность, буржуазная
обстоятельность структурализма, Бог в этой системе — persona non
grata. Дело структурализма — изучение (читай:
написание) законов opus dei без мыслей о том,
откуда что взялось. У Деррида теперь развязаны руки, он может
порассуждать и о небесных иерархиях. Что религиозному
философу до рецептивной эстетики, что структуралисту до алмазного
пути? Деррида умеет договориться с обоими.

«И что же такое так называемый Бог, который метит вторичностью любой
человеческий путь, как не этот переход: отсроченная
взаимность чтения и письма? Абсолютный свидетель, третье лицо как
прозрачность смысла в этом диалоге, где то, что начинают
писать, уже прочитано, то, что начинают высказывать, уже
оказывается ответом. Сразу и порождение, и Отец Логоса.
Кругообразность и традиционность Логоса. Странный труд превращения и
приключения, в котором нет места благодати» (стр. 19).

Бог — это непознаваемость мира, может быть, так вернее? Место,
отводимое Богу, пытаются ужать, минимизировать, забывая о том,
сколько всего может поместиться на острие иглы. Бог — это
универсальная переменная, на ее место можно подставить что
угодно.

Если структуралистски анализировать Бога, получится, думаю, нечто
вроде протестантской теологии (воистину, без благодати!),
которая есть абстракция, философия больше, чем вера.
Абстрактность протестантской теологии вырождается в конкретное (вернее,
нарождается от него, не обрывая корней) в рудиментах
догматики и культа. Можно уточнить: в неабсолютном следовании
словам Христа, очищенным от последующих искажений и (ложных?)
интерпретаций.

Протестантизм не посягает на материальное (= земное) в той же мере,
как структурализм на божественное,— предпочитает не
замечать. В этом их недоделанность, априорный профанизм. Структура
здесь таблица, плоскость. Новая деталь сломает все. Цементом,
удерживающим конструкцию, часто служит
недоинформированность. Структуралистично было изначальное христианство: Троица,
ангельские иерархии и т. п.

Уж если хочешь ниспровергать, готовь свои скрижали, не робей перед
камнем, перед фундаментальностью. «Ницше конечно же
подозревал, что писатель не сможет все время стоять; что письмо есть
прежде всего и навеки веков нечто такое, над чем склоняются.
Тем паче, когда буквы не будут больше огненными цифрами в
небесах» (стр. 41). Здесь, по крайней мере, сохраняется
память об огненных знаках, а воображение дорисует остальное.

И дальше: «Ницше конечно же подозревал, а Заратустра в этом был
уверен: «Здесь сижу я и жду; все старые, разбитые скрижали
вокруг меня, а также новые, наполовину исписанные. Когда же
настанет мой час. Час моего нисхождения, захождения...» (стр.
41).

Ницше упомянут не зря. Сила его — это сила поэзии, взрыв вместо
стагнации, горная долина, а не кабинет. Пой свою философию как
песню, но берегись! — не дай ей стать заунывной. Если Бог (да
простится кощунство!) — универсальная затычка, безусловное
начало бесконечности — окаймляющего кольца, то поэзия — два
превосходных изумруда по его краям.

Бог, поэзия — любой философии, казалось бы, следует начинать с
этого, и почти любая обходит их. «Это, присущее поэзии как
подлинному литературному языку могущество выявления, и
представляет собой доступ к свободной речи... А ведь единственно
запись, как это ни парадоксально, обладает — хотя и далеко не
всегда — могуществом поэзии, то есть могуществом выводить речь
из ее знаковой спячки» (стр. 20).

Истинная запись есть поэзия. Стоило прочесть сорок страниц и
написать три страницы, чтобы понять это. Или вспомнить. Через день
я подумаю о другом и другими словами. И забуду нынешнее. Я
здесь, пока я это пишу, пока я не начинаю писать другое.
Затем и пишем, чтобы не забыть. Мысль ускользает, вербальная
формула остается. Ускользание мира, его неосязаемость основаны
на забывании. Но в еще большей степени на невозможности
прочесть все, что написано.