Проза

Продолжение

Начало

Костюм «нёбовый»

В редакцию стал захаживать дядя Михай — тот самый, с которым я
познакомился в больнице. Я написал про него заметку — о том, как
в годы войны дядя Михай работал железнодорожником и совершил
подвиг, обнаружив во время зимнего бурана лопнувшую рельсу,
за что его после наградили Почетной грамотой и денежной
премией в размере тридцати рублей.

Прочитав о себе в газете — впервые в жизни о нем написали! — дядя
Михай заявился в редакцию с визитом благодарности, надев ради
такого случая свой единственный костюм, купленный им сразу
после войны на базаре с рук у какого-то старшины. Приберегал
его «про смерть», чтобы лечь в нем в гроб, а теперь вдруг,
сам не зная почему, стал носить его и в будни. Видно, заметка
на него подействовала, и он взглянул на себя как бы со
стороны. Теперь с каждой пенсии дядюшка откладывал деньги на
новый костюм, который, предположительно, должен был иметь
черный цвет.

Но и этот тоже был сшит из хорошего сукна цвета густой фиолетовой
ночи, наполненной запахами сирени пятидесятых годов, тон самой
сирени, о которой пели когда-то песни. Штанины широкого
покроя полоскали и переливались в шагу всеми своими немыслимыми
складками, играли тенями и отблесками.

Дядя Михай любил свой костюм и называл его «нёбовым», имея и виду
цвет позднего вечернего небосклона, когда небо приобретает
нежный темно-бирюзовый оттенок, и на нем быстро появляются
первые звезды.

В редакцию он заглядывал один раз в месяц, подгадывая на пятничный
вечер, прихватывая с собой пару бутылок отличнейшего первача.

Сам дядюшка почти не выпивал, ссылаясь на болезнь, однако был очень
доволен тем, что сидит в кругу веселых и умных молодых
людей, ухитряясь иногда вставить словечко-другое в их долгие
непонятные споры. Разговоры шли про несправедливо распределенный
гонорар, неправильно подсчитанные строчки. Беспощадно
критиковали друг друга за халтурные очерки и передовицы. Рот дяди
Михая в это время был приоткрыт, словно у добродушной
рыбины, — все ему было интересно. Он благодарно улыбался,
переводя взгляд с одного спорщика на другого.

Вдруг все вспоминали, что толстяк — наш гость, и дружно
оборачивались к нему, изобразив на лицах привычное казенное внимание,
просили рассказать что-нибудь.

Дядя Михай сразу терялся, краснел всем своим шишковатым лицом,
пожимал плечами: был, дескать, железнодорожником, на войну не
попал, но и здесь, в тылу, натерпелся всяческих «страхов» с
ударением на последнем слоге.

– Войну я чую определенно! – глаза его воспоминательно прищуривались
– А паровозы-то каковы были в те стремительные времена!..

Вспоминал, как страшные паровозы мчались через военную тьму с
потушенными по необходимости прожекторами, давя толстых баб,
спешащих к утреннему базару с бидонами молока, располовинивая
задремавших на ходу обходчиков, постукивающих по рельсам
молотком и прислушивающихся к правильному отзвуку в сонном бреду
выполнения обязанностей. Дядя Михай чудом спасался, успевая в
последний момент выскочить из-под колес паровоза. Ужас
техники, говорил он, состоит не в том, что она давит, а в том,
что она нужна.

— Не смотрите, что я такой больной и чудной! — восклицал он,
стряхивая с рукава костюма налипшую бумажную пыль и пепел сигарет.
— Из таких, как я, товарищи, жизня сама собой
складывается...

Рассказывал, какое огромное отчаяние одолевало его в буранном поле,
когда оставался совсем один, удалившись от занесенных
сугробами полустанков. Брел, полузамерзший, в клубах метели, на
ходу забываюший сам себя. Порывы снежного шквала парусили в
плащ, швыряли дядюшку на шпалы, будто ватой холодной вмиг
укрывали. И дальше он полз, не в силах подняться, нащупывал
рукой рельсу. Заползал в соседний район, на чужой участок — вот
куда заводил его железнодорожный бес!

Разгоряченный воспоминаниями, дядя Михай вставал во весь свой
короткий круглый рост над широким столом ответственного секретаря,
заваленным бумагами, над плавлеными сырками, кусочками
порезанного сала, засыхающими корками хлеба и прочей скромной
закуской районных газетчиков:

— Вот я, товарищи, можно сказать, человек... А что такое человек?
Почему я внутри себя именно такой? В сердце своем я
определенно и мягко существую, и в государстве, которому здоровье
отдал, числюсь живым и отличным согласно пенсионному списку.
Солнышко пригрело, улыбнулось — я человек! Я смотрю на него
вприщур! От других людей идея разная выходит, а во мне одна
только народная рыхлость. Я, товарищи журналисты, хоть и
брюзлый с виду, но один раз за всю свою жизню человека со страху
убил...

Но газетчики наши всегда плохо слушали любого гостя, не
вписывающегося в журналистскую тематику, тем более такого скромнягу и
бормотуна, как дядя Михай. Открывали уже третью, купленную
вдогон и вскладчину бутылку, шумели, разбившись на группы, и
никто никого не дослушивал до конца. Хвастали новыми
написанными статьями, хватали друг друга за грудки — ты меня на одном
деле подсидел...

– Напиши рассказ про корову Милку! – обратился вдруг ко мне дядюшка.

Мы отсели в уголок, и я и записал на желтой газетной бумаге его воспоминания.

Милка

– Война!.. Кормов нетути, линия хронта – вот она! – под Ельцом днем
и ночью бухает... Тут и начали колхозных коров раздавать по
дворам... – рассказывал дядя Михай. – И мне привели одну,
Милкой звать. Бригадир сунул веревку в руки, заставил
расписаться в жутком разлохмаченном журнале. Тогда ведь на каждом
шагу расписывались. Чуть что не так – под суд. А зачем мне,
бобылю, корова? Я себя одного едва прокармливаю...

В погребе у него в ту пору было мешка четыре картошки, в кладовке
немного крупы пайковой. На чердаке охапка давнишнего сена. А
еще бригадир наказал, чтобы корову дядюшка берег
основательно. Чтобы ни под «бонбу», ни под паровоз не угодила!..

Свое сено кончилось, у лесника прикупил. Знакомый мужичок два мешка
свеклы привез на салазках за две бутылки самогона — в погреб
по темноте упрятали.

А с соломой совсем дело туго. Начал дядюшка потихоньку сарай
раскрывать, резку резать, комбикормом сдабривать и запаривать.
Комбикорм удалось раздобыть в «Заготзерно» через знакомого
охранника за литр магазинной водки. Самогонку уж не из чего было
гнать.

Терпит корова. Ест гнилую солому, сдобренную скудным военным
рационом. Тощая, но держится на своих ногах, глядит на дядю Михая
умными глазами. Вот-вот, кажется, заговорит.

Дотянули до весны. Тут и немцев от Ельца турнули. Народ зашевелился.
Начал дядя Михай выгонять Милку на зеленые бугры,
привязывал на длинную цепь возле железной дороги – ему как обходчику
это разрешали.

У других хозяев колхозные коровы тоже кое-как выжили, хоть и едва
держались на ногах. Их чуть ли не на руках выводили на первую
травку. И каждая семья смотрела, как ихняя корова щиплет
первые редкие былинки.

Дети руками рвали для коров зеленые пучки, и животные на глазах
оживали. Они уже и смотрели по-другому, и в подмыкивании
твердость появилась.

Начала Милка давать молоко: сначала маленький корчик, затем
полмахотки, а когда трава взмахнула — чуть ли не полведра. Сметанка
завелась в доме, творожок. Дядюшка и сам приободрился, еще
основательнее потолстел. Излишки молока отдавал в бедные
семьи, прохожих солдат и калек прикармливал.

Не успел он нарадоваться на покруглевшую ухоженную Милку, как вскоре
появились в его дворе люди в залатанных телогрейках с
бледными отощавшими лицами — колхозники. Давай, дескать, корову
назад! Государство план по молоку требует.

И Милку увели в общее стадо. Загоревал одинокий человек. Скопилось
остаточных сухариков полмешка, а скормить некому.
Сам помаленьку их в похлебку крошит, в чай
макает.

Прошло дня три. И вдруг посеред ночи дядюшка просыпается. С ним
всегда по ночам чудеса случаются. Встал он, перекрестился:
опять, наверное, соседка-ведьма какую-нибудь пакость сотворила.
Снова стук в окно. Одиночный — тук! Уж не шпион ли какой
подобрался?

Засветил дрожащими руками керосиновую лампу: батюшки! Милка
вернулась! Вышел к ней в одном белье, а мысль одна перед ним маячит:
как бы из-за этих коровьих делов под трибунал не угодить?
Но открыл ей сарай, и Милка зашла туда ночевать.

Утром прибежали испуганные колхозные пастухи: отдавай корову. Чем ты
ее приманил? Чуть не побили его со страху.

С того дня так и повелось — чуть зазеваются пастухи, Милка сразу
бежит домой. Дядюшка ей веревку на рога и — обратно в колхоз.

Заехал однажды председатель на двуколке с рессорами. В одной руке
вожжи, а другой руки нет — выглаженный рукав гимнастерки под
ремень упрятан. Сам краснолицый, пыхучий, больной. Злой, как
черт. Ругался на дядюшку: приколдовал, что ли, корову? Ты
ведь, говорят, помаленьку народ колдовством смущаешь?

Дядя Михай перед ним чуть ли не на колени: пощади! Не говори так про
меня, добрый председатель! Ежели колдовством чай ромашковый
считать или настойку зверобойную? Засудють ни за что ни про
что!.. Я простой советский обходчик железнодорожных путей.
Мне в прошлом годе паровозом три пальца отрезало, когда я
из-под состава выскакивал...

И показал председателю культяшки.

«Что же я не слыхал про такое дело?» — спрашивает тот.

Дядюшка объяснил, что никому не говорил, а сам лечил потихоньку
примочками. В рукавицах чуть ли не до середины лета ходил,
скрывал увечье. Боялся, что накажут как самому себе
членовредителя. Скажут: «Экий ты сонный дурень, обходчик! Что ж ты пальцы
под паровоз суешь?.. На фронт, братец, боишься угодить, так
мы тебя того, к стенке...».

Председатель на это лишь улыбнулся своей болезненной улыбкой —
трусость и мнительность дяди Михая были известны на всю округу.
Он сказал, что видел, как обходчик косит сено возле
железнодорожных путей.

– Паровозами твое сено пахнет, а Милке, видать, нравится. Не хочет
корова на колхозную систему работать. Индивидуалистка!..

Покурил начальник, прокашлялся, махнул единственной рукой с зажатой
в ней цигаркой: пущай у тебя живет корова! Спишем как
заболевшую от контузии...

Шальные «юнкерсы» залетали, железную дорогу бомбили и в стадо
норовили лишнюю бомбу сбросить.

– А молоко куда? — испуганно вытаращился на него дядя Михай.

– Пей сам! — только и крикнул председатель, обернувшись красным
лицом. — Продавать нельзя!

Причмокнул на кобылу и поехал своей председательской дорогой.

Обрадовался одинокий железнодорожник: теперь у него опять Милка! С
ней, как с человеком, можно разговаривать. И молоко с
маслицем не лишние к столу. Тут и лето подходит — молочный сезон.
Соседские дети от Милки кормятся, прохожим солдатам
кружка-другая перепадает. По три ведра в день дает корова молока!

Подоспел сенокос. Возле железной дороги трава по пояс. Дядюшка косил
с раннего утра, даже спать не ложился после ночной смены. И
во дворе, возле дома, начал расти солидный стог. И такой
высокий, что по лестнице на него приходилось взбираться.

Все бы хорошо, да повадился по той поре шальной «мессершмитт»
летать. Давний знакомец. Еще по весне целился в одинокую фигуру
обходчика, да промахнулся — пули по рельсам дзенькнули, гальку
на железнодорожной насыпи веером взметнули. Огорчился
летчик своим промахом и начал дядюшку выслеживать.

По утрам небо ясное, пустое, с облачками тревожными, и вдруг прямо
из солнечного луча, в глаз бьющего, зундящая муха вырастает —
вот он!.. Тут надо поскорей хоть в канаву, хоть в
лесополосу. Один раз споткнулся, промеж рельсов упал, чудом уцелел...

Бешеный самолет, и ничего ему сказать нельзя, чтобы по-хорошему
отстал.

И вот уж недели две его не видно. Успокоился дядюшка, повел Милку на
лужок, как вдруг «мессер» из-за станционных дубов
вывернулся и давай строчить. Успели с коровой в лесополосу
схорониться, но Милке вскользь пуля огневая шкуру подпалила. Спаслись
оба среди веток, пулями сшибленных, словно бурелом полосой
промчался.

Вернувшись домой, дядюшка взялся лечить Милку. От испуга она два дня
дрожала, не переставая. Жженую язву на задней лодыжке
коровы дядя Михай лечил примочками из чистотела, мягчительным
ревенем, толченым подорожником. От испуга давал пить выварку от
валерьяновых корешков с тысячелистником, а сам ландышевыми
каплями пользовался и потогонным чаем — сердце
неприятственно и громко тенькало по ночам, отзываясь на военные испуги
болезненными толчками.

Молоко Милкино в ту неделю стало горько-соленым, хотя травы возле
железной дороги сладкие, сплошь люцерновые — испуг из крови
животного передавался в молоко, в сметане крупинки страха
плавали, шевелились, как микробы отчаяния. Такое молоко даже
собаки пить не хотели.

Опять три-четыре дня нет самолета. Но тревога не покидает
железнодорожного обходчика. Чует он: враг жив и мечтает об убийстве.
Сатана любит внезапность, и образ его неотвязчив. Проснется,
бывало, дядюшка посреди ночи и молится на образа, лампадкой
подсвеченные. А утром даст Милке сухарик похрумкать и ведет
ее осторожным ходом на полянку пастись. Крадучись, по дороге
с ней пробирается, ищет опушку потемнее.

В один из свободных дней, схоронив корову в роще, дядя Михай
забрался по лесенке на свой стог, взгроможденный посреди двора, и
сено-то длинными граблями снизу охапочками подтаскивает,
аккуратно укладывает. Вдруг смотрит: летит, зундит язва
противная, круг над поселком разворачивает. Да прямо-таки к стогу
выруливает. В стеклянной кабине головка муравьиная
различается, букашечное лицо пилота стремительно вырастает. Тут и сам
дядюшка подумал, что окончательная гибель его пришла с небес,
прилетела на черных крыльях. Упал на сено, начал норку
рыть, чтобы в ней схорониться. А «мессершмитт» уже на прямую
линию прострела выходит. Вот уж и первые пули пырскнули, сено
прошили, словно горячие сверла ввернулись, ромашковым дымком
завоняли. Промазал гад, и снова заходит, снижается. Стожок
под дядюшкиными ногами трясется от рева самолетного, от пуль
ворохается, словно живое существо. И увидел дядя Михай
надвигающееся лицо летчика и в великом отчаянии закричал прямо в
стальные, кипящие холодом глаза:

-Ах ты, пёс бледнай! За что ты Милку мою обидел?..

Не лицо летящего человека перед ним, но лик огромного живого
мертвеца, который словно бы так и родился мертвым, для
«убивательных делов» предназначенный.

– … И я почуял в нутре своём войну, будто она, неуемная, металлом
горячим по жилам потекла. Смерти нетути, и я живее всех танков
и самолетов, всех поездов и хмурых маршалов…

Распрямился дядюшка во весь свой круглый рост, закричал хриплым
коровьим голосом:

– Иди сюды, мертвечина паразитская!.. – размахнулся стогомётными
граблями на весь длинный рукояточный ход.

А летчик рукой из открытой кабины машет, вроде как приветствует
дядюшку. И улыбается «уничтожательной» улыбкой. Знакомец какой
нашелся!

– Чаво табе надо, сатана настырная? — грабли в руках дядя Михая
описывают полукруг на длинной рукоятке, да в морду-то летчикову
зубцами вщепериваются в одновременный момент. Грабли из
дядюшкиных рук «будто чертом вырвало», и в который раз повалился
он, словно колобок, на сено.

Вскочил, смотрит, а самолет вихляется в воздухе, как чумовой, словно
не только пилоту, но и всей машине больно. В водонапорную
башню, бедняга, врезался — до сих пор у нее в боку заплатой
место заложено, из других ярко-красных кирпичей.

Убил человека-летчика! Такой страх дядюшку взял, что он потом три
дня слова не мог вымолвить. На работу не вышел. Сил хватило
лишь на то, чтобы сходить за Милкой и привести ее во двор, к
стогу сена. Приехала комиссия, стала расследовать все дела, а
дядюшка мнется: дескать, видел взрыв, а что к чему – не
знаю…

Народ в поселке посмеивался над бобылем: тебе, балда, орден за такой
подвиг полагается! Не каждый день ты, байбак никудышный,
граблями самолеты сшибаешь!..

Но дядюшка молитву сотворил, и опять пронесло — отстала от него
строгая комиссия. Ходила комиссия вокруг обломков, раза два на
грабли наступала, спотыкалась и материлась, пока
сопровождающий солдат не зашвырнул их в кусты.

Грабельки-то дядюшка поднял, соскоблил с них липкое сажевое
вещество... Рукоятку новую приделал, подлиньше прежней. А работать
таким инструментом не смог: в руке дрожат грабельки, и
тяжесть от них неимоверная, аж коленки сводит. Так и подарил их
соседу, а себе купил новые в Ельце.

– Хорошо с коровой!.. — вспоминает те давние годы дядюшка. —
Зайдешь, бывало, в сарай и сразу чуешь запах доброго животного.

В обмен на масло самогонки достал, а за самогонку колхозный
тракторист привез тележку соломы, которую дядюшка спрятал в другой
сарайчик и сеном сверху припорошил, чтоб никто не догадался.

Зима прошла хорошо. Немца далеко уже прогнали. Шагает дядюшка по
заснеженным шпалам, а сам о Милке думает: как она там, в
стойле? Вдруг кто обидит, напугает? Так задумывался на ходу, в
кромешной темноте, в снежинках клубящихся, что не замечал, как
сзади подкатывает горячий военный паровоз с погашенным
прожектором.

Вздрагивал в последний момент обходчик, спрыгивал в сугроб у насыпи,
глядел ошеломленно на проносящийся состав, на платформы с
зачехленными танками и пушками. Мелькало в свете звезд
бледное лицо часового в заиндевелом тулупе и шапке с опущенными
ушами. Блестел, будто серая искра, штык винтовки, похожий на
изогнутую ветку. Вспыхнет и погаснет малиновый огонек зажатой
в кулаке цигарки. Еще мгновенье — и состав исчезает за
поворотом. Но долго еще слышен над заснеженными просторами стук
чугунных колес.

А на следующее лето приключилась беда: Милка, сорвавшись с привязи,
ушла на колхозное поле и объелась молодого клевера, который
для молодой коровы опаснее фашистской пули. Бока животного
раздулись, стали круглые, как шары. Испугался дядя Михай,
начал ее гонять. Сам упыхался. Кричит: бегай, Милочка, бегай!..

Но забыл про ров противотанковый, который всем поселком рыли. Он уже
травой по краям зарос, ров-то, совсем невидный. Милка
возьми да и упади в него... Сломала передние ноги.

Закрыл дядя Михай лицо от горя руками, побрел, спотыкаясь, в поселок
— искать резака. Нашел, поднес водки, сам стакан выпил,
забыв, что ему нельзя. Пошли. Резак на ходу оборачивался,
поторапливал. В холщовой сумке, которую дядюшка нес с собой,
позвякивали еще бутылки с водкой — для нужных в тот день людей.

Резак спустился в ров, подошел к Милке, и она, как показалось дяде
Михаю, сама вытянула вперед шею, взглянула на хозяина. Из
глаз ее текли настоящие человеческие слезы. Она тяжело дышала,
желтые ресницы ее часто моргали. Дядюшка отвернулся...

Зарезанную корову выволакивали из оврага тросом. Колхозный
тракторист с помощником бутылку водки выпросили у дядюшки. Затем дело
пошло. Трактор тарахтел, вонял керосином на все поле.
Тракторист с пьяным старанием дергал рычагами, оборачивался
назад. Лицо его было чрезвычайно серьезным.

Выволокли корову, подцепили к трактору тележку. Разрубили тушу,
взгромоздили, матерясь от тяжести, на расстеленный брезент.

– Куда мясо везти? — спросил тракторист.

– В заготконтору… – выдавил из себя дядя Михай. Собирался сдать мясо
в колхоз, но побоялся встретить председателя. Стыдно, что
не уберег Милку… Сдал мясо, а деньги перечислил на колхозный
счет, квитанцию бережет до сих пор.

– Все гонял, гонял ее, Милку несчастную! — плакал он в голос. —
Гонял, лупцевал хворостиной, и только хуже сделал... Прости
меня, Милочка! Прости...

В тот день трактористы отрезали себе мяса, и дяде Михаю выбрали
хороший кусок – от ляжки. Завернули в рогожу: бери, хозяин!..

Принес мясо домой, а варить не стал, отдал многодетной семье.

Медаль

Последний раз дядюшка показался в редакции в мае, накануне дня
Победы. Пришел днем и без вина. А мы как раз спешно готовили
юбилейный номер. И вдруг я увидел его в коридоре, лишь по фигуре
определив, что это дядя Михай.

Он остановился и смотрит на меня как-то боком, будто курица
нахохлившаяся, хитро щурит глаза, прикрывая ладонью лацкан пиджака.
Я начал присматриваться — уж не бутылку ли хоронит он в
боковом кармане?

По круглой кочковатой физиономии его расплылась сама по себе
широчайшая улыбка. Правой свободной ладонью он стряхивал с костюма
налипшую паутинку. А брюки, чувствуется, отгладил старинным
чугунным утюгом с крышкой, который имелся у него в
хозяйстве. Под крышку в чрево утюга засыпают горячие древесные угли —
запах сгоревших сосновых щепок впитался в широкие,
залоснившиеся после глажения штаны, похожие в профиль на квадратные
куски фанеры.

На ногах полуботинки с круглыми тупыми носами, щедро намазанные
вонючим кремом, напиханным в трещины рассохшейся кожи. Серые
выцветшие шнурки блестели как смоляные, обвиснув от избытка
впитавшегося в них крема, и были похожи на обкапанные мазутом
цветы.

— Здравствуйте, дядя Миша! — я всем своим голосом выражал
неподдельное изумление.

Он мне ничего не ответил, но по лицу его скользнула довольная
улыбка, тут же погашенная внутренним усилием. Он задумчиво глядел
на стену, будто не замечая никого вокруг себя. Большая лысая
голова, окруженная остатком вспушившихся волос, была чуть
наклонена набок, отчего он был похож на первоклассника,
вызванного к доске и не знающего урока. Он слегка сгорбился,
словно всем своим видом просил прощения за внезапное появление
посреди рабочего дня.

Убедившись, что я с полным вниманием смотрю на него, дядя Михай
неожиданно выпрямился, вытянулся во фрунт, щелкнул каблуками и,
продолжая рассеянно глядеть вперед, медленно и с улыбкой
отнял ладонь от груди: вот оно, сверкнуло! И я увидел медаль.
Такие давали всем старикам, которые пережили войну в тылу.
Живого немца они не видели, зато знали, что он «прёть уперёд»,
и работали в колхозах за трудодни, не жалея ни сил, ни
здоровья.

Толстяк поспешным жестом поправил медаль, чтобы висела ровнее, и
опять опустил руки по швам. Ему всегда хотелось иметь медаль и
по праздникам прицеплять ее к костюму, чтобы выйти с ней на
люди.

Из кабинетов в темный коридорчик выходили сотрудники, придерживали
шаг, смотрели на круглого дядьку, закрывшего ладонями
пунцовое лицо.

— Я, ведь, товарищи, человека убил в своей жизни... — бормотал он
растерянно. — Но мне медаль вручили не за это. Она выдана мне
сегодня в сельсовете как гражданину, пережившему войну!

Из-под толстых подрагивающих пальцев, закрывающих глаза, вытекли две
мутные слезинки, проскочили по шишкам щек, капнули на
вспученный пыльный линолеум, застилающий пол. Третья, резко
сорвавшись, смочила кружочек медали, и она засверкала еще ярче,
освещая, будто маленькая лампочка, весь коридор.

В окошко было видно, как Сапрон машет метлой во дворе, подгребая
бумажный мусор. Через открытую форточку было слышно, как
звякают в прутиках метлы, выброшенные латунные матрицы. Но вот он
вдруг прекратил работу, словно почуял что-то, поставил метлу
к забору, заозирался, словно его опять окликали странные
голоса. Повернулся, зашел за угол, и вот уже на дощатой гулкой
террасе послышались грузные шаги.

Когда ветеран появился в коридорчике, дядя Михай уже стоял перед ним
со всем своим мокрым и счастливым лицом, словно хотел,
чтобы Сапрон увидел его именно такого — с медалью!

Бывший разведчик остановился и, приоткрыв рот, некоторое время тупо
смотрел на дядюшку. Затем выругался – длинно и заковыристо,
– разочарованно повернулся, побрел к выходу. Но у самой
двери вдруг остановился, обернулся и как-то странно хмыкнул.
Ушел, так ничего и не сказав.

Спустя минуту он уже снова махал метлой, чуть ли не до блеска
выметая дворовый асфальт.

Появился из своего кабинета редактор Бадиков с листком бумаги в
руке, оглядел с подозрением всех собравшихся и сказал, что если
мы тут собираемся насчет выпить, то нам следует поискать для
этого другое место.

Продолжение следует.