Проза

Размножение чудес

cельская феерия

журнальный вариант

Начало

Окончание

Отчаев-физик

Однажды учитель, забыв писать на доске «буки» для сельских
ребятишек, повел детей в свою каморку, помещавшуюся возле дворницкой,
и показал лабораторию – грубый деревянный стол, уставленный
колбами и ретортами. Затем Отчаев торжественно
провозгласил, что изобрел новую элементарную частицу – «гневон». В нем,
дескать, сила эфира. И рассказал детям, ковырявшим от
любопытства в носу о том, что эфир имеет не только физические, но
и духовные свойства. На возмущениях эфира основаны революции
и прочие вихревые идеи.

Посреди стола кипела на огне светящаяся колба, в которой искорками
летали новые элементы – «революцион», «ненавистон»,
«завистон».

Эфир в те годы был возмущен и говорил странным нечеловеческим
голосом, звучавшим через медную трубку, возле которой помещалась
вибрирующая намагниченная струна.

Голос предсказывал поражение горделивой человеческой мечте. Метался
по комнате яркий луч, искривленный под воздействием эфирного
«ветра».

Тут-то Павлик и ухватил за хвост этот самый «ветер».

– Брось хвост, а то революция пойдет неправильным путем, –
воскликнул Отчаев.

Отпустил Павлушка прохладный хвост электрического существа, в
ладонях искрами защелкало, но пошла ли от этого правильней
революция, трудно сказать. Что было, то и случилось, теперь не
вернешь…

Гельтруда Стоячая

Мы уже упоминали эту известную писательницу, сочинившую двадцать три
тома «Отчаянианы». Такие некогда популярные книги: «Во
глубине духа», «Образ Прометея», и т. д. До сих пор на полках
библиотек можно увидеть эти толстые тома с золочеными
корешками.

Пал Иваныч терпеть не мог Гельтруду за высокомерие. Получив ряд
государственных премий, она возомнила себя лучшей писательницей
страны и мира. От положительных рецензий ум ее стронулся с
места, и она всюду стала хвалить самою себя. Появилось еще
дополнительное собрание сочинений в пяти томах – о том, как
она, Гельтруда, собирала материал для Отчаянианы», как быстро,
легко и вдохновенно исторгла она из своего сердца великую
эпопею!

Образ Тужилова, по мнению Пал Иваныча, Гельтруда совершенно
извратила, показав его глупым ничтожным оппонентом Отчаева, хотя на
самом деле они никогда не были врагами. Пути их разошлись
гораздо позже.

Вот как на страницах книги Отчаев взывает к мужикам:

«Посмотрите, как вы живете! Взгляните на моего пьющего отца-попа!..».

Мужики ничего не отвечали юному революционеру. Хотя бы искринка
мелькнула в усталых глазах. А все потому, что ни один из
крестьян не захотел вступать в партию, созданную Отчаевым.

Даже ребенком он не любил бывать в церкви, где его отец, священник,
читал проповеди. В своих трудах Отчаев избегал слова «бог»
или писал его с маленькой буквы.

В мозгах у него гнилая горошина завелась – опухоль разрасталась,
мучила, словно антиидея. От нее он и умер.

Удивительные «записки»

Настольной книгой Николая Афанасьевича Тужилова были «Записки
охотника». Сам он тоже был способен к «романтическим ощущением» и
ежедневно писал по стихотворению.

Когда он говорил о народе, ладонь его лежала на книге Тургенева, как
на Библии.

Отчуждение

Одна из причин революции – попытка сотен тысяч Тужиловых сохранить
чистоту и непрерывность дворянской крови. Однако молодого
барина манили свежие соки юных крестьянских дев. В этом
«смешении кровей» некоторые также видели скрытую причину революции.

И все же поколения бар вырождались, несмотря на разнообразные
подмесы «народной» крови.

Кровь перемешана, лица отчужденно-дикие, областные наречия
смешиваются в единый говор.

Маленький Тужилов боялся темноты, однако и в глубины неба смотреть
тоже было страшно. Досаднее всего было то, что барин Тужилов
так и не нашел ответа на главный вопрос – отчего русские
люди ненавидят друг друга?

Голос призрака

«Хорошо быть нематериальным! – думает Тужилов. – Отпадает
необходимость в пище. А ведь когда-то я любил вкусно поесть, выписал
из Франции повара. Повар готовил пищу с таким непонятным
вкусом и запахом, что я поначалу брезговал ее есть. Потом мне
растолковали, что это модно и хорошо».

Гости, все как один, восхищались стряпней француза.

Зато всем дворовым нравилось мороженое. Особенно Павлику. И даже
теперь, находясь в преклонном возрасте, с каждой пенсии Пал
Иваныч покупает себе порцию в киоске.

Министерство

В 50-е годы Пал Иваныч ездил в Москву, в министерство сельского
хозяйства – доставать балки и плиты для строительства местной
ГЭС. Там увидел маленького сухонького человечка, и узнал его –
бывший барин Тужилов, служивший здесь не очень крупным
чиновником. В обычном советском костюме, начищенных туфельках,
шустрый такой.

При виде бывшего барина Пал Иваныч почему-то оробел и забыл, чего
надо просить. Но тот сам его разговорил, пригласил к чаю, и
вскоре они опять были друзьями, как в детстве, когда молодой
барин угощал дворового мальчика мороженым из ледника.

Поговорили, тепло распрощались. Вскоре на берег Красивой Мечи
прибыли нужные балки и стройматериалы. А то время Пал Иваныч был
одним из руководителей строительства Колхозной ГЭС.

– Я застал последнюю улыбку дряхлого крепостничества... – говорит со
вздохом Пал Иваныч.

Бадиков

«Всякая воспитательная работа бессмысленна ввиду последующей
безрезультативности…» – записывает в тетрадку Пал Иваныч,
дикарь-революционер. Огрызком химического послюнявленного карандаша,
как на гражданской войне, которая до сих пор велась у него в
сердце. Самоучка по всем вопросам, ну и что ж?..

Комары в хате зундят – «контра летучая»! В старческой груди опять
кольнуло. Ах, чтоб твою старость мать! Раскрыл для пущего
восприятия мира «Капитал» – огромная важнецкая книга, всегда
существовавшая в хате. В течение жизни старик пытается прочесть
ее и никак не одолеет – толста, собака!

Потянулся хрусткой рукой, словно бы сколоченной из двух жердей –
скрипучий гвоздь в локте, – открыл окно, впуская под низкий
потолок аромат сена – ведь до сих пор безыдейная сельская жизнь
идет своим чередом. Никакие крепостные права, революции,
пятилетки и перестройки, никакой «капитализьм с тупым рыбьим
лицом» не могут изменить череду дней, наполненных мычанием
коров и криками деревенских баб.

Вспоминает Пал Иваныч юность, «непринципиальные» прогулки с девками.
В роще трава до сих пор мягкая, когда-то в ней росли дубы в
два обхвата, но в 17-м их спилила мужицкая анархия, пеньки
остались по забытым опушкам. На этих пеньках, как на столах,
обедают теперь уже частные косари. Зато комары, подлецы, не
стареют, кусают также больно, как и давние времена, когда
Павлик выводил девчат за гумна… Ветеран, ойкнув от комариного
укуса, схватил обеими руками «Капитал», запустил в
насекомых – вот вам научный ответ!

Комары дисциплинированно расступились, теоретический снаряд
грохнулся на пол.

В палисаднике нервные шаги – опять бывший колхозный парторг Бадиков,
свихнувшийся на почве отсутствия партсобраний. Сейчас снова
будет хныкать, жаловаться, совать под нос резолюции и
повестки дня. Себе что-то про Кавказ и нефть лопочет. Кумекает,
партийная душа! Бадиков ходит по домам, как юродивый,
полушепотом разговаривает. Ни к чему не призывает, разъясняет свои
откровенные глупости. Не заметил, бедняга, смену
общественного строя, и превратился в никуда не годного человека!
Приглашали его кассиром в церковную общину, отказался – разучился
считать копеечки, потому как сердце возмущено миллиардными
доходами олигархов.

Семенит с красной папочкой под мышкой, раздает анкеты, написанные на
листках в клетку, рассылает статьи в газеты.

В окно сунулась взъерошенная голова, глупо улыбнулась.

– Дедушка, дедушка… – верещит, вроде насекомого. Отчужденный,
застрявший в прошлом голос. – Взносики надо заплатить. Вы, Пал
Иваныч, бывший коммунист, член бюро райкома, в президиумах
сидели, из графинчика воду пили…

– Иди отсюда! – ветеран швырнул в него алюминиевой тарелкой с
остатками пшенной каши. Кислое молоко плеснуло по драным обоям.

Бадиков спрятался за куст крыжовника, всхлипнул. Затем вскочил,
ойкнул, стукнувшись лбом о березу, и тут же потребовал с нее
взносы – три процента с отметкой в партбилете.

Пал Иваныч разъяснил, что береза, как и любой дуб, не может быть
членом партии.

– Отойди, Бадиков, не маячь идеологическим призраком. Миру требуется
стальная плоть, а не партийная плесень.

– Почему идея умерла? – горюет Бадиков. – Какая сущность осталось в
документах и постановлениях?

– Зачем спрашиваешь, если не можешь формулировать? Прочь,
представитель истуканов, то сейчас костылем огрею!

Бадиков вспомнил райком 50-х, коновязь, председатели сами
привязывали своих лошадей. Терпко пахло конским навозом, всей
тогдашней крестьянской мощью КПСС. Начальники сплошь в военного
образца картузах, френчах, галифе, начищенных хромовых сапогах.
Шустрые инструкторы в парусиновых туфлях.… Замолчал,
испуганно заозирался.

– Не бойся, – ободрил его Пал Иваныч. – Говори, что на уме, которого
у тебя давно нет.

– Взносы! – воскликнул бывший парторг. – Всего три процента!

– Возьми взносы с дуба! – советовал старик.

Бадиков ушел, но быстро вернулся: дуб разговаривать не хочет на
партийные темы, от жары листья завяли. Атеист деревянный,
беспартийный, пересыхающий в результате своего неверия на корню.

– Молчи, если не умеешь формулировать! – серчал старик. – Самогонки
тяпнешь?

– Спасибо, не пью, – мягко ответил Бадиков.

– Как хочешь. Зато про тебя не скажут – «ум пропил». Одно только ты
правильно делаешь: называешь всех на «ты», настоящий
партийный человек!..

Старик выпил сам. Опять хорошо сделалось. Идеология в мозгах слегка
задымилась. Запад, где садилось жаркое солнце, покрылся
«пеленой демократии». Ну и пусть. Там всегда как-то мутно и по
серьезному тоскливо. Даже глядеть нет смысла, лучше еще
стопку оприходовать.

Бродит в палисаднике Бадиков – прозрачный от своей идейности.
Потерял ум, чтобы жить спокойно.

– Скажи, Бадиков, почему мне Маркс в голову не лезет? – старик
нагнулся, кряхтя, поднял увесистый фолиант, заложил страницу
алюминиевой гнутой ложкой.

Бадиков плачет: в розовых облаках пугающая западная вольность. Когда
она закончится? Почему солнце теперь встает с запада?

«Капитал» снова восстановлен на полке этажерки. Громадная непонятная
книга про всеобщую свободу от рабства.

– Ступай, Бадиков, домой! Сгинь, уставная душа!.. В царские времена
быть бы тебе писарем, уездным Акакием Акакиевичем. Советская
же власть подняла тебя, дурака, до уровня парторга! Ты
командовал сотнями людей, тебя возили, как чучело, на
персональном «козле». Не понимает, балбес, что любить надо не партию,
а Родину.

Над хатой ветерана развевается выгоревший до серости красный флаг.

Бадиков уходит, а старик от нечего делать включает ламповый
телевизор, ревущий словно трактор. На тусклом экране заседание:
солидные люди в пиджаках и галстуках, делают вид, что слушают
докладчика, зевают, закрываясь газетами, тычут пальцами в
кнопки голосования. Поливают друг друга разными словами, иногда
дерутся. Пал Иваныч не понимает слова «коррупция» и с досады
выключает лживый аппарат.

Ревизия

Наутро, позавтракав остатками пшенной каши, Пал Иваныч опять взялся
читать «Капитал». И снова с первых же страниц ничего не
понял, хоть плачь!

Кто-то постучал в расхлябанную дверь.

– Открыто! – осерчал ветеран, живший принципиально бедно, замка на
дверях никогда не держал, на крючок изнутри не запирался.
Любой бродячий элемент имел право заходить сюда в любое время
суток. Ночевать можно было на топчане, смастеренном из
фруктовых ящиков и закиданных сверху тряпьем, а также на кособокой
растрескавшейся русской печке. – Что за анархия ломится?

Ветеран в данный момент лежал на «фруктовом» топчане с книгой в
руках. На тощей гимнастерочной груди, в такт дыханию, вздымался
и опускался увесистый «Капитал» – библия нищего человека.
Завидев вошедшего, Пал Иваныч в изумлении привстал. Увесистый
фолиант грохнулся на пол с грохотом пенька.

Старик спустил на пол босые ноги. Доски от долгого немытия покрылись
земляными шишками. Но и на фоне грязи растопыренные
мосластые ступни Пал Иваныча не очень-то выделялись белизной.

На пороге стояло странное существо, одетое в потрепанный джинсовый
костюмчик – униформа «растерянного» поколения начала
перестройки. Лица у гостя почитай и нету: нечто студнеобразное,
серое, вместо рта поперечная щель. Нос будто из теста вылеплен,
свинорыло задрано вверх, крохотные нюхательные отверстия
испускают дымок. Зато глаза родничками бьют, искрятся в
прищуре. А у кого еще огонь в глазах бывает, как не у сатаны?

– Чего поглядываешь этак? – Пал Иваныч погрозил гостю корявым пальцем.

– К а к смотрю? – прошипело непонятное существо.

– Да вот этак… буравчато? Глядеть надо, товарищ, не наискось, а прямо.

На монетовидном лице гостя возникла кратчайшая улыбочка и деловито погасла.

– Вот тут надо вам подписать!.. – незнакомец полез за пазуху, вынул
вчетверо сложенный лист.

– Что это?

– Договор на покупку определенного количества света солнца.

– Какое еще солнце? Оно и так сожрало всех сверхплановым огнем! Вон,
какое лето жаркое!

И все же человечек настырно подсовывал размытый текст на засаленной
бумаге: дескать, фирма надежная, не обманет.

Из путаных объяснений до старика дошло, что этот тип является
представителем фирмы, которая собирается строить в космосе большой
щит с регулируемым отверстием, благодаря чему свет на
планету Земля будет выдаваться платными порциями. Пленка
металлическая, вроде сетки, для каждого гражданина выделено световое
окошко. Хочешь солнца – плати! Денег нет – сиди в темноте!

Пал Иваныч с подозрением разглядывал через увеличительное стекло
печать – жирное фиолетовое пятно внизу листа, на котором нельзя
разобрать название фирмы, затем в гневе швырнул документ на
пол и начал топтать его ногами.

– Ты случайно не сын парторга Бадикова? – воскликнул он в ходе топтания.

– Незаконнорожденный, – признался незнакомец. – Молодой Бадиков
согрешил и родил меня всей своей системой…

Пал Иваныч схватил свой любимый «Капитал», замахнулся. Незнакомец
отступил к двери.

– Положите книжечку на место… – попросил он. – Вряд ли она теперь
вам годится.

– Чего тебе надо, человек без лица?

Подозрительный тип не ответил, подобрал с пола договор, одернул
куцый пиджачок. Парафиновые шишки лба хранили загадочную
сущность.

Старик думал: новые люди будут слепливаться, вроде этого хрена, из
специальных кусков, заменяемых по мере изнашивания.

– Зачем ты появился в задумчивый утренний момент? – вздохнул бывший
революционер. Мелькнула мысль – написать статью для районной
газеты под названием: «Кретинология, или смысл современной
личности».

Хотел добавить еще нечто едкое, сообразное моменту, но незнакомец,
словно нечистая сила, растаял в воздухе.

Старик водрузил на голову картуз с высоким военным верхом, вышел на
улицу. Ветеран решил осмотреть холмы на предмет обнаружения
остатков социализма. В тощей груди клекотал лозунг: долой
«капитализьм» с тупым рыбьим лицом! Чудище разинуло пасть,
готовясь проглотить бывшие колхозные поля, бесхозно зарастающие
бурьяном…

Бадиков увязался за стариком, держа под мышкой сою красную папку с
документами.

Вновь поднималась жара, просторы охватились мутным колеблющимся
воздухом. Деревья смотрели грустно, как немые. На листве и
ветках лежал слой пыли, дорога припахивала остатками навоза.

Бывший парторг брел за стариком в полусогнутой позе, принюхиваясь к
непонятному миру, не вместившемуся в рамки важных решений и
постановлений.

Бешенство

Такой уж он «вечный инспектор», этот Пал Иваныч. Разомлевший от жары
Бадиков бормочет на ходу нос устаревшие официальности, и не
отстает от неутомимого революционера, опирающегося при
ходьбе на костыль.

Вот какое-то село. В обеденное время на ферме ни души. Коровник
забит до отказа – голов двести, не меньше.

– Почему коровы здесь, а не на пастбище? – С гневом воскликнул старик.

Животные стояли в раскорячку, понурив морды до бетонного пола. Из
трубы журчала вода, коровы осоловело смотрели на змеящийся
ручеек.

Подошел однорукий скотник, «козью ножку» словно фокусник крутит,
махорку в нее засыпает, зажав самокрутку меж колен: вы, ребята
коровенок-то не трогайте – они бешеные!

Старик рассердился: ты, почему пьяный, и мер никаких не принимаешь?
Кто заразил коров оппортунистической болезнью?

– Лиса, сволочь, искусала... Пришел как-то поутру сенца телятам
задать, а рыжая тут как тут, с лету на меня кинулась. Я, хоть и
с одной рукой, но я вилы в руке держал и оборонился – к полу
гаду заразную так и пригвоздякал. А то бы она и меня
покусала…

– Буду ходатайствовать о твоем премировании, только на работе не
пей, – диалектическим способом похвалил скотника Пал Иваныч.

Пришли доярки, за животы держатся – уколы от бешенства им делают.
Лица потемнели от горя – молодых коров жалко. Все породистые,
на стороне в прошлом году куплены.

Скотники от лечения уклоняются: мы, дескать, самогонку пьем, зараза
к заразе не пристанет.

– Безобразие! – воскликнул старый ревизор. – Это не только факт
разгильдяйства, но и пример всеобщего разрушения
животноводства...

Бадиков побледнел от страха – потеря Мечты о коммунизме сменилась
всеобщим безумием, в том числе и среди представителей домашней
фауны. Бывший парторг хотел заплакать, но не смог, по
протоколу не полагалось лить слезы во время посещения
сельскохозяйственных помещений.

Подъехал, рыча мотором, колесный трактор, облепленный грязью, словно
тоже заболел. Пятнистая кабина с вмятинами делала его
похожим на ящерицу. Трактор сдал задним ходом в ворота,
механизатор выглянул из кабины, крикнул однорукому: цепляй, мать
твою!..

Скотник единственной рукой поднимает крюк, тащит трос в глубину
помещения. Трактор движется рывками.

Дымя цигаркой, инвалид наклоняется над дохлой коровой со вспученным
белым животом, обматывает тросом ее задние ноги.

Старик вздыхает: прощай корова, дитя коллективизма! Теперь понятно,
почему тонут подлодки, горят телебашни, падают самолеты –
всюду одинаковая болезнь!..

– Давай! – крикнул инвалид трактористу, взмахнул дымящей цигаркой.
Трактор взревел мотором, поволок тушу под бугор.

Доярки нашептывали Пал Иванычу местные тайны: половину солярки,
купленной для сжигания дохлых коров, мужики пропили. Обкладывают
туши соломой, выламывают доски из телятника и поджигают.
Полусгоревших коров кое-как забрасывают глиной с откосов. Мясо
разлагается – вонь на весь овраг, а там родники, ручей в
речку бежит...

– Запиши факты! – приказал Пал Иваныч Бадикову.

Бывший парторг достал авторучку с засохшим стержнем, нарисовал
какие-то закорючки на полях протокола десятилетней давности –
другой бумаги у него не было.

Цветочная философия

– Человека вокруг меня нет, одни растения… – вздохнул революционный
старик. – Ты, Бадиков, какие цветы предпочитаешь?

– Ромашки, – машинально ответил парторг.

– А почему?

– Лесные ромашки создают математический комфорт для думательной
системы оргработников, – разъяснил Бадиков. – Накроешь, бывало,
скатерть для ответственных товарищей на поляне и, – вот они
ряжом! – белые красавицы, манят запахом, мягкостью
стебельков. Сидим, бывало, на траве, на соответствующих ковриках,
обмениваемся мнениями возле природного букета. Тогда в моей
партийной душе еще бродили частицы лирики: можно было сорвать
цветы, привезти их домой, поставить в вазу с водой.…
Несколько раз я гадал на ромашках, однако факт загаданного не
сбывался.

– А я предпочитаю фиалки! – сказал старик. – Ведь я, товарищ
Бадиков, не только революционер, но и, как ты выражаешься, лирик…
Замечательные полевые цветы – колокольчик и фиалка! Как брат
и сестра, смотрят они друг на друга. В их облике много
человеческого. В фиалке столько оттенков, что она заменит портрет
человеческой красавицы. Шевеление трав создает ощущение
моря и глубины дня. Цветы сообщают моей революционной душе
чувство всеобщего мира, ощущение завершенности окружающей жизни.
Колокольчик с фиалкой – дикие дети лета. Философия цветов
проста – благоухать в определенные природой сроки. Но
почему-то цветочная судьба волнует даже идеологически неугомонную
личность. У человека тоже бывает пыльцовое время – юность!
Цветы, как дети, – от радости смеются, в горе закрывают лицо
ладонями.

Запах картошки

В дореволюционные времена это разлапистое здание из красного кирпича
называлось домом барина Тужилова. Теперь здесь
располагается общежитие для наемных рабочих и студентов, приезжающих на
уборку картофеля. Днем в доме прохладно, ночью тепло.
Дощатая перегородка делит помещение на женскую и мужскую половины.

Трижды в день мимо общежития прогоняют уцелевшее колхозное стадо. За
ними поспешают старый пастух и подпасок – коренастый,
обезьяньего вида парень в драном пиджаке и хлобыстающих резиновых
сапогах. Подпасок по прозвищу Джон, завидев девушек,
собирающих картошку, ковыляет к ним с широчайшей улыбкой на
плоском жабьем лице, просит гостинца. Те шарахаются от страшного
парня: да пошел ты!..

«Ламаная» фигура, покачивается, дырявые сапоги тонут в земле.
Грязная ладонь с короткими пальцами растопырена в ожидании
подачки. На правой кисти обрубок указательного пальца, похожий на
гусеницу. В 93 году, в октябре, Джон нечаянно попал в Москву,
и шальная пуля отстрелила палец.

Идиот таращится на круглые девичьи ноги, зады, обтянутые спортивными
брюками. Лица улыбаются на фоне распаханного поля. Нос
дурака собачьим способом чует запахи ботвы, свежей земли,
женского сладкого пота. От всех запахов дурака пробирает озноб.

Пастух Сапрон остановился со студентами, закурил ихнюю душистую
сигарету, рассказывает про войну. В этой балке шел бой. До сих
пор снаряды в земле находят. Танки в дыму, в пыли, словно
чудовища. Трава выше человеческого роста – на крови
взопревает!.. Ветеран жалуется: его преследуют призраки, убитые им
враги. Разговаривают на всяческих понятных языках, не дают
спать…

Пастух поправляет выгоревшую на солнце кепку, смотрит вдаль: коровы,
почуяв ослабление надзора, разбредаются. Шерсть животных
лоснится под солнцем. Пастух громко гейкает, щелкает для
острастки кнутом. Передние коровы вздрагивают и правильным курсом
идут к мехдойке.

У Сапрона седые волосы, выбивающиеся косицами из-под кепки, красное
лицо в крупных морщинах. От постоянного пребывания на
природе лицо пастуха выглядит молодо, и только движения рук и ног
старческие, замедленные.

Колтыхает взлохмаченный, в рваном свитере, Джон. Он тоже просит у
студентов «сигалетьку».Сапрон, глядя на него, вздыхает: не то
за коровами приглядывать, не то за этим… Оскудела наша
деревня на пастухов!

Дурачок обжигается раскуренной сигаретой, бросает ее на землю:

– Малёзина! – хнычет Джон. – Хоцу малёзину...

– А кнута ты не хочешь вместо мороженого? – спрашивает Сапрон.

Идиот шмыгает носом, затихает.

Из-за угла показывается механизатор по прозвищу Профессор – пьяный
со вчерашнего и желающий срочно опохмелиться.

– Диалектика не стыкующейся глупости... – бормочет он свои
выраженьица и прочие для людей непонятности. – Ненужный дух
современности... Зачем искать кружевные псевдонародные образы, если я
вижу мучительную сердцевину жизни?..

– О чем ты рассуждаешь? – грозит ему тощим пальцем Пал Иваныч,
ревизор угасающих колхозов. – Ты, пан Профессор, как говаривали в
старину, дела пытаешь или от дела лытаешь?

– Я мыслитель, – отвечает Профессор, – моя задача – выйти из
однообразия привлекательных сущностей!

– Ты дурак или притворяешься? – хмыкает ветеран.

– Старик, дай четвертной, за бутылкой сбегаю, а то мне в долг не
дают. У нас тут хитрый народ! Когда им картошку надо
выпахивать, за мной толпа ходит, самогонку сами в рот льют, а как
управились, так сразу я не нужный, хоть подыхай…

Старик лезет в нагрудный карман потрепанного кителя, нашаривает четвертной:

– На, иди!..

Заботы дня

Вдоль балки медленно бредет стадо коров – возвращаются в деревню.
Дурачок Джон щелкает кнутом:

– Посли, биляди!

Завидев Пал Иваныча, протягивает ладонь: дай «зувацьку».

– Я вот тебе дам… – ворчит старик.

Джон шевелит ноздрями, сопит, глаза его мутнеют, длинные руки
повисают ниже колен. Неуклюже побежал по склону, споткнулся о
кочку, захныкал.

Сапрон перегоняет коров на луг, ближе к загону. Вечер. Тужиловка
оживляется, отдыхает от жары. За рощей робко поет гармошка, и
женский голос возникает – протяжный, с артезианской глубиной.

– Почему все пьяные? – ругается старик. – Опять не выполнили дневной
план по заготовке сена. Где Бадиков, принципиальный
парторг?

Угостившись самогоном, который принес Профессор, старик заснул на
картофельном поле и чудом не попал под трактор, перепахивающий
грядки. Водитель вовремя заметил багровый нос, торчащий из
зеленой ботвы.

Профессор забирает Пал Иваныча с поля, отводит к общежитию, где
также звучит магнитофонная музыка, помогает ветерану улечься на
скамье, приговаривает:

– Молодец, старик! Преодолеваешь смерть в онтологическом и
телеологическом планах. Ты не похож на провинциальных дураков,
умирающих сто раз на дню. Будто в ней, в смерти, есть какая-то
притягательность!.. Она – сплошной материализм, вязкость и
чешуйчатость чернозема. Первая земля в раю сверкала, как жидкое
золото, сияла в ладонях Адама, когда он, радостно наклонясь,
зачерпывал ее ладонями – она кормила не плодами, но духом и
благодатью, искрилась, словно творог Счастья. Даже звери
ступали по ней с восторженностью, купаясь в новых ощущениях. В
райской земле не существует ни пустот, ни червей – одни
только серебристые корешки святости, скрепляющие дивную
первобытную массу…

Профессор снова выпил, закусил яблоком. Начитанного парня неожиданно
проняла икота, все речи пришлось прекратить, тем более что
его никто и не слушал.

– Наливай, что ли? – раздался ворчливый стариковский голос – это Пал
Иваныч опять проснулся, сел на лавке, поправил на голове
картуз.

Бадиков сидит рядом на пеньке, вздыхает. Он не пьет, общение с
простыми людьми, как и в прежние советские времена, для него
затруднительно, хотя в прежние годы это было основное его
занятие, за пропаганду и агитацию ему деньги платили.

Ветеран над ним смеется – какой же ты парторг, если совсем ничего не
пьешь? А сам озирается – вот она, деревня, с ее запахами и
голосами. Здесь, в Тужиловке, зародился дух революции и
металлических городов.

Клочковский пруд

Маленький водоем, питаемый донными ключами. В овраге плотина,
круглые берега. Прудик существовал с неведомых крестьянских
времен, мужики поили здесь скотину. В годы перестройки у пруда
появился хозяин по фамилии Клочков. Он работал милиционером и
объявил пруд своим. Дескать, взял в аренду у председателя
колхоза, развел зеркального карпа. Пруд не амбар, замок не
повесишь. То с одного берега рыболов с удочкой пристроится, то с
другого. Клочков гнал всех в шею, до драки доходило. Народ
нынче наглый: утопим, говорят, мент...

Клочков с пистолетом бродил вокруг своего пруда, палил для острастки
в воздух. Недоедал, недосыпал, оборвался. Жена от него
ушла, дом сожгли плохие люди. Из милиции его уволили, он
вооружился двустволкой. Одичал Клочков, жил на берегу в шалаше,
перестал быть похожим на человека.

…Пал Иваныч останавливается на кромке воды, желтая прудовая пена
омывает сапоги. Раздраженно плюет в «кулацкое» озеро. Факт
частной собственности приводил его в неистовство, граничащее с
помешательством.

Хихикал Бадиков, щелкая пальцами по красной папке с остатками
протоколов. Каждый документ чрезвычайно интересен, место этих
бумаг в музее. Вечерами, покормившись кое-чем от молчаливой
жены, Бадиков с наслаждением перечитывал документацию, которая
была когда-то текущей и необходимой для всех инстанций.

Ветеран видел в воде только свое отражение, а тень товарища Бадикова
навсегда потеряна для общества.

– А ты, Бадиков, почему не отразился в зеркале пруда? Неужто
нарушились законы физики?

– Ваша фигура, дедушка, тоже искажена, покачивается зигзагом.

– Это происходит из-за кулацкого состояния воды, принадлежащей
лесному дикарю Клочкову. Личное вещество, будь то земля, вода,
небо – рано или поздно поглощают своих владельцев. Карпы с
капиталистически округленным пузцом, пухнут изнутри болезнью, и
не годятся в пищу людям нравственной закалки.

– Начиналось всё хорошо… – бормотал Бадиков, открывая папку и шурша
бумагами. Не нашел документ, описывающий деяния Клочкова, и
рассказал своими словами:

– «Мистер» Клочков приватизировал данный пруд с разрешения
председателя колхоза, за что регулярно снабжал его свежими карасями.
Пруд вычистил, плотину укрепил, наладил сток… Господин, а
фактически бывший милиционер Клочков запустил в пруд мальков,
подкармливал их, охранял от браконьеров. Зимой пилил во льду
лунки, чтобы рыба не задохнулась. Бензопилу «Дружбу»
нечаянно уронил под лед. Пытался подцепить ее крюком, нырял и
обнаружил, что в данном пруду нет дна! Рыба холодная, скользкая,
ходит кругами, щекочет голое тело владельца… Даже своим
бывшим коллегам-милиционерам Клочков не позволял здесь
рыбачить.… Приехали чужие парни, побили Клочкова раз, другой,
мозги-то и отшибли – совсем чудным стал мужик, сбрендил на почве
частной собственности.

– Зря он носит такую звучную пролетарскую фамилию! – кивнул головой
Пал Иваныч.

– Пруд под стать нынешним временам – бездна! – воодушевлено
докладывал Бадиков. – Мужики опускали грузило: на километр веревка
опустилась, а дна всё нет…

– Клочковский пруд необходимо национализировать… – размышляет Пал
Иваныч. – Нельзя местность доверять диким буржуям из народа.

– Если не разработать мероприятия, то ничего не сможем сделать… –
многозначительно заметил Бадиков, закрыл папку с документами.

Одинокий пахарь

– Проклятый хлеб!.. – негодовал старик. У него в чекушке оставалось
немного самогона, а закусить было нечем. Пришлось жевать
придорожный щавель. – Хлеб – не питательное вещество,
употребляемое в поедательном смысле, но сущность духовного креста,
материализовавшегося в серых комочках.

Бадиков робко пожал плечами, лицо его выражало покорность. Хлеб
вписывался во все лозунги, но оттенков хлебного смысла Бадиков
не понимал.

– Хлеб – это душа мероприятий… – вздохнул бывший парторг. – Вручение
красных флажков, переходящих вымпелов, благодарностей от
руководства – это все Хлеб и Жатва! А еще переходящие красные
вымпелы, благодарственные письма, Почетные грамоты. Как
здорово было – фанерные трибуны с гербом, торжественные речи,
аплодисменты!

Старик погрозил ему подрагивающим указательным пальцем:

– Ты мне тут библейщину не разводи! Хлеб – это не материализм, а
фундамент идеологических войн…

Остановились, увидев крестьянина, бредущего поперек холма вслед за
лошадью, запряженной в соху. Серая кобыла шла под взгорок без
понукания. Судя по необозримой длине грядок, уходящих к
горизонту, они были бесхозными, брошенными.

– Чем отличается данный старик от феодала? – рассуждал ветеран
революции. – Если у феодала замок, то у старого крестьянина за
плечами огромное пространство несчастий. Долой знойный туман
рабства!..

– При чем здесь рабство? – удивился Бадиков. – Древний колхозник
возделывает ниву. Я буду принимать его в нашу единственную
настоящую, хотя и бывшую партию, а взносы с него можно брать
зерном и картошкой...

Пал Иваныч жестом приказал пахарю остановиться. Кобыла, пукнув от
испуга, встала на сердитый оклик, тряхнула темной, в репьях,
гривой, свешивающейся до земли. По гриве текли белые ручьи
седины, шкура лоснилась от пота.

Пахарь отлепил корявые ладони от сохи. Руки его опустились вдоль
длинного тела. Старик вытер пот со лба, выжидательно
прищурившись, взглянул на путников, смахнул с морщинистого лица
паутинку.

С косматого лошадиного живота на невспаханные глудки падали капли
пота. Кобыла качалась от усталости.

– Это ты, Нил? – узнал пахаря Пал Иваныч. – В старые времена ты
работал на барина, потом в колхозе, а сейчас и вовсе непонятно,
на кого горбишь в третьем-то «чичичилетии»?

Нил смущенно развел руками: не знаю! Пропадает, томится почва – надо
ее под зиму вспахать.

Бадиков записал трудовые показатели пахаря: сорок соток в день –
маловато! Он помнил колхозную выработку трактора, и с жалостью
смотрел на последнего человека с сохой. Записал на всякий
случай редкое африканское имя.

Поблекшие глаза Нила ясно и трезво глядели на путников. Широкая
полотняная рубаха развевалась жарким ветром, на плечах сохли
пятна пота, напитавшего домотканую холстину. Голос пахаря
звучал тихо, но объемно, будто из подземелья. Ноги в обрезках
резиновых сапог утопали во вспаханной земле по щиколотку. Нил
медленно переступал, погружаясь в землю, словно бы уменьшаясь
в росте. Сетовал: некому поле допахать – молодежь
разъехалась, мужики доворовывают колхозное добро, старики на печках
лежат, «порядка» дожидаются. Тракторы поломаны, солярки нет.
Пришлось Сивку запрягать!

– Выражаю тебе, товарищ пахарь, революционное спасибо! – Пал Иваныч
великодушным жестом простер руку в позе памятника. – Со мной
рядом находится сумасшедший парторг Бадиков, он будет
вручать тебе Почетную грамоту и переходящий Красный вымпел.

Нил пожал костлявыми плечами: Бадиков безвредный человек, много
уваженья оказал колхозному классу!

По свежевспаханным грядкам бегали грачи, поглядывали на людей
черными блестящими глазами.

Ветеран призвал пахаря и дальше трудиться на благо народа ради
сохранения принципа крестьянского труда, а прочую идеологию
верхушечной жизни Пал Иваныч берет на себя.

Нил со вздохом вернулся к сохе, взялся за рукоятки, прикрикнул на
лошадь: но, Сивка!

Оглобли скрипнули, соха с мягким шелестом взрезала слой земли. И
потянулась вдоль холма черная бесконечная грядка.

……………………………………………………………………………