Проза

Продолжение

Начало

Поминки

Спустя две недели редактор, пользуясь отлучкой Сапрона, сдал Майку
на мясокомбинат: старая, дескать, кобыла, обуза для нашего,
пусть маленького, но вполне современного издательства. К тому
же, вы, окаянные, сделали ее натуральной алкоголичкой, и
даже в райкоме об этом знают, смеются при встречах:

«Ну, как там ваша кобылка? Опохмелилась нонеча или нет?».

Короче, райком выделил редакции новый «Уазик», чтобы не позорились
со своей кобылой. Старые начальники, которым Сапрон
перепахивал на Майке огороды, поушли на пенсию...

Сапрона редактор, после некоторого размышления, обещал не увольнять
– пусть остается рабочим по двору, а зимой будет истопником.

Узнав, что Майки больше нет, конюх так затосковал, что решил в
очередной раз «помереть». И объявил очередные «поминки» по самому
себе. Для таких случаев у него всегда был запас
свежевыгнанной самогонки. Пригласил соседей, меня с Левой, дядю Михая.

И снова, в который раз, мы пошли с Левой к Бадикову – отпрашиваться
на мероприятие, пытаясь внятно растолковать ему про «живых
мертвецов» и про «сердце на веревочке».

Но шеф не хотел вникать в бред больного человека:

– Просто вы, ребята, не прочь выпить по любому, даже самому
фантастическому поводу... – Бадиков пытался метать громы и молнии,
стучал по лакированному столу. – До каких пор вы будете
выставлять меня на посмешище с вашим Сапроном? От кобылы
избавился, а теперь я инфаркт через вас получу – вот и будет «сердце
на веревочке»...

Затем помягчел, и мы договорились, что Лева напишет в срочном
порядке передовицу, а я сдам подборку информаций из сельских
Советов – и до конца дня мы свободны. Разумеется, чтобы завтра на
работе – как штык!

Спустя пару часов мы уже сидели за столом, накрытым в Сапроновом
палисаднике под развесистой грушей. Дело двигалось к полудню,
но ветеран еще спал, потому что всю ночь гонял мертвецов. Нас
встретила и поднесла по стаканчику его жена – маленькая
крепкая старушка, любительница поговорить. Жаловалась, что
Сапрон попрятал все ножики, ломоть хлеба нечем отрезать. Он
временами совсем ненормальным становится, хоть его и лечит
доктор Василь Василич. Слава Богу, что хоть для всех
безвредный... Иной раз во сне так шустро лопочет на немецком языке,
будто фриц настоящий. Телевизор в хате цельными ночами не гаснет
– муж включает его для ободрения. Но даже и на экране видит
он физиономии мертвецов. Чудно смотреть – телевизор визжит,
хрипит голосами страшных певцов, Сапрон рычит, кот мяукает,
лезет со страху под печку.

Но больше всего старушку угнетал тот факт, что «старый пёс» решил
похоронить себя басурманским способом: заготовил в саду ворох
дров, установил на самом верху просмоленный факел, спички в
целлофан завернул. Не хочет, чтобы в земле черви его грызли,
собирается устремиться к небу чистым дымом.

Пришел дядя Михай, принес банку соленых грибов. Мы с Левой выложили
их на тарелку, сняли пробу. Грибы у него всегда вкусные,
особенно маслята, собранные на днях в ельнике. Грибы пахнут
укропом, лавровым листом, сдобрены перцем и подсолнечным
маслом.

Вышел Сапрон с припухшим сонным лицом, умылся пол рукомойником,
прибитым к стволу березы, вытерся чистым полотенцем.

Тут и соседи подошли, присели за стол, начали выпивать, закусывать.
Лева произнес речь о ветеране – хороший человек, мастер
животноводства, любит лошадей!

Сапрон кивал седой беспомощной головой. Вспомнил, видно, про Майку, вытер слезу.

Стол большой, без скатерти, чисто выскобленный. Закуска нехитрая, но
хорошая: лук зеленый, пучками разложенный, огурчики прямо с
грядки, блестят, водой обмытые, капельки на них подсыхают.
Чеснок молодой – миска с верхом, рядом сметана в глиняном
кувшинчике.

– Царство небесное Сапрону, ежели хочет считать себя покойником, а
мы еще поживем, коль жизня такая распрекрасная! – сказал дядя
Михай и пригубил свою стопку.

Старуха подала вареную курицу, дымящийся кусок свинины, котлеты,
холодец – она умела готовить просто и вкусно и, когда Сапрон
звал нас с Левой к себе в гости, мы никогда не отказывались.
На столе стоял кувшин с квасом, сдобренным мятой и чабрецом.

Соседи принесли батон свежей, только что с поезда, московской
колбасы, но ветеран отодвинул тарелку с нарезанными ломтиками от
себя подальше – колбаса странным образом напоминала ему о
Майке.

Самогонка же была особенно хороша. Сапрон сам гнал ее из свеклы –
двойной перегон, градусов шестьдесят, старуха иногда успевала
настоять ее на сушеных яблоках, грушах или шиповнике. А
Майка предпочитала самогонку с обыкновенным вишневым вареньем.
Только надо было разводить погуще, вроде сиропа...

Дядя Михай пододвинул к себе кувшин с квасом, сделал большой
ухлюпистый глоток и отник от банки с мутной каплей на круглом,
будто бы раздувшемся носу – чешуинки хмеля прилипли к небритой
щеке светлыми крапинками.

– Человечество надо провести через апокалипсис! – сказал Лева,
опрокидывая третью стопку. – Тогда оно малость образумится.

– Через чего провести? – испуганно взглянул на него дядюшка,
приоткрывая свой широчайший рот, набитый огородной зеленью.

– Через апокалипсис... – повторил Лева, налегая на куриную,
сочащуюся жиром ножку.

– Я ваших ученостев не понимаю! – вздохнул толстяк.– По мне жизня и
так хороша, была бы здоровья...

И снова прислонился к квасному кувшину.

Сапрон встал со стаканчиком в руке, произнес «поминальную» речь. Он
пришел в сорок шестом году победителем, надеясь построить
новую русскую жизнь. А как ее строить, если народ пухнет с
голоду, если землю пашут бабы, запряженные в плуг, а народ
живет в землянках, потому что хаты разрушены войной? Всё отдали
ради победы, только вши и слезы наши никому не
потребовались. И мертвецы, хитрые бестии, от самого Берлина за его спиной
шушукаются, насмехаются – поделом тебе, мужик сиволапый!
Ишь, герой нашелся – шагал по всем столицам Европы, сверкая
начищенным штыком своей старой, снятой с вооружения
винтовки... Не будет тебе счастья, солдат!

Сапрон так разволновался, что не смог выпить свою стопку –
подступил, как он сам выражался, «непроглот». Вместе с непроглотом
всегда приходила успокаивающая мысль – зачем есть и пить, если
столько людей на свете напрасно издырявлено?

Старуха, тоже пропустившая стопку, причитала тихим голосом, просила
Сапрона не ложиться в смоляной гроб и не сжигать себя, будто
нехристя, на позор всему поселку!

– Военный туман бредет по нашим огородам, губит огурцы... – бормотал
Сапрон, пытаясь проглотить ломтик огурца.

Дядя Михай, запьяневший от кваса, доставал из-за пазухи старинный
нательный крест, целовал его мокрыми губами. С крестом этим он
никогда не расставался, крест помогал переносить все
бесчисленные страхи, случавшиеся с дядей Михаем на день сто раз.

Подавив «непроглот» большим, наполненный до краев, граненым стаканом
самогонки, ветеран решил погодить помирать – авось найдется
и ему в остаточной жизни хоть какое-нибудь утешение. Вот
возьмет и купит в колхозе какую-нибудь выбракованную лошадку,
будет ее выхаживать…

Тут дядя Михай вдруг вспомнил о святом ручье, который снова
«открылся» в глубине леса. Лет десять назад народ, обнаружив
целебные свойства воды, шел туда со всего района, и даже из других
областей – с банками канистрами, флягами... Потом райком
нанял бульдозер, и ручей в срочном идеологическом порядке был
засыпан и прикатан дорожными катками. Зато теперь, в начале
перестройки, ручей никого не боится, и течет вольно, как ему
вздумается. Самое подходящее время, чтобы полечить Сапрона в
свободной воде.

В гостях у дядюшки

На следующий день, опохмелившись пивом, мы с Левой опять пошли к
редактору – снова отпрашиваться, и даже пару статей нашли,
чтобы откупиться от него. Дескать, надо срочно провести
мероприятие по исцелению Сапрона. Есть, оказывается, народное
средство – волшебный неиссякающий ручей.

Но Бадиков был не в духе – статьи наши он мгновенно забраковал, едва
взглянув на них, хотя мы приделали к старым материалам
новые заголовки. Услышав рассказ о «святом» ручье, Бадиков
горько рассмеялся – он бы мог еще принять наше вранье за чистую
монету, если бы мы хотели опохмелиться... Но запах пива и
нормальный внешний вид говорили о том, что с нами все в
порядке.

– Не надо, ребята, маяться дурью, я и так многое вам прощаю... И
вообще: вы думаете работать или нет? Или все свое рабочее время
вы будете нянчиться со стариками?

Но меня он, все-таки, отпустил, поручив написать лирический этюд о
природе, а Леву оставил в редакции – надо срочно готовить
разворот о соревновании доярок.

Лева, кажется, не очень огорчился. Он не любил шататься по лесам, а
в райцентре, в обеденный перерыв, он мог пропустить еще пару
кружек пива.

Я зашел сначала за Сапроном, затем мы пошли с ним к дяде Михаю.
Пришли на окраину поселка, постучали в окошко низкого домика,
стоящего у подножия высокой железнодорожной насыпи. Над
позеленевшей шиферной крышей торчала полуобвалившаяся кирпичная
труба, обнажившая сажевое нутро дымохода.

Навстречу вышел дядя Михай в шароварах из байки, обутый в
самодельные чуни, сшитые из брезента. Неровное, будто из глины
слепленное лицо, налилось определенной важностью. Он степенно
кивнул, пригласил в дом. Сам же, перед тем как переступить порог,
повернул лицо к востоку, перекрестился на легкие облака,
плывущие над лозинками. Залатанные шаровары отвисали на заду
широкой беспомощной жалостью. Лицо качалось над бурьяном
усадьбы, как розовый испуганный шар, кожа свисала со щек
крупными мастодончатыми складками, брыласто трепетала над
маленьким, всегда каким-то масляным, круглым, как теннисный мячик,
подбородком.

После крестного знамения, просияв шишковатым лицом, он шагнул через
трухлявый порог хаты.

Мы, пригнувшись, вошли следом. Ветеран тихо ворчал. Ему не хотелось
сидеть в помещении – к ручью так к ручью!

Изнутри дом казался еще более низким, чем снаружи. Кислый обжитой
запах дурманил голову. Провисший потолок, оклеенный цветными
вырезками из журналов, побеленная печка, разрисованная
аляповатыми цветами. Иконы висели на гвоздиках прямо по отвесу,
поперек покосившихся бревен и оттого казались ромбическими.

Скучный запах одинокого жилища в первую минуту кажется невыносимым.
Запах бедной хаты, всем своим видом выражающей равнодушие и
смирение перед современным богатым и хлопотливым миром. В
таком доме невозможны разговоры о каком-нибудь прогрессе и
прочих человеческих устремлениях.

Бывший разведчик терпеливо сидел на табурете, дышал глубоко и мощно,
вдыхая за один раз половину объема комнаты. На стене
умиротворенно шептал репродуктор, повествующий о последних
кавказских событиях. Репродуктор – картонный, черный, широкий, как
лопух, сохранился еще со времен войны.

Увидев мой взгляд, направленный на радио, дядя Михай со вздохом
вспомнил о голосе настоящей власти, звучавшей в прежние времена
мощными баритонами тогдашних дикторов.

Он застегивал пуговицы новой чистой рубахи и рассказывал о том, как
в детстве, возле порога этого домика, его нешуточно
принималась грызть свинья. Мать оставила младенца в низкой,
сплетенной из прутьев качалке, а сама ушла на минутку к соседям.
Мокрая свиная пасть сунулась в качалку, защемила пеленку,
рывками раскатала ее, задирая морду при каждом рывке к самому
поднебесному небу – толстяк жестами изобразил, как свинья
проделывала этот ловкий маневр. Затем, недолго думая, свинья
стала прикусываться к Михайкиным щечкам – до сих пор на
подбородке сохранились рваные белесые шрамики, а кончики ушей, если
приглядеться, похожи на дубовые фигурные листья.

Какой-то прохожий дал свинье увесистого пинка – так жизнь и обошлась
своим чередом.

– Наваливается судьба на человека и свински треплет его... – кивнул
крупной седой головой Сапрон и поправил кепку. Табурет под
ветераном угрожающе скрипел. – Ты, дядюшка, не рассказывай
тут разных нам страстей, я их достаточно и сам навидался –
веди скорее к ручью... Душно мне тут!

По комнате бродил желтый ободранный кот – вялый и понурый. Глаза его
влажно и болезненно блестели, пасть сонно приоткрылась. По
обломкам коричневых, подгнивших у основания клыков, мутными
висюльками стекала слюна. Кот подошел к хозяину, потерся о
шаровары, оставляя на них блеклые пушинки. Тряслась круглая
рыжая голова, вся в проплешинах и корках.

– Никак не издохня! – дядя Михай опустил пухлую ладонь, нашарил кота
и, не глядя на него, небрежно погладил, вроде как пожалел.
– Забираить она яво, собака потрясучая,
винтом по ребрам играя, а он, котик-то, к ей никак не хочет
идтить – знай себе пыхтить, подмякиваить, жрать прося... На
табе, милай, сальца!

И бросил на пол шматок бурого, размякшего от жары сала. Кот наклонил
растрепанную шарообразную голову, задергал лысыми ушами,
вяло вгрызся в сало – сначала с одного, затем с другого бока,
прикусываясь беззубо к пище.

– Прошлогодняя сала... – вздохнул дядя Михай, с горечью наблюдая за
своим любимцем. – Твердая, хряковина. Таперича цельный день
будет его суслявить, пышкать над им...

Кот поднял голову, внимательно, словно человек, оглядел всех нас по очереди.

Лесополоса

Вышли на улицу. Дядя Михай закрыл дверь на чопку, примкнул ее тугим,
потемневшим от старости замком с хрясткой дужкой. Повернул
ключ, клоня к замку красное, обгрызенное свиньей ухо,
удостоверяясь, что механизм тенькнул вполне исправно, дернул замок
ради проверки и раз, и другой. Ключ со шпагаточным
разбахромленным колечком спрятал в надежное место под порог.

Прошли переезд железной дороги, вышли на холм, откуда открывался
широкий обзор полей, вмещенных в квадраты лесных полос.

Старый солдат вспомнил, как он будучи мальчишкой-пионером сажал эти
тополя, поднявшиеся теперь в необхватный размер. Пешкодралом
от самого райцентра, строем, под хриплый квакучий горн, под
барабан, рассыпающий неумелую трескучую дробь. Вперед!
Марш-марш!– под взбадривающие окрики вожатых. Пыль взбивалась от
юных ног, как от грузовика. Шлеп-шлеп в растоптанных
самошитых тапочках. Щурились от солнца глаза, прятались в
ресницах, укрываясь в защитную тьму детского сознания. Улыбки
детворы отстранено кривились – на мероприятие ведут! Надо быть
бодрыми! На плечах, словно винтовки, лопаты и саженцы. Команды
физрука отчетливые, предвоенные. В каждом вскрике натужного
голоса готовность к неопределенным будущим испытаниям всего
народа. Песни приказывал петь, теперь уж и не вспомнить
какие, но все бодрые, отчаянные, от которых, при первом же
вскрике начального куплета, мурашки по коже бегут.

Пришли к огромному пустому полю, вот к этому самому,
распростершемуся на скате среднерусского холма и – марш бегом вперед! –
вдоль натянутого шнура по меже, по хрустким прошлогодним
травам, высохшим до проволочной звонкости и щекотливости.

«Сталинский план преобразования природы в твоих юных руках!» –
жидкий транспарантик на красном кумаче, прибитом к двум кольям,
воткнутым в землю.

Сапрон бежал тогдашними своими подростковыми ногами, держа в руках
тополек с обвислыми от жары корешками, похожими на коричневые
веревочки: примется ли? Принялся. Все принялись, вон какие,
до неба вымахали!

Пионервожатый тоже бежит, за ним девчонки с маленькими березками.
Развеваются платья, показывая не успевшие загореть белые
коленки; цепочка бегущих, словно муравьи, детей исчезает за
горизонтом. И там и сям они торопливо копают в строгом дыхании
дисциплины. Над жарким полем, вспоминал Сапрон, голая идея
стояла, будто горячая тень, от которой не убежать и не
спрятаться – всепроникающая, как нагнетаемый воздух. Идея вполне
серьезно отсвечивала свинцом и яркостью предвоенных легких
тучек.

Топ-топ! – по траве, как в приказном тяжелом сне. Горький запах
раздавленных желтых одуванчиков, а над ним – веселое дыхание
школьной массы, сыпучий грунт под лопатой, угольный блеск
полевого чернозема. Хрустят корешки трав, готовых потесниться
ради древесной стратегической растительности.

Вожатый украдкой поглядывает на оголяющиеся в наклонах ноги
старшеклассниц, мечтает о чем-то в духе идеи. Солнце, зараза, все
глаза выжрало!..

– Ее хоть и сейчас палкой с неба гони эту солнцу... – ворчал дядя
Михай, почесывая затылок, поросший старческим пухом. – Без
божьего повеления ни одна былинка не растет.

Сапрон только сейчас догадался, для чего были посажены эти деревья –
супротив танков растительные преграды возведены!

С холма открывался вид на полумертвые спящие колхозы. Едет вдалеке
крошечная председательская «Волга», купленная на деньги,
полученные под залог нового, еще не выросшего урожая.

«Схватимся!..»

Накануне войны, будучи призывником, Сапрон ездил в областной центр
для дополнительного освидетельствования врачом-психиатром:
годен парень к службе или нет? Врачи обстукали его резиновыми
молоточками, спросили разные вопросы, внимательно вгляделись
в широко открытые серые глаза и признали годным для военных
действий. Немножко вялый парень, зато вон сколько в плечах
развернутых костей! Богатырь растет! А психика в ходе муштры
освежится четким солдатским режимом.

Шагая из больницы на вокзал, к поезду, Сапрон невольно придержал шаг
возле узорных ворот танкового училища. Он и прежде слышал
от ребят на призывном пункте, что в областном городе готовят
немецких курсантов, потому как Сталин и Гитлер заключили меж
собой тихую дружбу.

Сапрон остановился и смотрел на немецких парней, чувствуя острую
дерзость момента. Ребята в ладной защитной форме с крепкими
стрижеными затылками, вроде нынешних омоновцев, только без
касок и форма не пятнистая. Тогда еще не было в моде этих,
похожих на трупные, пятен одежды. Улыбающиеся лица – простые и в
то же время загадочные, затаенные. Казалось, и эти ребята
тоже что-то чувствуют про скорую – вот-вот уже! – войну.
Некоторые беседовали через прутья забора с нашими девчатам,
которые лускали семечки и громко смеялись.

Глядел Сапрон на этих чужедальних парней, и вся Германия словно бы
возникала перед ним острыми крышами в блестящих настороженных
зрачках. Сила противостояния застыла на лице деревенского
паренька скорбной улыбкой. Под стареньким лоснящимся
пиджаком, надетым ради поездки в город, разгорелся непонятный огонь:

«Схватимся! – тяжело и азартно думалось ему поверх бухающего
приосевшего сердца. – Экие они ловкие, резкие! Посмотрим еще, чья
возьмет…».

Он тогда, как, впрочем, и сейчас, не понимал, отчего народ идет
против другого народа, но чувствовал, что сражаться придется ему
и таким же, как он, ребятам, набранным по всей честной
России. Голова его кружилась от кипения крови, ставшей за одну
минуту военной, изменившей вдруг свой состав. Внюхивался в
запахи чужого пота, словно неуклюжий непородистый щенок,
впервые почуявший охотничий азарт.

Но и те, курсанты, тоже заметили его. Они перестали играть и как-то
присмирели, приметив остановившегося угловатого паренька.
Те, которые пытались разговаривать с девушками, резко от них
отвернулись и подошли к сельскому парню, на которого уже
смотрела группа будущих танкистов – их разделяла лишь решетка
забора.

Ветеран признавался, что это был самый тяжелый момент в его жизни.
Он вдруг понял, что ему придется убивать этих парней. И те,
видимо, сообразили, кто остановился перед ними и смотрит на
них жалостливыми, яркими от слез глазами...

Дядя Михай слушал воспоминания бывшего фронтовика, усмехался:

– Ничего ты, Сапроха, в тот момент не думал, а жевал, небось,
пирожок с ливером да поглядывал на шалопутных девок, мечтая
ущупать их вперед немца!..

Ветеран отмахнулся от глупости рассуждений больного человека, ни
разу в жизни не стрелявшего из ружья, не говоря уже о том,
чтобы задушить человека собственными руками.

Сувенир

В доме Сапрона, на фигурной полочке, выпиленной лобзиком из фанеры в
незапамятные времена, лежал серый камень размером с кулак,
похожий на кусок скипевшегося шлака. Сапрон подобрал этот
сувенир в Берлине, возле стены сгоревшего дома, в которую
врезался и застрял подбитый самолет. Скипелись, сплавились в
огне металл и кирпич, пуговица мундира, белая кость летчика,
отполированная временем, похожая на извилистую прожилку
мрамора в колонне московского метро, искристый срез стального
осколка, коричневый полупрозрачный заборчик плексигласовой
расчески и странный, невесть откуда взявшийся, искусственный
фиолетовый глаз с яркой, будто светящейся, дырочкой, глядящей
неутомимо из окаменевшего хаоса войны.

Если повернуть предмет другим боком, можно различить обрывок
коричневой, побывавшей в огне бумаги с четким рисунком смолистого
латинского шрифта – непереводимое слово, прилепившееся к
фантастическому осколку страдания.

Толстяк от ходьбы пыхтел, широкий рот его болезненно искривился.

– Не по-военному дышишь! – сделал ему замечание Сапрон. И рассказал
нам о разнице приоткрытого рта солдата. – Дышать умеют все
существа, но солдат дышит на особый лад – в нем истинное
дыхание жизни, готовой в любой миг исчезнуть тотчас и навсегда.
Жизнь пульсирует в нем как родниковый ключ, питающий
глубокий омут.

Вот смотрите: спит солдат на привале, приоткрыл рот, словно ребенок.
Теперь он проснулся, идет в атаку, кричит, губы едва не
лопаются от натуги. А вот он раненый, стонет, рот приоткрылся
рыбьей щелью, из которой веревочкой извивается кровянистый
ручеек. Солдат пока еще жив, и рот его синеет глубокой
пропастью.

Умер – гримаса осталась на лице. Не поймешь – то ли напряжение на
нем запечатлелось, то ли размягчение. Вместо рта – пещерка
подземельная, словно в этом месте рассекли лицо лопатой.

– Неужели трудно пройти человеку мимо человека и никак не задеть
его? – сокрушался отчаянно дядя Михай, вытирая грязным носовым
платком потное лицо. – Ведь не государство стреляет и режет,
но конкретный убивец!

– Я чувствую слово «мир», – вздыхал ветеран, – оно, это слово, в
груди у меня гудит, но не понимается. Смотрю я, товарищи,
вокруг и вижу, что жизнь нынешняя будто бы выработала всю свою
прошлую силу, а новой еще не набралась. Жизни нечем жить – ей
ясность нужна. Она словно бы подошла к последней осмысленной
черте и хочет осторожно заглянуть за эту черту – что же там
нового?

И опять стал жаловаться на мертвецов, утверждающих, что они – его
друзья. Сапрон им не товарищ, и не позволит им набиваться на
дружбу. Они мечтают о власти, выдвигая кандидатов согласно
списочному составу ада, потому что негде больше находиться
мертвецам, кроме как в аду. Там, в аду, сломана всякая
разумность, есть лишь общее влечение к беде, масса безмолвной
мучительной материи, сохранившей лишь те остатки живого, которые
соответствуют личному уровню падшести. Взгляд остается, но в
нем нет ни капли от прежнего человека – там, в аду, давно
уже социализм, только мертвый, не призванный одерживать побед
и подчиняющийся хаотичной и необъяснимой власти.

– В аду тяжело! – объяснял Сапрон, сверкая широко раскрытыми
глазами. – Но и там существует несчастный страдающий человек,
ждущий часа своего неминуемого освобождения.

Окончание следует.