Проза

Окончание

Начало

Лес тоже лечит

Вскоре мы очутились в прохладе леса. Цвикали птицы. Из глубокого
оврага тянуло сладким запахом папоротника.

– Я войну пережил тоже плохо... – дядя Михай, с жалостью поглядывал
на великана, спотыкающегося в больших кирзовых сапогах. – У тебя,
Сапроша, сердца забоялася в убивстве, а моя и вовсе заехала в
мертвую точку, пискаить детским голосом.

Толстяк до сих пор боялся паровоза, который может выехать откуда
угодно, даже вот из этих зарослей. Шагал в войну по рельсам, прыгал,
как заяц, в разные стороны при малейшем шорохе.

Он горестно почесывал на ходу заросший щетиной подбородок, похожий
на круглый рыжий мячик. Брился дядюшка один раз в две недели,
но вовсе не из экономии лезвий, а из страха перед режущими предметами.

– Бритва – тоже хитрая, собака. Так в руке и дрогая, особливо
возле горла приставленная, чиркает опасным скребучим моментом…
Болезня, робяты, болезня всего... – бормотал он, спотыкаясь на
незаметных в траве кочках. – Рассыпчатость праха и святой назол!

«Назолом» дядюшка называл выброшенную из печки золу. Он, как и
Сапрон, мечтал о сожжении своего трупа после смерти, но никак
не мог решиться на такое кощунство, потому как считал себя православным
христианином и должен был покоиться в земле, заранее содрогаясь
при мысли о том, что его будут пожирать черви.

Шлепал пухлой ладонью по теплым, нагретым солнцем стволам деревьев.
С неосознанно горькой радостью и даже с гордостью дядя Михай признался,
что он с самого детства нечаянный скопец, и только вера помогает
ему выжить на этом свете. Лишь воображательный дымок вспыхивает
в голове при мыслях о женщинах как о них самих. Там, где у настоящего
мужика имеется нечто, у дяди Михая будто налитый пузырь газа,
который легче воздуха и тянет его воспарить вверх.

Зато едой всяческой полный человек совращается постоянно. Кушать
любит так сладко, что аж глаза прикрываются от едательного момента.
И к простой картошке в кожуре всегдашняя любовь имеется. Особливо,
ежели солью обсыпанная. Любовь, незавершенная в женщине, переходит
в облизыванье пищи, в нежность жевания, в старательный и хлюпающий
проглот.

Оскопился еще в детстве неожиданным способом – прыгнул с берега
в пруд и напырнулся на корягу. Так отчаянно и дико взвыл, что
все остальные ребятишки в один момент на берег повыскакивали,
кинулись врассыпную, решив, что на Михайку напала громадная змея
и пожирает его, кровавя воду.

С трудом выполз на глинистый крутой берег – все гузно в крови,
в слизи, сам весь илом, зеленой лягушачьей икрой облепленный.
Боль жгучая, будто в паху раскаленной кочергой ширяют и ворочают.
Брел домой враскорячку, а сердцу так больно было, словно его вперед
всех прочих органов проткнули.

Пришел сельский тогдашний фельдшер Николай Августович Келлер,
немец по происхождению, добрейший человек, любитель выпить и поговорить
с мужиками на разные темы. Николай Августович никогда не отказывал
в помощи, хоть посеред ночи его разбуди. Он промыл и аккуратно
зашил мальчику пузырящуюся мошонку. Но, видать, не научным таковским
макаром все веревочки, прилепленные к растущим любовям, перепутал,
перехлестнул в ненужных направлениях.

И теперь, когда дядя Михай мочится, он завсегда испытывает меж
пальцами и кожицей нечто невразумительное, мягко и податливо распространенное
во все стороны мира.

Женщины, тем не менее, снились ему довольно часто, возникая в
остаточном шевелении невозможного воспоминания. И вот напасть
– в греховных снах он ощущал себя не таким уж калекой, и сам тянулся
к невозможным женским ликам, помня нечто о себе и восторгаясь.
Та смуглая, эта белая, и каждая яркости необыкновенно дьявольской.

Откуда берется воображенье бесовское, ежели на самом деле для
этого у дяди Михая никаких веских причиндалов вовсе и нету?

Он признавался, что часто плачет, когда совсем один и на рассвете.
Любовь, конечно, фантазия, но она есть. Чевой-то в душе чуется,
и жалко всех людей, страсть как! Жжение «нетаковской» любви можно
сразу погасить, ежели выпить полмахотки холодной, из погреба,
простокваши.

Сапрон рассеянно слушал разглагольствования дядюшки, кивал
головой – бабы, штука сурьёзная! Они, если разобраться, похлеще
войны во всех масштабах! Баба перешибает самый чувствительный
момент человека – его ум и чувство.

Дядя Михай, разоткровенничавшись, вдруг взялся колотить ствол
березы пухлыми волосатыми кулаками:

– Снится мне она, гада всяческая, испохабленная до последней пилорамности,
но все равно очень милая, да еще такая, что всю жизню рядом с
ей бы скулил, никуды не уползал, – он упал, но быстро, как колобок,
вскочил на ноги. – И заглатывает она, ведьма бесовская, всего
меня с потрохами, склизким маневром вовлекает в невозможность...

Мы с ветераном взяли его под руки и повели дальше, потому что
дядя Михай так растерялся от своих рассказов, что малость заблудился,
бормоча о том, как хороша, как светла была земля до первого греха,
спотыкался о грузные корневища, выламывающиеся из почвы с молчаливой
вековой силой. «У прах сунишьси увесь, толькя и усяво!». Фразы
его исконно черноземного говора с растяжкой шелестели под плотными
кронами леса. Он с испугом вглядывался в затемненные тревожные
уголки природы, поглаживал свою кубастую грудь, обтянутую новой,
в складках, рубашкой, Правая рука его лезла за пазуху, нащупывала
там осклизлый крест, висящий вокруг шеи на замызганной бечевке.
И озирался вокруг, втягивая голову в шею, которой у
него почти и не было. В глазах его тлело воспоминание о невиданном
рае:

– Какия плоды явственныя рождалися!.. – всхлипывал дядюшка.

– Отваживай всякую дурь! Ты меня ведешь лечить или я тебя? – прикрикнул
на него Сапрон. – Живой народ, приговоренный к битве, лишних слов
не говорит. Смерть въедается в лицо солдата серыми земляными точками
– отметки, значит, заранее выставляет... Ты, дядя, молчи, не показывай
всем свою тихую чокнутость!

Лесная тьма сгустилась до синевы, тропинки почти неразличимы.
Давились под ногами, пырскали и хлюпали желтые грибы, похожие
на мячики. В народе их называют «пыхалками». От них распространялась
приторная сладость, от которой кружилась голова и поташнивало,
как после крепком выпивки.

Сапрон остановился, качнулся назад, словно его ударили в лицо,
приобнял одной рукой рябину, другой схватился за голову – свалилась
на траву его любимая выгоревшая кепка. Он пожаловался, что в голове
его опять «моментом что-то схрястнуло».

Теперь уже мы с дядюшкой взяли его под руки и повели вниз по склону,
заросшему папоротником. Дядя Михай крестился на ходу обрубками
пальцев – поездом во время войны отхватило. Задремал на путях
от размеренной ходьбы, услыхал шум, прыгнул в сторону, а рука-то
возьми и защемись чугунным колесом – в паровом шуме машины дядюшка
не расслышал тогда и собственного крика. Так и расплющились три
пальца, предназначенные для троеперстия, нескладчивые обрубки
сделались. Сквозь рев поезда, когда их колесом давило, дяде Михаю
послышалось, как они, пальчики-то родные, «запишшали будто человечишы».

По круглому лицу старика текли воспоминательные слезы боли. Пухлые
губы широчайшего рта обслюнявились и ныли внутренним младенческим
хныком. Три «божьих» коротких пальчика, а кровищи в тот зимний
морозный вечер хлынуло из них в три шуркающих до самой земли струи.
Боль и страх такие, что «аж в грудях заклекотало». Очухался возле
насыпи, по шею в сугробе. Последний вагон прогрохотал, и конвойный
с задней площадки что-то кричал, махал свернутым желтым флажком.

Дядя Михай встал, зачерпнул пригоршню снега, прижег
обрубки, тряпицей их хорошенько обмотал.

В те поенные строгие годы пуще всего боялся, что казенные люди
заметят травму его руки и специальным протоколом расследования
уточнят факт умышленного членовредительства.

Потому и к фельдшеру не обращался – лечился самодельной мазью.
И обошлось. В конторе, на виду начальства, дядя Михай появлялся
редко. По улице, мимо сельских домов, до самого лета ходил в брезентовых
рукавицах – вроде бы по железнодорожной необходимости, а на самом
деле скрывал свою болячку.

Сапрон удивлялся – как в тишине тыла зарождается дух ненависти?
Откуда берется? Вместо духа святого в человеке поселяется бунтарский
рев. Звезды дрожат и кривятся от человеческого намеренного взгляда
– изменение в мире происходит. Человек – это война внутри него
самого.

Дядя Михай сопел круглым носом – будто красная шишка, поросшая
верхними дополнительными шишками, вдыхал целебный запах хвои.

Волшебный ручей

Внизу, под кручей холма, завиднелся ручей. Блеск в нем был обыкновенный,
никакого святого сияния. Вода отдаленно булькала, набегая на гладкие
валуны барашками пены, сверкала на отмелях прозрачной серебристой
пленкой. Из размытого известнякового берега, из меловых плит,
похожих на срез вафельного торта, выдвигался коричневый череп
доисторического животного, ощерившего зубастую пасть.

Бывший разведчик поначалу не заметил останков чудовища, но вдруг,
наткнувшись на него, шарахнулся в сторону, едва не повалил нас
с дядюшкой.

– Не бойся, не укуся... – успокаивал его толстяк.

Я подошел к большому, словно тракторное колесо, черепу, потрогал
желтые, отполированные ветром и влагой зубы, каждый из которых
был размером с кинжал.

– С кем драться? – спрашивал Сапрон, поводя по сторонам мутными
больными глазами. – С чем таким немыслимым? Почему я всегда чую
плохое?

Дядюшка присел возле черепа, начал снимать рубаху.

– И ты раздевайся! – окликнул он Сапрона.

Голос у дядюшки был негромкий, чуточку колдовской. Возле целебной
воды толстяк чувствовал себя намного увереннее. Прикоснулся обрубками
пальцев к черепу чудовища, сказал, что и оно, небось, тоже мечтает
отживеть – ишь, как тянется мордой к воде!..

Сапрон подозрительно прищурился, подошел к скелету, уперся в него,
отодвинул челюсть дальше от ручья. Тяжелые кости, словно мебель,
с хрустом и визгом двигались по гальке.

– Окунайтеся в святую водичку! – приглашал-торопил дядя Михай.
И сам весь волновался, раздевшись до грязных, бурого оттенка кальсон.
– Вода – это жизня! А лучше жизни на свете пока еще ничего не
придумано!

Мелкими шажками входил он в воду, поеживался, почесывал на груди
седые волосы, в пуховине которых путался старинный крест, торчавший
из них словно осколок взорвавшейся жизни. Волнительный момент!
Перед тем, как окунуться, толстяк поправил крест, разгладил спутавшуюся
сальную бечевку, приобретшую местами угольный цвет. Вода с журчаньем
омывала пухлые ступни его ног, к щиколотке прилипла полоска свежей
пузырчатой тины. Влажная прохлада высинила бледную, тронутую мурашками
кожу, и все неуклюжее тело дяди Михая казалось слепленным из кусков
сырого теста. Венчик спутанных перхотных волос вздувался над бледной
лысиной порывами теплого, стремящегося к воде, ветра.

Я разделся, забрел в глубокое место ручья, сел на донный песок,
где вода обмывала меня по грудь и катилась дальше внушительным
маслянистым потоком, дохлестывая иногда гребнями до подбородка
и норовя своей влажной преснотой забраться в рот. Течение медленно
тащило меня вниз по шевелящимся камешкам дна.

Сапрон сел на траву, принялся стаскивать пыльный сапог. При этом
он озирался но сторонам, словно ожидал внезапного нападения. Снял
сапоги, сдернул с ног портянки из мешковины, повесил их на куст
татарника. Портянки полоскались на ветру, словно два серых пятнистых
флага. Медленно встал, выпрямился во весь рост. Запах грубого
пота пролетел над поляной и погас в прибрежных кустах. Шевельнулись
узловатые корни мышц, обтянутые бледной кожей, вспыхнули на свету
фиолетовые узоры шрамов, заблестели глянцевые ямки ран, застывших
наподобие лунных кратеров, розовели шишки над осколками снарядов,
вросших в терпеливое солдатское мясо.

Водяные струи потока мягко кувыркали меня с боку на бок, принося
таким образом непонятное облегчение. Руки и ноги, болтавшиеся
в воде, отмякли, блаженно обессилели.

Послышался шум и плеск – Сапрон, разбежавшись с берега, плюхнул
в ручей, едва не перегородив его пополам. Пенящаяся вода вытеснялась
ручейками на берег, плеснула к морде чудовища, которое, как мне
показалось, дернулось навстречу целебной влаге, но так и осталось
неподвижным в своей миллионнолетней желтизне.

Сапрон улегся животом на песчаное дно, блаженно фыркал. Волны
плескали на его спину, на бугристые шрамы.

– Не вижу их! – произнес он негромким удивленным голосом.

Дядюшка смотрел на него из воды, погрузившись в нее по шею, и
радостно пучил глаза, похожий на большую добрую жабу, растянувшую
в улыбке широчайший рот.

Бывший солдат встал над водой во весь свой богатырский рост, глядел
задумчиво на искрящийся поток, мотал очумело головой, словно хотел
забыть страшный сон. Выбрел на берег, повалился грудью на траву
и начал хватать ртом близко растущие ягоды – такая привычка осталась
у него с тех времен, когда был фронтовым разведчиком.

Я вышел вслед за ним из воды, обсох немного, оделся. Вода действительно
оказалась целебной – после купания совсем не хотелось выпить.

Сапрон поднял обеими руками большой камень, поднял
его и с первого же удара расколол череп доисторического ящера
на мелкие кусочки. Засвистели на ветру раздробившиеся кости. Осколки
чудовища первозданной меловой белизной осыпались к его ногам.

Дядя Михай тоже вылез на берег, зашел за куст, выжал мокрые кальсоны.

Мы все оделись, как вдруг наш великан ни с того ни с сего заплакал
в голос, словно большой ребенок. Дядя Михай объяснил мне, что
это слезы выздоровления.

Ветеран, будто пьяный, прислонился к стволу сосны, корни
которой свешивались с откоса до самой глины, впивались,
словно щупальца, меж камнями, стремясь дотянуться до приглушенного
хода подземных толп.

– Я-то от них ослобонился... – старый фронтовик развозил по лицу
слезы большой, как лопата, ладонью. – Но сами-то они продолжают
мучаться своим прежним мертвым бессмертием!

Мы с дядей Михаем осторожно взяли его под руки, повели вверх по
тропинке. Наш богатырь бормотал под нос ругательства, с трудом
переставлял ноги в кирзовых сапогах, гумкающих по отросткам корневищ,
по мелким камешкам. Он остановился, запрокинул лицо к небу, взмахнул
кулаком:

– Родина, слышишь меня? Я опять твой, чтобы ты ни захотела со
мной изделать... Ты – чистая, как зеркало, а в нем я вижу себя,
который и есть настоящий твой сын!

Эхо меловых скал отозвалось и погасло. Черный ворон, очнувшись
от дремоты, взлетел с вершины подрагивающей сосны, сделал плавный
круг над земляничной поляной.

с. Красное Липецкой обл.